тело. Тело п.. Бессел ван дер КолкТело помнит все. Какуюроль психологическая
 Скачать 4.89 Mb.
|
|
Глава 12. Невыносимая тяжесть воспоминаний Наши тела – это тексты, которые несут в себе воспоминания, так что воспоминания – это самая настоящая реинкарнация. Кати Кэннон Интерес научного сообщества к проблеме психологиче- ской травмы сильно колебался на протяжении последних ста пятидесяти лет. Шарко в 1893 году умер, Фрейд стал рас- сматривать первопричиной психических болезней внутрен- ние конфликты, защитные реакции и инстинкты, и медици- на в целом потеряла интерес к этой теме. Психоанализ тем временем стремительно набирал популярность. В 1911 го- ду бостонский психиатр Мортон Принс, учившийся вместе с Уильямом Джеймсом и Пьером Жане, пожаловался, что лю- ди, интересовавшиеся последствиями травмы, были сродни «смытым приливом в Бостонской бухте моллюскам». Впрочем, про травму забыли всего на несколько лет, так как с началом Первой мировой войны в 1914 году медицина и психология в очередной раз столкнулись с сотнями тысяч людей со странными психологическими симптомами, необъ- яснимыми болезнями и потерей памяти. Появление кинема- тографа позволило записать этих солдат на пленку, и сего- дня на YouTube мы можем наблюдать за их нелепыми поза- ми, странными словами, испуганными выражениями лица и тиками – физическими проявлениями травмы: «воспомина- ния, запечатленные одновременно в разуме, в виде внутрен- них образов и слов, и в теле». В начале войны британцы придумали диагноз «военный невроз», который давал ветеранам право на лечение и по- собие по инвалидности. Схожим альтернативным диагнозом была «неврастения», который не предполагал ни лечения, ни пособия. То, какой диагноз получал солдат, полностью зави- село от взглядов его лечащего врача (2). На Западном фронте служило более миллиона британ- ских солдат. Лишь в первые часы первого июля 1916 года в ходе битвы на Сомме пострадали 57 470 солдат, из которых 19 249 были убиты – это был самый кровавый день в истории страны. Историк Джон Киган сказал про их военачальника, фельдмаршала Дугласа Хейга, памятник которому возвыша- ется на улице Уайтхолл в Лондоне – бывшем центре Британ- ской империи: «В своих публичных выступлениях и личных дневниках он не выражал никакой обеспокоенности челове- ческими страданиями». В битве при Сомме он «отправил цвет британской молодежи на смерть и увечья» (3). По мере продолжения войны военный невроз все сильнее подрывал эффективность боевых сил. Генеральный штаб Ве- ликобритании разрывался, чтобы и всерьез отнестись к стра- даниям солдат, и добиться победы над немцами. В июне 1917 года был выпущен указ под номером 2384, гласивший: «Ни при каких обстоятельствах не разрешается упоминать выражение «военный невроз» как вслух, так и в любой отчетности». Всем солдатам с психологическими проблемами предлагалось давать диагноз «NYDN» (Not Yet Diagnosed, Nervous – диагноз еще не поставлен, раздражительный) (4). В ноябре 1917 года Генеральный штаб отказал Чарль- зу Самюэлю Майерсу, заведовавшему четырьмя полевыми госпиталями для раненых солдат, в разрешении на публи- кацию статьи, посвященной военному неврозу, в «Британ- ском медицинском журнале». Немцы пошли еще дальше – они считали военный невроз недостатком характера, с кото- рым боролись различными болезненными способами, вклю- чая электрошоковую терапию. В 1922 году британское правительство опубликовало от- чет Саутборо, чтобы не допустить диагностики военного невроза в последующих войнах, а также исключить в буду- щем требования о компенсации. В этом отчете предлагалось исключить военный невроз из всех официальных перечней и настаивалось, что эти случаи больше нельзя рассматри- вать как «военную травму, которой эта болезнь считалась ра- нее» (5). Официальное заключение состояло в том, что хо- рошо обученные войска под надлежащим руководством не должны страдать от военного невроза, и военнослужащие, ставшие жертвой этого расстройства, были недисциплини- рованными солдатами, воевавшими против своей воли. Хо- тя политические волнения по поводу признания этого диа- гноза и продолжались еще несколько лет, отчеты о наиболее эффективных методах лечения военного нервоза исчезли из медицинской литературы (6). В США судьба ветеранов также была сопряжена с пробле- мами. В 1918 году, когда они вернулись домой с полей сра- жения во Франции и Фландрии, их приветствовали как на- циональных героев, прямо как солдат, возвращающихся из Ирака и Афганистана в наши дни. В 1924 году конгресс про- голосовал за выплату им премии в размере 1,25 доллара за каждый день службы за рубежом, однако эти выплаты были отложены до 1945 года. К 1932 году страна погрузилась в Великую депрессию, и в мае того же года примерно пятнадцать тысяч безработных и нищих ветеранов разбили лагерь в вашингтонском торго- вом центре, требуя немедленной выплаты полагавшихся им премий. Сенат отклонил законопроект о преждевременных выплатах шестьюдесятью двумя голосами против восемна- дцати. Месяц спустя президент Гувер приказал армии очи- стить лагерь ветеранов. Войсками, которые поддерживали шесть танков, командовал начальник штаба армии генерал Дуглас Макартур. Связь с вашингтонской полицией обеспе- чивал майор Дуайт Дэвид Эйзенхауэр, а майор Джордж Пэт- тон руководил кавалерией. Подняв штыки, солдаты броси- лись в атаку, бросая в ветеранов гранаты со слезоточивым газом. На следующее утро торговый центр был полностью покинут и объят пламенем (7). Ветераны так никогда и не получили своего пособия. Хотя медицинские и политические деятели и повернулись спиной к возвращающимся с войны солдатам, ужасы войны были навсегда запечатлены в литературе и искусстве. В ро- мане немецкого писателя Эриха Марии Ремарка «На Запад- ном фронте без перемен» (8), где описывались будни фрон- товых солдат, главный герой Пауль Баум говорит от лица все- го поколения: «Теперь я замечаю, что я, сам того не зная, сильно сдал. Я уже не нахожу себе места здесь – это какой-то чужой мир. Одни расспрашивают, другие не хотят расспрашивать, и по их лицам видно, что они гордятся этим, зачастую они даже заявляют об этом вслух, с этакой понимающей миной: дескать, мы-то знаем, что об этом говорить нельзя. Они воображают, что они ужасно деликатные люди» 43 (9). Опубликованный в 1929 году, роман тут же снискал ми- ровую популярность и был переведен на двадцать пять язы- ков. Снятый на его основе в 1930 году голливудский фильм получил «Оскар» в номинации «Лучший фильм». 43 Перевод с немецкого Ю. Афонькина. – Прим. пер. Когда же несколько лет спустя к власти пришел Гитлер, «На Западном фронте без перемен» стала одной из первых «вырожденных книг», сожженных нацистами на площади перед Университетом имени Гумбольдта в Берлине (10). Ви- димо, осведомленность о губительных последствиях войны для разума солдат представляла угрозу планам нацистов по- грузиться в очередное безумие. Отрицание последствий военной травмы способно нане- сти удар по общественному строю. Нежелание признать на- несенный войной вред и нетерпимость к «слабости» сыграли важнейшую роль в расцвете фашизма и милитаризма по все- му миру в 1930-х. Огромные военные репарации, выплачен- ные по Версальскому договору, еще больше опозорили и без того опороченную Германию. Немецкое общество, в свою очередь, безжалостно расправлялось со своими травмиро- ванными ветеранами войны, с которыми обращались, как с низшими созданиями. Этот поток унижения беспомощных подготовил почву для полного обесценивания прав человека под нацистским режимом: морального оправдания истреб- ления сильными слабых, ставшим основанием для последо- вавшей войны. Новое лицо травмы Начало Второй мировой войны подтолкнуло Чарльза Са- мюэля Майерса и американского психиатра Абрама Карди- нера к публикации отчетов об их работе с солдатами и ве- теранами Первой мировой. «Военный невроз во Франции 1914–1918» (1940) (11) и «Травматические неврозы воен- ного времени» (1941) (12) стали основными руководствами для психиатров, лечивших во время нового международного конфликта солдат с военными неврозами. США приложили огромные военные усилия, и достижения психиатрии были ярким тому подтверждением. Опять-таки, на YouTube мож- но заглянуть в прошлое: документальный фильм «Да будет свет» (1946) голливудского режиссера Джона Хьюстона де- монстрирует главный способ лечения военных неврозов то- го времени: гипноз (13). В фильме Хьюстона, снятом во время его службы в сухо- путных войсках, врачи все такие же патриархальные, а их па- циенты – все такие же перепуганные парни. Только вот про- являлась у них травма иначе. Если в Первой мировой солдаты беспокойно двигались, страдали от лицевого тика и полного паралича, то следующее поколение солдат напугано и скованно. Их тело между тем все помнит: расстройство желудка, учащенное сердцебиение, паника. Между тем травма отразилась не только на их теле. Вы- званное гипнозом состояние транса позволило им подобрать слова для всего того, что они боялись помнить: их ужаса, комплекса вины выжившего, а также противоречивой пре- данности. Меня также поразило то, что эти солдаты, каза- лось, гораздо сильнее сдерживали свою злость и враждеб- ность, чем молодые ветераны, с которыми работал я. Прояв- ления травматического стресса меняются под воздействием культуры. Теоретик феминизма Жермен Грир написала про лечение ПТСР у ее отца после Второй мировой войны: «Осматривая мужчин с серьезными нарушениями, [медработники] прак- тически неизбежно находили их причину в довоенном опы- те: эти больные мужчины попросту не были первоклассным боевым материалом… Военные утверждали, что это не вой- на делает мужчин больными, а больные мужчины неспособ- ны участвовать в войнах» (14). Судя по всему, вряд ли врачи как-то помогли ее отцу, однако то, что она стала разбирать- ся с его страданиями, без сомнения, способствовало ее изу- чению полового доминирования во всех его отвратительных проявлениях, таких как изнасилования, инцест и домашнее насилие. Когда я работал в больнице для ветеранов, я был озада- чен тем, что большинство пациентов, наблюдаемых в пси- хиатрии, были молодыми, недавно уволившимися со служ- бы ветеранами войны во Вьетнаме, в то время как коридоры и лифты, ведущие к отделению общей медицины, были на- полнены стариками. Заинтригованный этим расхождением, в 1983 году я провел опрос ветеранов Второй мировой в ме- дицинских пунктах. У большинства из них в соответствии с примененной мной оценочной шкалой был ПТСР, однако их лечение было сосредоточено на медицинских, а не пси- хиатрических проблемах. Эти ветераны жаловались на же- лудочные колики и боль в груди, а не на ночные кошмары и приступы ярости, от которых, как показало мое исследо- вание, они также страдали. Жалобы пациента напрямую за- висят от поведения врача: когда пациент жалуется на ужас- ные ночные кошмары, а его врач назначает ему флюорогра- фию, то пациент понимает, что он получит более эффек- тивную медицинскую помощь, если сосредоточится на своих