Д. Белл. Грядущее Постиндустриальное Общество. Грядущее постиндустриальное

• Название: Грядущее постиндустриальное
• Анкор: Д. Белл. Грядущее Постиндустриальное Общество.doc
• Дата: 02.02.2017
• Размер: 5.69 Mb.
• Имя файла: Д. Белл. Грядущее Постиндустриальное Общество.doc
• Тип: Книга; #1773
• страница: 38 из 51

Birge R.T. Physics and Physicists of the Past Fifty Years // Physics Today. 1956), во время первой мировой войны не было специальности физика; если воору­женным силам нужен был физик, что случалось очень редко, его нанимали на ставку химика.
В те годы были заложены основы взаимоотношений прави­тельства и науки, что ознаменовалось созданием Комиссии по атомной энергии и Национального научного фонда. С помощью дтих организаций были заключены соглашения об огромных пра­вительственных ассигнованиях на научные исследования и раз­работки, а также созданы крупные лаборатории и исследователь­ские комплексы, принявшие новые социальные формы — уни­верситетских отделений, некоммерческих корпораций, универси­тетских консорциумов и т.п.

Если обратиться от сенсационных перемен в науке к прозаи­ческой области политической экономии, можно увидеть, что в то же время, с 1945 по 1950 год, возникли новые виды технологии и появились новые цели. В 1945 году впервые было применено по­нятие валового национального продукта, ставшее основным ору­дием макроэкономического анализа. В 1946 году Конгресс при­нял закон о полной занятости, в соответствии с которым был создан Комитет экономических советников и было установлено, как приоритет национальной политики, что каждый человек име­ет право на труд и общество ответственно за обеспечение пол­ной занятости. К 1950 году В.Леонтьев разработал свои таблицы “затраты-выпуск”, легшие в основу всего экономического плани­рования. Математики и экономисты в корпорации РЭНД, так же, как Дж.Данциг, разработали технику линейного и динамич­ного программирования, дав нам последовательную технологию в принятии производственных решений. Технические стороны экономической теории и общественная политика тесно перепле­лись между собой, особенно через Комитет экономических со­ветников при президенте.

Если выглянуть за пределы собственной страны, можно заме­тить, что в эти же годы появилась совершенно новая мировая система: образовался “третий мир” и возникло сложное отноше­ние бывших колониальных стран к когда-то имперским держа­вам; была признана идея развития — экономического, полити­ческого и социального; зародилось осознание того, что такие ус­ловные обозначения социальных систем, как капитализм и соци­ализм, могут быть составной частью более всеобъемлющих соци­альных процессов, определяемых как индустриализация и бюрок­ратизация, и даже того, что эти общества, как варианты индуст­риальных систем, могут в своих экономических аспектах объединиться, образуя некий новый тип централизованно-децентрали­зованной рыночно-пдановой системы.

И наконец, произошло, пожалуй, самое разительное измене­ние в моральном настрое — новая “ориентация на будущее”, распространившаяся во всех странах и социальных системах/ В том факте, что все общества впервые формируют схожие технологи­ческие основы своего функционирования, некоторые специалис­ты видят начало новой фазы всеобщей истории. Несомненно, экономические, политические и культурные различия между стра­нами еще настолько велики, что мы не можем ожидать возникно­вения единого мирового сообщества, по крайней мере в течение ближайшего столетия. Тем не менее заложены общие основы, в частности, в создании международных научных сообществ, и все чаще декларируются общие стремления. Единая линия воплоще­на в ориентации на будущее и в признании того, что люди имеют научные и технические возможности разумно и путем принятия коллективных решений контролировать изменения в своей жиз­ни. Однако такой сознательный контроль не означает наступле­ния “конца истории”, ухода от необходимости, которую Г.Гегель и К.Маркс видели в отношении человека к природе, но воз­никновение гораздо более сложных проблем, чем все ранее сто­явшие перед человечеством.

Все эти различные сферы деятельности базируются на рацио­нальности, планировании и предвидении — короче говоря, на том, что отличает технократическую эру. По-видимому, предви­дение А. де Сен-Симона начинает сбываться.

ТЕХНОКРАТИЧЕСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ

Во Франции, где об идее технократии говорят больше, чем в ка­кой-либо другой стране, ее определяют как “политическую сис­тему, при которой решающее влияние принадлежит техническим специалистам в области администрирования и экономики”, а тех­нократом, в свою очередь, называют “человека, осуществляюще­го руководство по причине своей технической компетенции”⁷.

⁷ Dictionnaire alphabetique et analogique de la langue francaise. P., 1964; Grand Larousse Encyclopedique. P., 1964.
Однако технократический тип мышления, пусть это и несколь­ко парадоксально, есть нечто большее, чем просто вопрос техни­ки⁸. В своем акценте на логический, практический, технический, упорядоченный, четкий подход к задачам, к разрешению проблем, и своей основанности на расчетах, точности, измерениях и кон-цептуальности этот тип мышления противоположен традицион­ным и общепринятым религиозным, эстетическим и интуитив­ным его формам. Технократическое мышление имеет глубокие корни в ньютоновском мировосприятии и во взглядах писателей XVIII века, унаследовавших убеждения Ньютона, веривших, как Клеант в “Диалогах о естественной религии” Д.Юма, что автор Природы, вероятно, был в какой-то степени инженером, поскольку Природа есть механизм, и считавших даже, что вскоре рацио­нальный метод подчинит любую мысль своим законам⁹. Популя-

⁸ Понятие “технократия” было введено У.Г.Смитом, изобретателем и ин­женером из Беркди (Калифорния), в трех статьях, опубликованных в журнале “Industrial Management” в феврале, марте и мае 1919 года. Они были затем перепечатаны в виде брошюры, а позже наряду с еще девятью статьями, напи­санными для “Berkeley Gazette”, изданы отдельной книгой.

Слово это было подхвачено Г.Скоттом, бывшим одно время руководите­лем исследований для организации “Industrial Workers of the World” (IWW), и получило популярность в 1933—1934 годах, когда технократия быстро пре­вратилась в социальное движение, считавшееся панацеей против депрессии. Термин начал ассоциироваться с Г.Скоттом и тем самым, ретроспективно, с Т.Вебленом, который, после завершения своей работы “Инженеры и система цен”, некоторое время сотрудничал с ним в просветительной деятельности в Новой школе социальных исследований в 1919—1920 годы. Характерно, что, когда слово “технократия” получило благодаря Г.Скотту всеобщее призна­ние, оно было отвергнуто У.Г.Смитом, посчитавшим, что Г.Скотт смешал два понятия — технологию и автократию (“правление специалистов, не ответ­ственных ни перед кем”), тогда как в своем первоначальном смысле термин означал “правление людей, эффективное благодаря деятельности подчинен­ных им ученых и специалистов”.

Об истоках понятия см.: Smith W.H. Technocracy Explained by its Originator. San Francisco, 1933 и Frederick J.G. (Ed.) For and Against Technocracy: A Symposium. N.Y., 1933. О дискуссии об отношениях между Т.Вебленом и Г.Скот­том см. мое предисловие к изданию книги Т.Веблена “Инженеры и система цен” [Veil D. Veblen and the New Class // Veblen T. The Engineers and the Price

System. N.Y., 1965).

⁹ Следует, однако, отметить, что де ла Меттри, автор знаменитой книги “Человек-машина”, умер от переедания и подагры; он слишком хорошо загру­жал машину.
ризатор картезианства Бернар де Фонтенель усугубил жестокий конфликт с гуманистами (отразившийся в “Битве книг” Дж.Свифта), заявив: “Геометрический дух не так связан с геометрией, чтобы его нельзя было отделить и перенести в другие сферы. Произведения на темы морали, политики, критики, даже, пожалуй, риторики были бы более утонченными, если бы были напи­саны рукой геометра”¹⁰.

Самое исчерпывающее изложение этого мировосприятия было сделано неожиданным предтечей идеологии технократии, мате­матиком XIX века О.Курно, который более известен своим при­ложением математических методов к экономике, нежели труда­ми по истории. Но, рассматривая возникновение технологиче­ской цивилизации, О.Курно видел в нем общее историческое дви­жение от витального к рациональному. Он предвидел наступле­ние эры механизации, которая станет “постисторической”, по­скольку всеобщая рационализация обеспечит стабильность обще­ства, выступающую результатом разрушения инстинктов и стра­стей, а также совершенства управления. В эту эпоху история

¹⁰ В качестве одного из забытых моментов следует отметить, что Н.Винер через 13 дет после опубликования своей “Кибернетики” предостерегал чита­телей не против недостатков машины, но против ее возможных успехов. “Мы уже создали очень успешно работающие машины с низким типом логики и заданной моделью действия, — писал он. — Мы начинаем создавать машины второго логического уровня, на котором поведение самосовершенствуется с получением дополнительных знаний. При создании действующих машин пре­делы логики непредсказуемы, и поэтому небезопасно делать предположения о том точном уровне, до которого мозг оказывается властелином машины”. Но даже несмотря на то, что вполне разумная машина все еще далека, ближайшая проблема, по словам Н.Винера, заключается в том, что хотя машины не пре­восходят человеческий интеллект, они превосходят человека в исполнении заданий. “Мы видели, — отмечает он, — что одна из основных причин страш­ных последствий применения обучающих машин заключается в том, что ма­шина работает значительно быстрее человека и они не могут действовать вме­сте без серьезных затруднений. Это проблема того же рода, как и возникаю­щая тогда, когда два контрольных оператора с разными временными ритмами работают вместе, безотносительно к тому, кто из них действует быстрее, а кто медленнее” (см.: Wiener N. Some Moral and Technical Consequences of Automation // Science. May 1960). Машина может быть сконструирована так, чтобы абсорбировать поступающие в нее данные чуть быстрее, чем они могут

быть заложены, и мы можем не успеть выключить ее прежде, чем будет слиш­ком поздно.
Мало помалу будет вытеснена статистикой как средством изуче­ния ряда событий в жизни человечества".

Прогресс человека в направлении большей рациональности, несомненно, был главным вопросом для М.Вебера, но, по анало­гии со вторым законом термодинамики, он предвидел также и упадок системы. М.Вебер считал, что общества изменяются, ког­да происходит всплеск харизматической энергии, разрывающей путы старой традиционной оцепенелости, но в ходе “рутинизации харизмы” запас энергии исчерпывается, пока не остается лишь мертвый механизм, и, как писал М.Вебер об истощении протестантской этики и трансформации капитализма, руководи­тели системы становятся “сенсуалистами без духа, специалиста­ми без сердца, ничтожествами...”¹²

Именно в этой концепции рациональности, которая замеща­ет собой “разумность”, и заложен кризис технократической сис­темы. Полезность веры в Историю заключалась в том, что опре­деленный закон разума объявлялся действенным: история обла­дала либо телеологией, как было предопределено идеей спасения, либо какими-то внутренними силами, заключенными в челове­ческом творчестве. По Г.Гегелю, “искусство разума” заключа­лось в эволюции самосознания — завершении таинства “объек­тивации”, когда люди создавали вещи, идолов, божества, обще­ства “вне” самих себя, чтобы затем зачастую поклоняться им как фетишам, и в результате “человек ощущал себя в мире, им самим созданном”. Таким образом, конец Истории — преодоление при­роды и раздвоенности субъекта и объекта, разделяющего “я”, — становился началом свободы, импульсом индивидуального и со­циального действия, более не подчиняющегося никакому детер­минизму. Как бы метафоричны ни были эти ощущения — хотя они вполне реалистично отражали рабскую зависимость челове­ка прошлого, — они задавали определенные цеди в развитии ра­ционализма.

¹¹ Относительно О.Курно см.: Friedmann G. Les technocrates et la civilisation technicienne // Gurvitch G. (Ed.) Industrialisation et Technocratie. P., 1949.

¹² Наиболее исчерпывающее рассуждение о веберовском “законе возраста­ющей рациональности” можно найти в работе: Parsons Т. Structure of Social Action (фраза, содержащаяся в конце параграфа, взята из заключения М.Вебе­ра к его книге: Weber M. The Protestant Ethic. L., 1930. P. 182.
ВЕЩИ ДВИЖУТ ЛЮДЬМИ

А. де Сен-Симон имел о будущем обществе такое представление, что в глазах К.Маркса он выглядел утопистом. По его мнению, обществу предстояло стать научно-промышленной ассоциацией, которой должно быть присуще высокопроизводительное покорение природы и достижение максимально возможных благ для всех. Люди станут счастливыми, используя свои природные способно­сти. Однако идеальное индустриальное общество, безо всякого сомнения, не будет бесклассовым, так как каждый человек отли­чается от другого по своим возможностям и способностям. Но в отличие от искусственной разделенности прежних обществ со­циальная стратификация будет обусловлена фактическими спо­собностями людей, которые найдут счастье и свободу, занимаясь наиболее подходящим для них делом. Если каждый человек будет занимать свое естественное положение, все будут добровольно подчиняться руководителям, как подчиняются врачу, поскольку руководитель наделен более высокими специальными способнос­тями. В индустриальном обществе работа будет разделена на три основных вида, соответствующих, по наивному, но глубокому убеждению А. де Сен-Симона, трем основным психологическим типам. Самый многочисленный тип людей — это те, кто облада­ет двигательными способностями, и они станут рабочими; луч­шие представители этого сдоя будут руководителями производ­ства и социальными администраторами. Второй тип — рацио­нальный, и люди этого типа станут учеными, открывающими новые области знаний и разрабатывающими законы для руко­водства людьми. Третий тип — сенсорный, и из него выйдут де­ятели искусства и религиозные лидеры. По убеждению А. де Сен-Симона, этот класс даст людям новую религию коллективного преклонения перед народом и преодоления индивидуального эго­изма. В этой позитивистской утопии люди найдут удовлетворе­ние в работе и в празднествах, а общество, согласно знаменитым пророчествам А. де Сен-Симона, будет двигаться от господства над людьми к управлению вещами.

Однако в ходе эволюции технократического мышления вещи начади управлять людьми. Ф.Тейлор, основатель научного управ­ления, который, пожалуй, в наибольшей степени способствовал перенесению технократических методов на промышленную практику, фактически не ставил перед собой иных задач, чем эффек­тивное производство и выпуск продукции. Он был глубоко убеж­ден, рто “статус человека должен зависеть от его знаний и спо­собностей, а не от семейного и финансового положения”. И, со­гласно его идее функционального лидерства, влияние и власть должны быть основаны на технической компетенции в большей мере, Чем на любых иных факторах.

Размышления Ф.Тейлора (и его настойчивый характер) по­родили идею о научном хронометраже, а в более широком смыс­ле — об измерении труда, и именно оно наряду с понятием из­держек на единицу продукции, скорее чем появление самой фаб­ричной системы, привело к тому, что современная промышлен­ность приобрела форму нового образа жизни. В основу принци­пов Ф.Тейлора были положены следующие факторы: время, не­обходимое для выполнения конкретной операции; система сти­мулирования и премий за перевыполнение нормы; дифференциа­ция оплаты в зависимости от оценки работы; стандартизация инструментов, станков и оборудования; соответствие людей вы­полняемой ими работе, определяемое с помощью физических и психологических тестов; передача составления планов и графи­ков от самих работающих в специальное подразделение, в новую суперструктуру, ответственность за которую нес инженер.

Ф.Тейлор считал, что с помощью “научных стандартов” мож­но будет определить “наилучшие пути” или ^“естественные зако­ны” труда и тем самым устранить основной источник антагониз­ма между рабочим и предпринимателем — вопрос о том, что спра­ведливо и несправедливо". Однако в такой оценке труда исчезал

¹³ См.: Taylor F.W. The Principles of Scientific Management // Scientific Mana­gement. N.Y., 1947. P. 10. Интересно, что осуждение Ф.Тейлором “потерь и неуверенности” сделало его прогрессивным в глазах многих молодых инжене­ров, и один из его видных учеников, М.Л.Кук, стал связующим звеном между ним и Т.Вебленом.

М.Кука соблазнило убеждение Ф.Тейлора, что “определенные принципы (научного руководства) в одинаковой мере могут быть применены ко всем ви­дам общественной деятельности: управлению нашими домами, фирмами, уп­равлению предприятиями — большими и малыми, церквами, филантропически­ми организациями, университетами и правительственными ведомствами”.

Короче говоря, инженер призван стать провозвестником нового общества. В 1919 году М.Кук стал руководителем Американского общества инженеров-механиков. Следствием этого стало ослабление связей с предпринимательскими и торговыми ассоциациями, обусловленное уверенностью, что первым про­фессиональным долгом инженера является профессия, а не лояльность работо­дателю, лозунгом, позволившим Т.Веблену утверждать в меморандуме, напи­санном им для журнала “The Dial”, что инженеры могут стать основой “совета специалистов”. После образования Конгресса производственных профсоюзов (КПП) М.Кук стал советником Ф.Мэррея, руководителя организационного комитета профсоюза рабочих-сталеплавильщиков, и совместно с ним написал книгу “Организованный труд и производство”, в которой излагались основы рационализации в промышленности.

Об отношении М.Кука к Т.Веблену и о подоплеке событий, заставивших пос­леднего прийти к мысли, что инженеры могут стать основой революционного но­вого класса, см.: Bell D. Veblen and the New Class // Veblen T. The Engineers and the Price System. N.Y., 1965. Биография М.Кука представлена в: ТготЫеу К.Е. The Life and Times of a Happy Liberal. N.Y., 1954.


человек, а оставались лишь “руки” и “вещи”, размещенные в Про­изводственном подразделении в соответствии с данными точно­го научного исследования, где мельчайшая частица движения и мельчайшая частица времени становятся мерилом вклада инди­вида в производственный процесс.

В марксизме, другом великом источнике технократической мысли, происходит такое же растворение целей и концентрация внимания на одних только средствах. Г.Гегель рассматривал рост человека как идеальный процесс, где самосознание главенство­вало над ограниченными проявлениями субъективизма и ове­ществления. К.Маркс упростил этот исторический процесс, по­лагая, что развитие человека запечатлено в материальных и тех­нических силах, в возрастании его способностей преодолеть свою зависимость от природы. Но к чему это должно было привести? В своих ранних работах К.Маркс представлял себе социализм как государство, в котором человек утром был бы охотником, днем — рыболовом, а ночью, вероятно, превосходным любовни­ком; в этом государстве не должно быть различия между ум­ственным и физическим трудом и между городом и деревней. В конечном итоге он представлял себе социализм как конец раз­деления труда, которое он считал, наряду с частной собствен­ностью, одной из причин отчуждения людей от общества. Од­нако позже эти наивные идеи исчезли, и К.Маркс в своей кон­цепции “возникающего” человека стал допускать появление новых сил и новых жизненных явлений, предугадать которые его поколение, ограниченное своей природой и человеческими

слабостями, еще не в силах. Таким образом, исторические цеди остались неясными.

У В.И.Ленина, который к К.Марксу относился так же, как Ф.Тейлор к А. де Сен-Симону, концепция целей отсутствует по­чти полностью. В.И.Ленин был великим технологом власти. Тво­рец дисциплинированной партии и ее кадров, он создал инстру­мент революции, вовлекший в действие сотни тысяч и даже мил­лионы людей. Но когда власть была захвачена, обнаружилось неясное и бессвязное видение будущего. В “Государстве и рево­люции”, первом учебнике социализма, В.И.Ленин высказывал суждение, что управлять государством будет не сложнее, чем почтовым отделением, и руководство будет столь легким, что с ним справится любой сапожник.

Когда, наконец, в истерзанной войной, развалившейся стране власть стабилизировалась, ленинской формулой социализма ста­да Советская власть плюс электрификация¹⁴. По иронии судьбы, в Советском Союзе, как и в других коммунистических странах,

¹⁴ В.И.Ленина, как известно, очень привлекали идеи Ф.У. Тейлора. В июне 1919 года в своей речи “Научное руководство и диктатура пролетариата” он говорил: “Осуществимость социализма связана с нашими успехами в сочетании Советской власти и советской организации управления с новейшим прогрессом капитализма. Надо создать в России изучение и преподавание системы Тейло­ра, систематическое испытание и применение ее...” (цитату и дискуссию по этому поводу см.: Bell D. The End of Ideology. Glencoe (111.), 1960. P. 253. Кроме того, с этим вопросом можно ознакомиться в новых материалах, обнару­женных в архивах В.И.Ленина.

В 1969 году, во время подготовки к празднованию столетия со дня рожде­ния В.Ленина, советская печать публиковала немало материалов из его архива относительно первых нескольких месяцев пребывания у власти нового Совет­ского правительства. В статье в “Комсомольской правде” от 11 января 1969 года В.Чикин приводит из “уникального альбома В.И.Ленина”, созданного со­трудниками центрального партийного архива, материалы о его усилиях по раз­работке “справедливых принципов и стройной системы государственного уп­равления”, автор ссылается на разного рода “наброски и заметки, газетные статьи и отчеты”, дающие ему возможность сделать следующие заключения: “Иль­ич (В.И.Ленин) уделял особое внимание разъяснительной работе среди партий­ных лидеров, которые еще не избавились от революционного романтизма. Он отмечал для самого себя: "Практично и эффективно в качестве лозунга". И, от­брасывая романтизм, он пришел к совершенно неожиданной формуле социализ­ма: "Обеими руками привлекать все лучшее из-за границы: Советская власть+ прусская железнодорожная система + американская организация трестов + американское образование и т.д и т.п = социализм"”. Однако, как свидетель ствуют очевидцы, первые попытки “американизировать” работу Совета народ­ных комиссаров не имели успеха. (Я признателен П.Зайнеру за предоставлен­ные цитаты и К.Шудьман за их перевод.)

Можно полагать, что технократическое мировоззрение — это не только доктрина, но и темперамент. Как у Ф.Тейлора можно было наблюдать благого­вейную одержимость, так у В.И.Ленина — четкость и аккуратность. Недавно опубликованные мемуары Н.Валентинова, проведшего с ним несколько месяцев в Женеве в 1904 году, дают яркое представление о его личности. “В своем "нормальном" состоянии, — пишет автор, — В.И.Ленин проявлял склонность к упорядоченному образу жизни. Он стремился к четкому распорядку, с точно установленным временем для принятия пищи, сна, работы и отдыха. Он не ку­рил и не пил, следил за своим здоровьем, каждый день занимался физическими упражнениями. Он был воплощением порядка и аккуратности. Каждое утро, прежде чем приступить к чтению газет, начать писать и работать, он, с мокрой тряпкой в руках, приводил в порядок свои книги и письменный стол. Он сам пришивал оторванные пуговицы на брюках и пиджаке, не беспокоя Крупскую (свою жену). Обнаружив на костюме пятно, он немедленно пытался удалить его керосином. Свой велосипед он содержал в такой чистоте, будто это был хирургический инструмент. В этом "нормальном" состоянии он производил впе­чатление исключительно трезвого, уравновешенного, дисциплинированного че­ловека, без страстей, с неприязнью к медлительности, в особом смысле этого слова, принятом в Богемии. "Я уже привык к жизни в Кракове: он ограничен­ный, спокойный и сонный, — писал он родственникам в 1913 году, — неважно, что он унылый, этот город; мне он нравится даже больше, чем Париж" . В письме В.Воровского, другого русского революционера, к Н.Валентинову упоминается об утилитарных дидактических познаниях В.И.Ленина: “...он не знает ни одного произведения Гёте, кроме "Фауста". Он делит всю литературу на две части: одна — которая ему нужна, а другая — не нужна... Он нашел время прочитать все номера журнала "Знание" (популярный литературный альманах) и в то же время всегда пренебрежительно относился к Достоевско­му: "У меня нет времени на эту чепуху!!" Прочитав "Записки из мертвого дома" и "Преступление и наказание", он не испытывал желания прочитать "Бра­тьев Карамазовых" и "Идиота". “"Я знаю содержание обеих этих зловонных работ... Я просмотрел ("Идиота") и выкинул его. Я не читаю подобной литера­туры — какая мне от нее польза?"” (Valentinov N. Encounters with Lenin. N.Y., 1968. P. 147, 49-50).


главными потребностями людей стали личная автомашина, от­дельный дом и другие предметы личного пользования. Но харак­тер и условия труда не свидетельствуют о процветании социали­стического гуманизма, как это предполагалось в прошлом. Труд, как и все производство, стал механизмом, подчиненным обще­ству потребления и вырабатывающим все большее количество продукции.
В технократической системе целями являются сами по себе производительность и продуктивность. Задача превратилась в средство, которое стало самодовлеющим. Технократия утверди­лась потому, что она сфокусирована на эффективности — про­изводства, программ, решения текущих вопросов. Поэтому ей и суждено было распространиться в нашем обществе. Но смогут ли сами технократы стать господствующим классом и какие тому могут быть альтернативы — это уже другие вопросы, которые нам и надлежит сейчас рассмотреть.

ВЕЩАМИ УПРАВЛЯЮТ ВОЕННЫЕ

Одна из основных идей теоретиков индустриального общества — А. де Сен-Симона, О.Конта и Г.Спенсера — заключалась в утвер­ждении радикального противоречия между промышленным и во­енным духом. Первый ставил во главу угла труд, производство, рациональность, второй — парады, расточительность и геройство. Технология, экономика и капиталовложения порождают произво­дительность как основу увеличения всеобщего благосостояния, тогда как эксплуатация и жульничество используются в качестве средств захвата чужого богатства. В древние времена труд был подчинен войне и обществом правили воины; в индустриальном обществе жизнь становится мирной и обществом управляют про­мышленники.

Ирония заключается в том, что, хотя дух экономизации — использования ограниченных ресурсов для получения максималь­ных результатов — действительно распространился в обществе, как то утверждали И.Шумпетер и многие другие, использование правительством планирования и технократических методов обус­ловила в большей мере война, чем мир. Развитие массовой ар­мии, началом которого можно считать принятие французским революционным правительством в 1789 году закона о всеобщей воинской повинности — в XIX веке подхваченное всеми крупны­ми державами, за исключением Великобритании и Соединенных Штатов, — породило новые формы организации и снабжения. Война и массовая армия вызвали к жизни одну из самых любо­пытных социальных схем. В 1795 году Гракх Бабёф, пламенный лидер заговорщиков из крайне левого крыла якобинского движе ния, нарисовал представлявшуюся ему картину коллективного экономического планирования следующим образом: все рабочие распределяются в соответствии с типом выполняемой ими рабо­ты; общество располагает точной информацией о том, что делает каждый человек, и поэтому не возникает ни перепроизводства, ни дефицита; определяется число лиц, занятых в каждой конк­ретной отрасли промышленности; все точно соответствует нуж­дам момента и потребностям будущего в свете возможного уве­личения численности населения; все реальные потребности точно определяются и полностью удовлетворяются благодаря быстрой транспортировке продукции на любые расстояния. А откуда все это возьмется? Основой для таких гипотез стад опыт, получен­ный революционной Францией во время войны, когда был со­здан план организованного снабжения армии, насчитывавшей в своих рядах 1,2 миллиона человек и разделенной на 12 групп, размещенных в отстоящих друг от друга пунктах.

Вместо мира каждое индустриальное общество имеет Wehrwirtschaft — термин, не имеющий адекватного значения в английс­ком языке, но который, пожалуй, означает “экономика готовно­сти”, иди мобилизованное общество. В мобилизованном обще­стве основные ресурсы страны сосредоточены на нескольких кон­кретных направлениях, определенных правительством. В этих секторах частные потребности практически подчинены мобили­зационным задачам, а роль частных решений почти сведена к нулю. Советский Союз представляет собой мобилизованное об щество par excellence. Большинство государств “третьего мира” в поисках модернизации также стали мобилизованными: главные ресурсы общества — капитал и обученная рабочая сила — под­чинены запланированным экономическим изменениям.

В последние годы и Америка приобрела черты мобилизованно­го государства, где один из наиболее редких ресурсов, а именно научно-исследовательские разработки, и еще точнее — работа боль­шинства ученых и инженеров в области исследований и развития, связывается с потребностями военного ведомства и военной го­товности. Соединенные Штаты не делают это путем откровенно­го командования талантами или ограничения права неправитель­ственных организаций заниматься научно-исследовательскими разработками. Но поскольку исследование всегда сопряжено с риском, немедленная отдача не может быть обеспечена, а расходы

на аналитические работы достигают астрономических размеров, мало какие организации, кроме государства, могут позволить себе такие затраты. Правительство же вынуждено идти на это в связи <• тем, что после 1945 года произошли невероятные, революцион­ные изменения в искусстве ведения войны.

В определенном смысле, как отмечал Г.Кан, военная техноло­гия вытеснила “способ производства” в его марксистском пони­мании как основную детерминанту социальной структуры. Пос­ле окончания второй мировой войны фактически произошли три тотальные революции в военной технологии, отмеченные полной заменой оборудования, когда прежние системы вооружения ус­таревали, не будучи даже использованными. Ни первая, ни вто­рая мировые войны не знаменовали собой такой коренной ломки прежней преемственности.

Причиной подобных ускоренных революций — изменений в характере атомных вооружений, перехода от пилотируемых че­ловеком бомбардировщиков к реактивным снарядам, от стацио­нарных реактивных снарядов к самонаводящимся, от ракет сред­ней дальности к межконтинентальным — стало сосредоточение внимания на научных исследованиях и разработках, а также на согласованном планировании новых систем вооружений. А тех­нология производства ракет “по индивидуальным проектам”, в отличие от бомбардировщиков, оказалась основным фактором, настолько изменившим состав рабочей силы, участвовавшей в “стандартном производстве” аэрокосмической отрасли, что в докладе Бюджетного бюро, посвященном договорам в оборон­ной промышленности (доклад Дэвида Белла от 1962 года), было подсчитано, что отношение числа инженеров и ученых в аэро­космической индустрии к числу промышленных рабочих соста­вило приблизительно один к одному.

Однако существенные изменения произошли не только в раз­витии технологии, но и в способах принятия решений. “Револю­ция” Р.Макнамары 1960—1965 годах полностью трансформиро­вала военное материально-техническое обеспечение, и потому можно считать, что Р.Макнамара стоит в одном ряду с А. де Сен-Симоном и Ф.Тейлором как верховный жрец в пантеоне технократии.

Р.Макнамара ввел новый способ определения издержек и аль­тернатив применительно к стратегии. В период, предшествовавший революции в военной технологии, самолет мог быть разра­ботан в военно-воздушном ведомстве и отдан для производства частной фирме. В 50-е годы в порядке вещей было оплачивать издержки проектирования четырех-пяти самолетов, а затем вы­бирать один из них для массового производства. Все это было возможно, пока расходы на разработку (проекты, инструмента­рий, модели) одного-единственного прототипа составляли порядка 100 млн. долларов. К 1956 году эта цифра увеличилась примерно в 5 раз, а ориентировочная стоимость одной ракеты возросла в 50 раз. К тому времени, когда Р.Макнамара стал министром обо­роны, цены на вооружение возросли до такой степени, что следо­вало создать систему оценки производства, позволяющую рас­считать соотношение издержек и эффективности различных сис­тем вооружения.

“Революция” