Большой конфликт. Берт Хеллингер dergrobekonflikt большой конфликт
 Скачать 0.65 Mb.
|
|
Добро Важно различать: есть добро, продиктованное совестью, и добро по ту сторону совести. Добро в контексте совести — это то, что связывает нас с семьей, и что соответствует семейным ценностям. Но у каждой семьи — своя собственная совесть, отличающаяся от совести других семей и других людей. Мы с изумлением узнаем, что у мамы иная совесть, чем у папы. Поэтому с мамой мы ведем себя по-другому, чем с папой. Следовательно, есть семьи, в которых хорошими считаются недопустимые в других семьях вещи. Что для одних хорошо, для других ужасно. Подобное наблюдается и на войне. Обычно обе стороны считают себя хорошими, сражаясь с противником. Или, например, камикадзе чувствуют себя хорошими — ведь их семьи и социальные группы одобряют их поступки и даже видят в них героев. У всех героев чистая совесть. Но чем занимаются эти герои? Они убивают других людей. Тогда что это за чистая совесть? Чистая совесть ребенка. Просто их чистая совесть приносит другим смерть. Все герои — дети. Конечно, я преувеличиваю. Но, если приглядеться, на кого они опираются, совершая геройства? Прежде всего, на матерей. Особенно на матерей, гордящихся своими героями. Великое добро Наблюдается следующий факт: в глубине души живет несколько иное добро — добро в более широком смысле, чем рамки совести. Это высшее добро. Оно воссоединяет в душе разделенное. То, что для совести является добрым или злым, все едино перед высшей инстанцией и объединяется на этом уровне. Но все это пока лично. Помимо этого существует и более общая могущественная динамика, как и в случае со злом. Это добро далеко от наших желаний и представлений о добре. На этом уровне смерть и катастрофы, например, оказываются хорошими вне контекста нашего личного счастья. В этом смысле эволюция тоже хороша, несмотря на потери и цену, которой она дается. Потери рассматриваются как конструктивные. Из них возникает нечто новое, находящееся, быть может, по ту сторону наших желаний и представлений. Как соприкоснуться с этим добром? Приняв его, как оно есть, не желая ничего изменить и даже полюбив его. Но полюбив не эмоционально — ведь наша эмоциональная любовь слишком мелка для этого. Нужно чтить добро, раз высшие силы так хотели, и подчиняться ему, что бы оно от тебя ни потребовало. Примешь его — станешь спокойным, для всего открытым и добрым. Евреи и немцы Вступительное слово Открытый, а на сегодняшний день нередко замалчиваемый конфликт между евреями и христианами, евреями и немцами занимает меня давно. Я часто сталкивался с ним на семинарах в Германии и Израиле, а также в других странах, и задумывался о его подоплеке. Мало помалу, как мне кажется, я докопался до западных рычагов конфликта и проследил их следы в душах евреев и христиан, и в особенности, немцев. Нижеследующая глава — отчет о моих попытках. Притом мне ясно, что я пока не разобрался в конфликте до конца. Поскольку наблюдения вырваны из различных контекстов, иногда тот или другой образ в них повторяется. Эти образы — новые попытки понять, казалось бы, непостижимое. Еврейство в наших душах (Доклад на интернациональном конгрессе «Движение за мир». В Вюрцбурге, 2001 г.) Души здесь — души христиан и души немцев. Почему я их разделяю? Ввиду страданий еврейского народа во времена господства национал-социализма я буду рассматривать отголоски этих событий только в душах немцев, Избранные и изгнанные В душах христиан и евреев образ богоизбранности занимает центральное место. Христиане переняли этот образ от евреев и назвали себя новым избранным народом, а еврейский народ, следовательно, богооставленным и изгнанным. Образ богоизбранности предполагает, что бог предпочитает один народ, возносит его над прочими народами и сам правит им. Как возникает в душе подобное представление о боге? Имеем ли мы, собственно, право в данном случае говорить о боге? Ведь избирающий и отвергающий бог внушает страх. Избранникам тоже приходится опасаться, что он их в любой момент отвергнет. Эти представления возникают в глубинах души, сначала собственной, а затем — в глубинах общей души группы. В общей душе рождаются образы богоизбранности и богоотвергнутости, а мы их ищем на небесах, воспринимаем как нечто божественное или пугающее. Те, кто считают себя избранниками, идентифицируют себя с избирающим и изгоняющим богом, и сами избирают и изгоняют, как и он, и внушают страх своим изгнанникам. Но что будет, если другие группы и народы тоже будут следовать тем же внутренним образам? В результате возникают религиозные войны. При этом они не воспринимают ни себя, ни других как отдельно взятых людей. Словно обе стороны охватило коллективное безумие. В душах христиан добавляется еще кое-что: они верят в того же бога, что и евреи, и поэтому считают евреев, еврейский народ изгнанниками бога, лишенными всяких прав перед богом. Какой ужасающий размах может принять дело, показали в наше время попытки национал-социалистов целиком уничтожить еврейский народ. Можно возразить, что вожди национал-социалистов не были христианами, и само национал-социалистическое движение не являлось христианским. Но не стоит заблуждаться — ведь сознание богоизбранности придавало движению значительные христианско-еврейские черты. Вождь считал себя посланником провидения, обязанным привести новый богоизбранный народ, господствующую расу, к господству над миром и попутно уничтожить бывших богоизбранников. Сегодня нам это представляется слепым искажением действительности, а тогда национал-социалистическое движение и большая часть немецкого народа черпали силы для второй мировой войны из сознания о своем превосходстве, и все вытекающие ужасные последствия оправдывались божьим судом. Преодолев Третий рейх, это сознание мы пока не преодолели. Это видно по возникшим позже группировкам правых и левых радикалов. Они ведут себя подобным образом, и следствие этого — слепая готовность к насилию по отношению к другим группам. Иисус и Христос И тем не менее, отвращение христиан по отношению к евреям и ужасы погромов и депортации не объяснить одним только противопоставлением бывшего и настоящего богоизбранных народов. Есть тому еще одна причина, и она представляется мне самой важной. Это связано с непримиримым противоречием между человеком Иисусом Назаретянином и верой в его воскресение и возвышение как бога. У ранних христиан человек Иисус быстро уходит на задний план. Его образ перекрывает возвысившийся Христос. Таким образом христиане вытесняют болезненную действительность, заключающуюся в том, что Иисус чувствовал себя богооставленным на кресте. Бог, в которого он верил, не пришел к нему. Известный еврейский писатель Эли Визель повествует, как в одном концентрационном лагере публично повесили ребенка. При виде такого нестерпимого ужаса один человек спросил: Но где же бог? Вот он висит, — ответил Эли Визель. Апостолы не могли стерпеть правду о богооставленном Иисусе. Они убежали от нее, веруя в его воскресение и в то, что он теперь сидит справа от бога и придет судить живых и мертвых. Но человек Иисус и его человеческая судьба не отменяются из-за веры в воскресение. Мы встречаемся с Иисусом в образе евреев. Еврейство в душах христиан символизирует прежде всего правду о человеческой судьбе Иисуса, на которую христиане не решались взглянуть со всей их верой в его воскресение из мертвых и в то, что теперь он сидит справа от бога-отца. Христианам страшно встретиться с богооставленным Иисусом. И это их злит. Поэтому, борясь с ев-. реями, они борются с пугающим их Иисусом и с богом Иисуса и всех евреев. Такое представление у меня складывается, когда я наблюдаю, что происходит в душах многих христиан. Когда перед моим мысленным взором проходят картины преследования евреев в Третьем Рейхе, как их сгоняли вместе и отправляли на смерть, и как они смиренно и кротко без сопротивления подчинялись, я вижу в них Иисуса — Иисуса человека и Иисуса еврея. Так — необычное дело — жертвы Холокоста оказались в той роли по отношению к христианам, в которой христиане видели Иисуса по отношению к евреям. Они, как народ, воплотили в своем поведении и судьбе судьбу и поведение Иисуса Христа по отношению к Синедриону и Понтию Пилату. Только теперь христиане стали палачами, а евреи приобрели черты Иисуса. Тот же бог Возвращаясь к представлению о богоизбранности, хочу в противоположность сказанному кое-что добавить об истоках религии в душах: что происходит в душе, почему христиане становятся христианами, а евреи евреями. Ребенок рождается в определенной семье. У него определенные родители, а у родителей свой клан, своя культура, свой народ, своя религия. Ребенку выбирать не приходится. Если ребенок принимает все как есть, без вопросов, принимает жизнь со всеми особенностями своей семьи, судьбой, возможностями, рамками, радостями и горем, тогда он раскрывает сердце не только родителям, своему народу, определенной культуре и религии — он раскрывает сердце богу и всему, что мы понимаем под этим словом. Поэтому принятие жизни — своего рода религиозный акт. Да это, собственно, и есть религиозный акт. Итак, если человек рождается в еврейской семье, он вынужден начать жизненный путь как еврей и никак иначе, он даже не имеет права на другое. Для него это — единственно возможный путь и единственно верный. То же самое происходит с христианами. Как бы ни отличались воззрения христиан и евреев — в отношении существенного религиозного акта они сходятся. Данный акт не зависит от религиозного содержания, его нельзя отменить, если человек позднее примкнет к другой религии. Однажды ко мне за помощью на курс пришел молодой человек, потому что он чувствовал себя отрезанным от жизни. Выяснилось, что его дедушка был крещеным евреем. Сам он ощущал себя не евреем, а христианином. В ходе расстановки его семьи я поставил рядом с дедушкой пять заместителей жертв Холокоста. Спонтанно дедушка положил голову на плечо стоявшей рядом жертвы и, помолчав, сказал: «Мое место здесь». Когда я попросил молодого человека сказать дедушке «я тоже еврей» и «я останусь евреем», ему пришлось перебороть сильные страхи и дрожь. Когда ему удалось произнести эти слова, он впервые почувствовал свой собственный вес. Что в этом такого по-настоящему религиозного? Переход в христианство или возвращение к еврейским корням? Основополагающий религиозный акт здесь — признание «я тоже еврей» и «я останусь евреем». Дерево не выбирает, где ему расти. Место, куда падает семя, для него верное. Так и с нами. Для каждого человека место его родителей — единственно возможное и верное. И еще для каждого человека народ, к которому он принадлежит, язык, раса, религия, культура — единственно возможные и потому верные. Если индивид согласится с существенным в том смысле, что он смиренно подчиняется большему целому, стоящему над ним и 74 другими людьми, и развивается в соответствии со своими возможностями, он будет на равных со всеми другими людьми. Одновременно он заметит, что это большее целое, или, как бы мы его ни назвали, одинаково ко всем относится и всем дает поровну; следовательно, все люди, какими бы разными они ни были, перед лицом большего целого равны. Немцы и евреи В данном контексте напрашивается еще один вопрос: что делать христианам и в первую очередь немцам с виной перед евреями? Что они могут и должны сделать, чтобы изжить в себе вину и найти евреям подобающее место в своих сердцах? И что делать евреям с виной христиан и немцев по отношению к ним? Как достичь примирения? И вообще, возможно ли примирение при такой вине? Экспериментируя на разных курсах, я пришел к заключению, как можно достичь примирения между насильниками и жертвами, в данном случае между немцами и евреями. Поворотным стало событие на семинаре в Берне, когда один человек расставил свою родительскую семью и затем сказал, что у него есть важное дополнение — он еврей. Тогда я поставил напротив его семьи семерых заместителей мертвых жертв Холокоста, а за ними — семерых заместителей мертвых насильников. Заместителей жертв я попросил повернуться и посмотреть в глаза насильникам. Больше я не вмешивался и предоставил заместителей их импульсам, которые возникали сами по себе. Некоторые насильники сникли и рухнули на пол, всхлипывая от стыда и боли. А жертвы повернулись к насильникам, глядя им в глаза, и подняли, обняли и утешили упавших на пол. В конце концов между ними возникла неописуемая любовь. Один из насильников словно примерз к месту и не мог пошевелиться. Тогда я поставил за его спиной «стоящего за насильниками насильника». Мужчина облокотился на него и чуть расслабился. Заместитель потом признался, что чувствовал себя перстом на громадной руке, полностью во власти могущественной силы. У других участников расстановки были похожие ощущения. Все, и насильники, и жертвы, чувствовали себя орудием непостижимой для нас высшей власти. В данной расстановке выяснилось, что не существует никаких групп в смысле: вот жертвы, а вот насильники. Существуют только отдельно взятые жертвы и отдельно взятые насильники. Каждый насильник должен отдаться на суд своей жертве, и каждая жертва — своему насильнику. И вдруг стало ясно: мертвые жертвы не 75 обретут покой, пока мертвые насильники не лягут рядом и пока жертвы не обнимут и не примут их. И насильникам не обрести покоя, пока они не сравняются с жертвами, лежа рядом с ними. Случись иначе, скажем, если мы препятствуем примирению, насильники будут воплощаться в потомках. Например, пока насильники последней войны не обретут в сердцах немцев подобающее место, они будут среди прочего воплощаться в правых радикалах. Еще я наблюдал в расстановках потомков жертв-евреев, что во многих еврейских семьях ребенок воплощает насильника. Итак, нам не уйти от примирения с насильниками. В расстановке в Берне также выяснилось: судьбоносные переплетения могут разрешить только сами затронутые стороны, насильник и его жертва. Никто другой не может и не имеет права сделать это за них, словно у кого-то на то есть право, разрешение или силы. Поэтому в расстановке умершие насильники и жертвы не хотели, чтобы живые вмешались. Живым следует держаться от них подальше. А еще мертвые хотели, чтобы жизнь продолжалась и не становилась скуднее и короче из-за воспоминаний о них. С точки зрения мертвых, живые могли жить свободно. В этой связи я размышляю, что произошло бы в душах христиан, представь они себе, как умерший Иисус встречает в царстве мертвых своих предателей, судей и палачей. Ведь перед лицом могущественной силы, управляющей судьбами, они такие же люди, как и мы. Тогда мы должны их всех чтить, как бы безнравственно это ни звучало для многих. И прежде всего, мы чтим могущественную силу, управляющую ими и нами и остающуюся непостижимой тайной. Смириться перед этой тайной, примириться со всеми людьми как с равными нам было бы воистину религиозным и человеческим поступком. В этой связи я сделал упражнение с одной еврейской женщиной, в семье которой многие погибли. Она считала своим призванием примирять живых с мертвыми. Я попросил ее закрыть глаза. Через некоторое время она мысленно перенеслась в царство мертвых и оказалась среди шести миллионов жертв Холокоста, оглядываясь направо и налево, вперед и назад. На краю всех этих шести миллионов лежали мертвые насильники. Вдруг все они поднялись, мертвые жертвы и мертвые насильники, обратились лицами на восток, увидев там белый свет, и поклонились ему. И женщина тоже поклонилась свету вместе с мертвыми, а потом отошла назад, оставив мертвых во имя восходящей на горизонте тайны, отвернулась от них и обратилась к жизни. Искупление Но иногда живые и мертвые должны еще раз встретиться, посмотреть друг другу в лицо и дать посмотреть на себя. В первую очередь, прямые виновники смерти еврейских сограждан, и те, кому их смерть была на руку. Во многих расстановках выяснилось, что отдельные люди, с которыми несправедливо обошлись, поселяются в душах виновников несправедливости и в душах, разбогатевших на их несчастье, — и не только в их душах, но и в душах их потомков до тех пор, пока не признают справедливость, пока не посмотрят им в глаза, пока не примут их как равных себе людей, пока не воздадут им честь и не оплачут вместе с ними их судьбы. Тогда разделенное снова соединится, и ужасные последствия несправедливости прекратятся. К слову, я расскажу вам еще одну историю, и, если хотите, мы отправимся в путешествие по душе. Возвращение Один человек появляется на свет в своей семье и в своей культуре, на своей родине. Еще ребенком он узнает о том. кто когда-то был ее образцом, учителем и мастером, и чувствует в себе стремление стать таким же. Он примыкает к единомышленникам, проводит годы в дисциплине и учении, следует высокому образцу, пока не становится как тот и не начинает думать, говорить, чувствовать и желать, как он. Но чудится ему, что одной вещи все же не хватает. И он отправляется в дальний путь, чтобы в глуши и в уединении преступить последнюю грань. Он проходит мимо давным-давно заброшенных старых садов. Только дикие розы продолжают цвести, да высокие деревья год из года дают плоды, и они падают на землю, потому что никто за ними не присматривает, и никому они не нужны. А за садами начинается пустыня. Скоро окрест него воцарилась невиданная тишина. И чудится ему, что все пути здесь равны; образы, возникающие время от времени перед ним, вскоре оказываются миражами. Он бредет, как бог на душу положит, и когда он давно уже перестает верить своим чувствам, вдруг видит источник. Он бьет ключом из земли и, просачиваясь, быстро исчезает. Нотам, куда достает вода, пустыня превращается в рай. Оглядевшись, он видит двух чужестранцев. Они поступили точно так же, как он. Они следовали своим примерам, пока не сравнялись с ними. Как и он, они отправились в дальний путь, чтобы в уединении пустыни, быть может, перейти последнюю черту. И как он, они набрели на источник. Они все вместе поклонились до земли, чтобы напиться воды, думая, что почти достигли цели. Затем они назвали свои имена:
Потом спустилась ночь, и над ними в тишине ярко-ярко зажглись недостижимо далекие звезды. Они смолкли, и один из них как никогда почувствовал близость к великому прообразу. Ему почудилось, словно на короткий миг его осенило, что тот чувствовал, столкнувшись с бессилием, бессмысленностью, смирением. И что бы он чувствовал, столкнувшись с виной. Ему почудилось, словно прообраз сказал: — Если бы они смогли меня забыть, я обрел бы покой. На следующее утро он отправился в обратный путь и покинул пустыню. Дорога снова привела его к заброшенным садам и закончилась у его собственного сада. У входа стоит старец, словно поджидая нашего путника. И говорит: — Кто забрел так далеко, как ты, и нашел дорогу назад, тот любит влажную землю. Он знает, что все, что растет, умирает и, сгинув, питает. — Да, — отвечает путник. — Я согласен с законом земли. И принимается возделывать землю. |