физических симптомах. Подобно моим родственникам, сра- жавшимся или попавшим в плен во время Второй мировой, большинство этих мужчин крайне неохотно делились свои- ми переживаниями. Складывалось ощущение, что ни врачи, ни их пациенты попросту не хотели вспоминать про войну. Тем не менее военные и гражданские лидеры усвоили во время Второй мировой войны важнейшие уроки, кото- рые прошли стороной предыдущие поколения. После паде- ния нацистской Германии и Японской империи Соединен- ные Штаты помогли восстановить Европу с помощью Плана Маршалла, ставшего экономическим фундаментом для по- следующих пятидесяти лет относительного мира. В самих США Закон о правах военнослужащих обеспечил миллио- ны ветеранов образованием и жильем, что способствовало общему экономическому благополучию и привело к появле- нию обширного хорошо образованного среднего класса. Во- оруженные силы привели нацию к расовой интеграции. Ве- домство по делам ветеранов строило по всей стране учре- ждения, чтобы помогать ветеранам с получением медицин- ской помощи. Тем не менее, несмотря на все это внимание к вернувшимся с войны ветеранам, психологические послед- ствия войны оставались непризнанными, и травматические неврозы окончательно пропали из официальных перечней психиатрических диагнозов. Последняя научная работа по военной травме после Второй мировой войны увидела свет в 1947 году (15). Повторное открытие травмы Как я уже отмечал ранее, когда я начал работать с вете- ранами войны во Вьетнаме, в библиотеке больницы для ве- теранов не было ни одной книги о психологической травме, однако Вьетнамская война вдохновила на проведение мно- гочисленных исследований, создание учебных организаций, а также включение ПТСР в профессиональную литературу. Одновременно с этим в массах произошел взрывной рост ин- тереса к проблеме психологической травмы. Выпущенный в 1974 году учебник по клинической психи- атрии под авторством Фридмана и Каплана гласил, что «ин- цест случается крайне редко, затрагивая не более чем одного человека из 1,1 миллиона» (16). Как мы уже видели во вто- рой главе, далее в этом авторитетном учебнике превозносят- ся потенциальные плюсы инцеста: «…инцест снижает веро- ятность развития у человека психоза, позволяя ему лучше подстраиваться к окружающему миру… большинству из них подобный опыт ничуть не повредил». То, насколько ошибочными были эти заявления, ста- ло очевидно, когда зарождающееся феминистское движе- ние вкупе с осведомленностью общества о психологических травмах у ветеранов боевых действий подтолкнули заявить о себе десятки тысяч жертв детского насилия. Были сформи- рованы группы повышения осведомленности и группы под- держки жертв, а во многих популярных книгах, включая «Мужество исцеления» (1988) – ставшую бестселлером мо- тивационную книгу для жертв инцеста, а также книгу Джу- дит Херман «Травма и исцеление» (1992), в которой подроб- но обсуждаются различные этапы лечения и выздоровления. Наученный горьким опытом истории, я стал переживать, не грозит ли нам очередная волна отрицания травмы, как это было в 1985, 1917 и 1947 годах. Именно так все и произо- шло. В начале 1990-х во многих ведущих газетах и журналах в США и Европе начали появляться статьи о так называемом синдроме ложной памяти, при котором у пациентов с психиатрическими проблемами якобы создавались подробные ложные воспоминания о сексуальном насилии, которые, как они утверждали, на протяжении многих лет были подавлены. Что поражало во всех этих статьях, так это та уверенность, с которой в них утверждалось об отсутствии доказательств того, что люди запоминают психологическую травму не так, как обычные события. Я хорошо помню звонок от известно- го лондонского новостного еженедельника – мне сообщили, что они планируют в следующем выпуске опубликовать ста- тью про травматические воспоминания, и предложили как- то прокомментировать эту тему. Я с энтузиазмом отнесся к их вопросам и сказал, что утрата воспоминаний о травмиру- ющих событиях впервые изучалась в Англии более века на- зад. Я упомянул работу Джона Эрика Эриксена и Фредери- ка Майерса с жертвами железнодорожных аварий в 1860-х и 1870-х годах, а также обширные исследования проблем с памятью у воевавших в Первой мировой солдат, проведен- ные Чарльзом Самюэлем Майерсом и Уильямом Риверсом. Я также посоветовал им взглянуть на статью, опубликован- ную в 1944 году в «The Lancet», в которой описывались по- следствия спасения всей британской армии с пляжей Дюн- керка в 1940 году. Более десяти процентов обследованных солдат страдали от сильной потери памяти после эвакуации (17). На следующей неделе журнал сообщил своим читате- лям об отсутствии каких-либо доказательств того, что лю- ди иногда частично или полностью теряют воспоминания о травмирующих событиях. Проблема отсроченных воспоминаний о травме не вызы- вала особых споров, когда Майерс и Кардинер впервые опи- сали это явление в своих книгах по военному неврозу в Пер- вой мировой; когда случаи серьезной потери памяти наблю- дались после Дюнкеркской операции, или же когда я писал про ветеранов войны во Вьетнаме и людей, переживших по- жар в ночном клубе «Коконат гроув». Вместе с тем в 1980-х и начале 1990-х, когда начали писать про аналогичные про- блемы с памятью у детей и женщин, столкнувшихся с до- машним насилием, судебные иски жертв насилия привели к тому, что эта проблема перекочевала из области науки в по- литику и право. Это, в свою очередь, привело к скандалам о педофилии в католической церкви, в ходе которых специа- листов по памяти стравливали друг против друга в залах су- да по всем США, а затем в Европе и Австралии. Специалисты, выступавшие от имени церкви, заявляли, что воспоминания о сексуальном насилии в детстве как ми- нимум не заслуживали доверия и что заявления, сделанные предполагаемыми жертвами, скорее всего, стали результа- том ложных воспоминаний, внедренных в их разум психо- терапевтами, которые были чересчур сочувственными, до- верчивыми либо и вовсе действовали в собственных интере- сах. В течение этого периода мне довелось поработать более чем с пятьюдесятью взрослыми, которые, подобно Джулиа- ну, помнили, как их насиловали священники. Примерно в половине случаев их иски были отклонены. Научное объяснение подавленных воспоминаний На самом деле за более чем сто лет были сделаны сотни научных публикаций о том, как подавленные воспоминания о пережитой травме всплывают спустя годы или даже деся- тилетия (18). Сообщалось о случаях потери памяти у лю- дей, переживших природные катаклизмы, несчастные слу- чаи, войну, похищения, пытки, концентрационные лагеря, а также физическое и сексуальное насилие. Полная потеря па- мяти наиболее характерна для сексуального насилия в дет- стве – ей подвержены от 19 до 38 процентов всех жертв (19). Особых разногласий в этом вопросе не наблюдается: руко- водство DSM-III еще в 1980 году признало существование проблемы потери памяти о травмирующих событиях в ди- агностических критериях диссоциативной амнезии: «неспо- собность вспомнить важную личную информацию, как пра- вило, связанную с травмой или стрессом, которую невоз- можно объяснить обычной забывчивостью». Потеря памяти была одним из диагностических критериев ПТСР с тех пор, как этот диагноз был впервые введен. Одно из самых любопытных исследований подавленных воспоминаний было проведено доктором Линдой Мейер Уи- льямс, которое началось, когда она училась на кафедре со- циологии в Пенсильванском университете в начале 1970-х. Уильямс опросила 206 девочек возраста от десяти до две- надцати лет, попавших в отделение неотложной помощи по- сле сексуального насилия. Результаты их лабораторных ана- лизов, а также записи интервью с детьми и их родителями хранились в медицинской документации больницы. Семна- дцать лет спустя Уильямс смогла отследить 136 из этих – уже ставших взрослыми – детей, которых она подробно повторно опросила (20). Более трети женщин (38 процентов) не пом- нили про насилие, о котором было написано в их медицин- ской карте, в то время как лишь пятнадцать женщин (12 про- центов) заявили, что никогда не подвергались насилию в дет- стве. Более двух третей (68 процентов) рассказали о других случаях сексуального насилия в детстве. Женщины, которые были на момент происшествия младше и которых растлил известный им человек, чаще забывали о пережитом насилии. В ходе исследования также была изучена достоверность восстановленных воспоминаний. Каждая десятая женщина (16 процентов из тех, кто помнил про насилие) сообщила, что в какой-то момент в прошлом забыла о нем, однако поз- же вспомнила о случившемся. По сравнению с женщинами, которые всегда помнили о своем растлении, те, кто времен- но об этом забывал, на момент совершения насилия были младше и реже получали поддержку от своих матерей. Восстановленные воспоминания по своей точности практически не отличались от тех, что никогда не пропадали: воспоминания всех женщин в точности отражали основные факты происшествия, однако ни одна из их историй не совпадала полностью с записанными в их медкартах подробностями (21). Полученные Уильямс данные подтверждаются недавними исследованиями, показавшими, что восстановленные воспо- минания, как правило, встраиваются в память в измененном виде (22). Как только же история начинает пересказываться, особенно если она пересказывается многократно, она меня- ется – сам процесс изложения трансформирует ее. Мозг по- стоянно придает какой-то смысл тому, что мы знаем, и тот смысл, который мы придаем своей жизни, влияет на харак- тер и содержание воспоминаний. Если существует столь много доказательств того, что со- бытия, спровоцировавшие психологическую травму, могут быть забыты с последующим возвращением воспоминаний о них лишь многие годы спустя, то почему почти сотня ува- жаемых ученых, специализирующихся на изучении механиз- мов человеческой памяти, поддержали апелляцию пригово- ра отца Шэнли, заявив, что «подавленные воспоминания» были основаны на «псевдонауке»? Так как потеря памяти и отложенные воспоминания о травмирующих переживани- ях никогда не были воспроизведены в лаборатории, некото- рые ученые-когнитивисты упорно отрицали существование подобного явления (23) либо же ставили под сомнение точ- ность восстановленных травматических воспоминаний (24). Тем не менее то, что врачи наблюдают в отделениях неот- ложной помощи, психиатрических отделениях и на поле боя, неизбежно кардинально отличается от того, что наблюдают ученые в своих безопасных лабораториях с четко отлажен- ной работой. Рассмотрим, например, эксперимент под назва- нием «ребенок, потерянный в торговом центре». Ученые-исследователи показали, что не составляет большого труда внушить человеку воспоминания о событии, которого на самом деле никогда не было, например о том, как он в детстве потерялся в торговом центре (25). Примерно 25 процентов участников этих экспериментов позже «вспоминали», что они были напуганы, и даже сообщали недостающие подробности. Вместе с тем подобные воспоминания не сопровождались тем бессознательным ужасом, что испытывает потерянный ребенок. Другая серия исследований показала ненадежность свиде- тельских показаний очевидцев. Участникам таких экспери- ментов показывали видеозапись едущей по улице машины, а затем спрашивали, видели ли они знак остановки или све- тофор; детей расспрашивали, во что был одет мужчина, ко- торый приходил к ним в класс. Другие эксперименты пока- зали, что от самих задаваемых вопросов может зависеть то, что «вспомнит» очевидец. Эти исследования поставили под сомнение многие полицейские и судебные процедуры, одна- ко они имели мало отношения к травматическим воспоми- наниям. Основная проблема состоит в следующем: события, слу- чившиеся в лабораториях, нельзя считать эквивалентными обстоятельствам, в которых формируются травматические воспоминания. Ощущение ужаса и беспомощности, связан- ное с ПТСР, попросту не может быть заново спровоцировано в подобных условиях. Мы можем изучать последствия суще- ствующих психологических травм в лабораториях, как это было в исследовании со снимками мозга в момент живых бо- лезненных воспоминаний, однако здесь невозможно искус- ственно создать отпечаток психологической травмы на разу- ме. Доктор Роджер Питман провел в Гарварде исследование, в ходе которого показывал студентам колледжа фильм под названием «Лики смерти», демонстрировавшим докумен- тальные кадры человеческих смертей и казней. Этот фильм, ныне запрещенный во многих странах, содержит сцены за- предельной жестокости, однако он не вызывал у привлечен- ных Питманом здоровых добровольцев ПТСР. Чтобы изу- чать травматические воспоминания, нужно исследовать вос- поминания людей, которые на самом деле перенесли психо- логическую травму. Любопытно, что когда шумиха, связанная с показаниями в суде – а вместе с ней и прибыль, – пошла на спад, «науч- ные» споры тоже улеглись, и врачам пришлось разбираться с руинами, в которые превратили травматические воспоми- нания. Сравнение обычных и травматических воспоминаний В 1994 году я и мои коллеги из Массачусетской больницы общего профиля решили провести систематическое иссле- дование с целью сравнения воспоминаний людей о безобид- ных и ужасных происшествиях. Мы разместили объявление в местных газетах, прачечных самообслуживания и на дос- ках объявлений студенческих профсоюзов, которое гласило: «С вами случилось что-то ужасное, мысли о чем не дают вам покоя? Звоните 727-5500; мы заплатим вам 10 долларов за участие в этом исследовании». На наше первое объявление откликнулось семьдесят шесть добровольцев (26). Представившись, мы спросили каждого участника: «Мо- жете ли вы рассказать нам о каком-то событии в вашей жиз- ни, которое, как вам кажется, вы никогда не забудете, но вос- поминания о котором не являются болезненными?» Один из участников загорелся и сказал: «День, когда родилась моя дочка»; другие называли день своей свадьбы, победы в спортивных состязаниях либо выпускной в школе, на кото- ром им, как лучшему ученику, было предоставлено почет- ное право произнести прощальную речь. Затем мы попроси- ли их сосредоточиться на определенных сенсорных деталях, связанных с этими событиями, например: «У вас когда-ни- будь внезапно всплывали яркие воспоминания о том, как вы- глядел ваш муж в день свадьбы?» Ответ всегда был отрица- тельным. «А как насчет прикосновения тела вашего мужа в первую брачную ночь?» (В ответ на этот вопрос мы получили несколько озадаченных взглядов.) Мы продолжили: «У вас бывали четкие, подробные воспоминания о прощальной ре- чи, с которой вы выступали на выпускном?». «Испытывали ли вы когда-нибудь яркие ощущения, вспоминая про рожде- ние своего первенца?» Ни одного утвердительного ответа. Затем мы спросили их про психологическую травму, кото- рая и привела их к участию в исследовании – многие из них были связаны с изнасилованиями. «Вы когда-нибудь вне- запно вспоминали запах, исходивший от вашего насильни- ка? – спрашивали мы. – Вы когда-нибудь испытывали те же самые физические ощущения, что и в момент изнасилова- ния?» Эти вопросы вызвали крайне эмоциональные ответы: «Из-за этого я больше и не хожу на вечеринки, потому что дыхание с запахом спиртного вызывает у меня такое чувство, будто меня снова насилуют» или «Я больше не могу зани- маться любовью со своим мужем, потому что, когда он тро- гает меня определенным образом, я сразу же вспоминаю про изнасилование». В рассказах людей о приятных и травмирующих воспоми- наниях было два основных различия: 1) в самой структуре воспоминаний, а также 2) в их физической реакции на них. Свадьбы, рождения детей и выпускные вспоминались как со- бытия из прошлого, истории со своим началом, серединой и концом. Никто не сообщил, что у него были периоды, когда он полностью забывал о каком-либо из этих событий. Травматические воспоминания, напротив, были беспо- рядочными. Наши участники слишком отчетливо помнили некоторые детали (запах насильника, рану во лбу мертво- го ребенка), однако не могли вспомнить последовательность событий или другие важные подробности (первого челове- ка, который пришел на помощь, отвезли ли их в больницу «Скорая» или полиция). Мы также спросили участников, как они вспоминали пе- режитую травму в три разных момента времени: сразу же после происшествия; когда их больше всего беспокоили их симптомы, а также в течение недели, когда проводилось ис- следование. Все наши травмированные участники сказали, что сразу же после происшествия не могли никому в точно- сти описать, что именно произошло. (Это не удивит людей, которым доводилось работать на «Скорой» или в отделении неотложной помощи: люди, которых привозят после аварии, в которой погиб их ребенок или друг, от шока не могут вы- молвить ни слова – они сидят, остолбенев от ужаса.) Прак- тически у всех были неоднократные яркие болезненные вос- поминания: их переполняли зрительные образы, звуки, ощу- щения и эмоции. Со временем активировалось еще больше сенсорных деталей и чувств, однако большинство участни- ков также начинали улавливать в них какой-то смысл. Они начинали «понимать», что с ними произошло, и теперь мог- ли рассказывать о случившиеся другим людям – рассказы- вать им историю, которую мы теперь называем «воспомина- ниями о травме». Со временем образы и яркие воспоминания стали прихо- дить реже, однако наибольшее улучшение состояло в том, что участники смогли составить единую картину и последо- вательность событий. К моменту проведения исследования 85 процентов из них могли рассказать связанную историю, у которой было начало, середина и конец. Лишь несколько из них по-прежнему не могли вспомнить некоторые важные по- дробности. Мы обратили внимание, что наиболее обрывоч- ными были рассказы у тех пятерых, которые, по их словам, пережили насилие в детстве – их воспоминания по-прежне- му приходили к ним в виде образов, физических ощущений и сильных эмоций. По сути, наше исследование подтвердило наличие двой- ной системы памяти, описанной Жане вместе с коллегами из Сальпетриера более чем за сто лет до этого. Травматические воспоминания в корне отличаются от тех историй, которые мы рассказываем о прошлом. Они диссоциированы: отдельные ощущения, которые поступили в мозг в момент травмы, не складываются должным образом в единую историю, часть автобиографической памяти. Пожалуй, самым важным результатом нашего исследова- ния стало то, что полное воспоминание о травме со всеми связанными с ней чувствами необязательно приводит, как заявляли в 1893 году Брейер и Фрейд, к ее разрешению. На- ше исследование не подтвердило идею о том, что язык спо- собен заменить действия. Большинство из наших участни- ков могли рассказать связанную историю, одновременно с этим ощущая связанную с ней боль, однако их продолжа- ли преследовать невыносимые зрительные образы и физи- ческие ощущения. Исследования эффективности современ- ной экспозиционной терапии – основы когнитивно-поведен- ческой терапии – дают такие же неутешительные результа- ты: у большинства пациентов, прошедших курс лечения та- кой терапией, продолжают наблюдаться тяжелые симптомы ПТСР спустя три месяца после его окончания (27). Как мы с вами убедимся, возможность выразить случившееся сло- вами способна преобразить человека, однако это не всегда помогает устранить яркие болезненные воспоминания, улуч- шить концентрацию или способствовать большей вовлечен- ности в собственную жизнь и снижению чрезмерной чув- ствительности к разочарованиям и обидам. Услышать пациента Никому не хочется вспоминать пережитую психологиче- скую травму. В этом плане общество в целом мало отлича- ется от самих жертв. Нам всем хочется жить в безопасном, контролируемом и предсказуемом мире, а жертвы ужасных событий напоминают нам о том, что это не всегда так. Что- бы понять психологическую травму, нам необходимо пере- ступить через наше естественное нежелание сталкиваться с этой правдой и вырабатывать в себе смелость выслушивать слова жертв. В своей книге «Свидетельства холокоста: Руины памя- ти» (1991) Лоуренс Лангер рассказывает про свою рабо- ту в видеоархиве Фортунофф при Йельском университете: «Слушая рассказы жертв холокоста, мы воссоздаем мозаику свидетельств, которые постоянно растворяются в бездонных слоях незавершенности (28). Мы ломаем голову над нача- лом истории, которая никогда не будет законченной, сталки- ваясь с рассказами запинающихся очевидцев, которые зача- стую сводятся к подавленному молчанию, вызванному невы- носимым копанием в глубинах памяти». Как сказал один из таких очевидцев: «Если вас там не было, то вам будет слож- но описать и объяснить, каково это было. То, как ведет себя человек под сильнейшим стрессом – это одно, а вот выразить это словами кому-то, кто никогда не сталкивался с подобной степенью жестокости, кажется несбыточной фантазией». Другая жертва, Шарлотта Дельбо, описала свое двой- ственное существование после Освенцима: «В лагере была не я, это был не тот человек, который сидит сейчас напротив вас. Нет, это кажется слишком невероятным. И все, что случилось с этим моим другим «Я», которое было в Освенциме, не волнует меня нынешнюю, не беспокоит меня, настолько отличаются глубокие и общие воспоминания… Без этого разделения я бы не смогла вернуться к жизни» (29). Она говорит, что даже у слов имеется двойное значение: «В противном случае человек [из лагеря], которого неделя- ми мучила жажда, никогда не сможет сказать: «Я умираю от жажды, давай заварим чай». Жажда [после войны] снова стала обычным словом. С другой стороны, когда мне снит- ся жажда, которую я испытывала в Биркенау [место, где в Освенциме уничтожали людей], то я вижу себя такой, какой была тогда – измученной, лишенной рассудка, еле стоящей на ногах» (30). Лангер заключает: «Разве можно найти подходящую мо- гилу для столь поврежденных мозаик разума, где они могли бы покоиться с миром? Жизнь продолжается, однако в двух направлениях во времени одновременно – будущее неспо- собно вырваться из хватки воспоминаний, отягощенных го- рем» (31). Суть травмы в том, что она непреодолима, немыслима и невыносима. Каждому пациенту нужно, чтобы мы забы- ли про наше восприятие нормальности и признали, что мы имеем дело с двойной реальностью: реальностью, в которой относительно безопасное и предсказуемое настоящее сосед- ствует с губительным, вездесущим прошлым. История Нэнси Мало кому из пациентов удавалось выразить эту двой- ственность словами так же ярко, как Нэнси, руководи- телю сестринской службы больницы Мидвестерн, которая несколько раз приезжала в Бостон на консультацию со мной. Вскоре после рождения третьего ребенка она прошла то, что обычно является простой амбулаторной процедурой – лапа- роскопическую перевязку маточных труб для предотвраще- ния беременностей в будущем. Нэнси дали недостаточно анестезии, и она очнулась после начала операции и осознавала происходящее практически до самого конца, временами проваливаясь в то, что она называла «поверхностным сном», временами ощущая весь ужас ситуации. Она не могла ни пошевелиться, ни закричать, чтобы оповестить операционную бригаду, так как ей ввели стандартный мышечный релаксант, чтобы не допустить сокращения мышц в ходе операции. По имеющимся оценкам, так называемое «интранаркоз- ное пробуждение» в той или иной мере происходит пример- но у тридцати тысяч пациентов хирургии в США ежегодно (32), и мне уже доводилось несколько раз выступать в су- де на стороне людей, переживших в результате такого про- буждения психологическую травму. Нэнси, однако, не хотела засудить своего хирурга или анестезиолога. Все, что ей бы- ло нужно – это полностью осознать пережитую травму, что- бы освободить себя от ее вмешательств в ее повседневную жизнь. В завершение этой главы мне хотелось бы поделить- ся с вами некоторыми выдержками из ее невероятных элек- тронных писем, в которых она описывала свой изнуритель- ный путь к выздоровлению. Изначально Нэнси не знала, что с ней случилось. «Когда мы вернулись домой, я была все еще в тумане – занималась обычными домашними хлопотами, однако не чувствовала себя по-настоящему живой, реальной. Той ночью я с трудом уснула. Еще не один день я провела в своем собственном ма- леньком изолированном мирке. Я не могла пользоваться фе- ном, тостером, плитой – всем, что нагревалось. Я не могла сосредоточиться на том, что делали или говорили другие лю- ди. Мне было просто все равно. Я была крайне встревожен- ной. Я спала все меньше и меньше. Я понимала, что странно себя веду, и все пыталась понять, что же меня так пугало. На четвертую ночь после операции, где-то часа в три но- чи, я начала понимать, что тот сон, в котором я жила все это время, был связан с разговорами, услышанными мной в опе- рационной. Я внезапно снова попала туда и чувствовала, как жгут мое парализованное тело. Меня засосало в мир страха и ужаса». С того самого момента, по словам Нэнси, воспо- минания стали просачиваться в ее жизнь. «Ощущение было такое, словно кто-то слегка приоткрыл дверь, позволив случиться вторжению. Мне одновременно и было любопытно, и хотелось этого избежать. Иррациональ- ные страхи и дальше наполняли меня. Я до смерти боялась уснуть; меня охватывал ужас при виде синего цвета. Мой муж, к сожалению, стал заложником моей болезни. Я наки- дывалась на него, сама того не желая. Я спала по два-три часа, а днем меня часами преследовали яркие неприятные воспоминания. Я постоянно была настороже, видела угрозу в собственных мыслях и пыталась от них спастись. За три недели я похудела на десять килограмм. Люди вокруг то и дело говорили, как я похорошела. Я стала раздумывать о смерти. У меня развилось крайне искаженное представление о собственной жизни, в котором все мои успехи были занижены, а старые неудачи – много- кратно преувеличены. Я кидалась на своего мужа и поняла, что не могу защитить своих детей от собственной ярости. Через три недели после операции я вернулась на работу в больницу. Впервые я увидела человека в хирургическом ко- стюме в лифте. Мне сразу же захотелось оттуда убежать, но я, конечно же, этого не сделала. Затем у меня возникло силь- ное иррациональное желание его избить, которое я сдержа- ла огромным усилием воли. Этот случай спровоцировал еще больше ярких неприятных воспоминаний, ужас и диссоциа- цию. Всю дорогу домой с работы я проплакала. После этого я научилась мастерски избегать любые триггеры. Я больше не заходила в лифт, не ходила в столовую, старалась избегать этажей, где размещалась хирургия». Постепенно Нэнси удалось составить из своих обрывоч- ных воспоминаний единую картину – она вспомнила про тот ужас, что случился с ней во время операции. Она вспомнила, как ее подбадривали операционные медсестры, как она нена- долго заснула после анестезии. Затем она вспомнила, как на- чала просыпаться. «Вся бригада смеялась над интрижкой одной из медсестер. Это совпало с первым разрезом. Я почувствовала, как в меня вонзился скальпель, как был сделан надрез, как по коже потекла теплая кровь. Я отчаянно пыталась пошевелиться, что-то сказать, но все мое тело не функционировало. Я не могла этого понять. Я почувствовала сильную боль глубоко внутри, когда хирург начал раздвигать слой за слоем мышцы. Я знала, что не должна была этого чувствовать». Затем Нэнси почувствовала «какое-то ковыряние» у себя в животе и поняла, что врачи разместили там лапароскопи- ческие инструменты. Она почувствовала, как ей пережали левую маточную трубу. «Затем внезапно я ощутила резкую жгучую боль. Я попыталась спастись от нее, однако кончик каутера продолжал меня преследовать, безжалостно прожи- гая мою плоть. Ужас происходящего попросту не описать словами. Эта боль была совсем другого рода, она не сравнит- ся ни с какой испытанной мною прежде болью, как при пе- реломе кости или родах. Эта ужасная боль не отступала, по- ка они прожигали мне маточную трубу. Порез от скальпеля по сравнению с этой болью – ничто». «Затем внезапно я ощутила прикосновение обгоревшего кончика к правой трубе. Услышав их смех, я ненадолго за- была, где находилась. Мне казалось, я в камере пыток, и не могла понять, почему они пытают меня, ничего не пытаясь у меня выведать… Мой мир сузился до небольшого пузыря вокруг операционного стола. Я потеряла чувство времени, больше не было ни прошлого, ни будущего. Были лишь боль, страх и ужас. Я чувствовала себя отделенной от всего чело- вечества, полностью одинокой, несмотря на окружавших ме- ня людей. Этот пузырь сжимался вокруг меня. Будучи в агонии, я, должно быть, пошевелилась. Я услы- шала, как медсестра сказала анестезиологу, что у меня «неполный» наркоз. Он сказал ей ввести мне еще препарат, добавив: «Нет необходимости писать об этом в карте». Это последнее, что я помнила». В своей последнем электронном письме мне Нэнси изо всех сил пыталась передать мне экзистенциальную суть трав- мы. «Мне хотелось бы рассказать вам, что представляют со- бой эти яркие вспышки воспоминаний. Время словно сво- рачивается, и прошлое сливается с настоящим, словно меня физически перенесли в прошлое. Символы, связанные с пережитой травмой, какими бы безобидными они ни были в реальности, становятся объектами ненависти и страха, их хочется уничтожить, а если такой возможности нет – убежать от них. Так, например, железо в любом виде, будь то игрушка, утюг, плойка, – воспринимаются орудиями пыток. Каждая встреча с человеком в хирургическом костюме вызывает у меня диссоциацию, дезориентацию, физическое недомогание, а иногда осознанную злость. Мой брак медленно разваливается на части – мой муж стал для меня олицетворением тех безжалостных смеющих- ся людей [хирургической бригады], что причинили мне боль. Я пребываю в двойственном состоянии. Мое тело окутыва- ет пелена полного бесчувствия, однако прикосновение ма- ленького ребенка возвращает меня в реальность. На какое-то мгновение я становлюсь не просто безвольным наблюдате- лем, а полноценным участником протекающей вокруг жиз- ни. Любопытно, что я прекрасно справляюсь со своими обя- занностями на работе, и меня постоянно хвалят. Жизнь про- должается с каким-то особенным чувством фальши. Есть в этом двойственном состоянии что-то странное, непривычное. Я устала от него. И тем не менее я не могу от- казаться от жизни, и не могу обманывать себя, убеждая, что все пройдет, если не обращать на это внимания. Я столько раз вспоминала случившееся в той операционной, и каждый раз ко мне приходила какая-то новая подробность. Столь много деталей из этих сорока пяти минут по-преж- нему мне неизвестны. Мои воспоминания все еще обрывоч- ны, однако я уже не думаю, что мне нужно знать все до по- следней мелочи, чтобы понять случившееся. Когда страх спадает, я понимаю, что могу с этим спра- виться, однако частичка меня в этом сомневается. Прошлое очень сильно тянет к себе; это темная сторона моей жизни, и время от времени мне приходится там зависать. Повторно переживая эти события, я помогаю себе понять, что я выжи- ла – судя по всему, мне это удается, однако я не могу зафик- сировать это чувство». Первые признаки выздоровления появились, когда Нэн- си потребовалась другая, более серьезная операция. Она вы- брала для проведения операции бостонскую больницу, по- просив о предварительной встрече с хирургами и анесте- зиологом, чтобы обсудить свой предыдущий опыт, а также попросить, чтобы на операции разрешили присутствовать и мне. Впервые за многие годы я надел хирургический костюм и сопроводил ее в операционную, пока ей делали анестезию. На этот раз она очнулась, чувствуя себя в безопасности. Два года спустя я написал Нэнси, попросив разрешения на использование в этой главе ее рассказа про интранаркоз- ное пробуждение. В ответном письме она рассказала мне про свою дальнейшую судьбу: «Хотелось бы мне сказать, что та операция, на которой вы так великодушно согласились при- сутствовать, положила конец моим страданиям. К сожале- нию, это не так. Примерно полгода спустя я приняла два ре- шения, которые оказались предусмотрительными. Я смени- ла когнитивно-поведенческую терапию на психодинамиче- скую психотерапию, а также записалась на пилатес. На одном из последних сеансов я спросила у своего пси- хиатра, почему он не пытался вылечить меня, как это безре- зультатно пробовали другие психотерапевты. Он сказал, что пришел к выводу – так как я справлялась с детьми и рабо- той, – что мне хватит жизнестойкости, чтобы исцелиться са- мой, если он создаст для этого подходящую среду. Этот час раз в неделю стал для меня убежищем, где я постепенно по- няла, что именно со мной случилось, после чего воссозда- ла цельный, умиротворенный образ себя самой. Пилатес по- мог мне восстановиться физически, а женщины, с которы- ми я тренировалась, охотно приняли меня и предоставили социальную поддержку, которой мне так не хватало в жиз- ни после перенесенной травмы. Укрепив эти три составляю- щие – психологическую, физическую и социальную, – я со- здала чувство внутренней защищенности и контроля и при- вязала свои воспоминания к отдаленному прошлому, дав во- лю настоящему и будущему». |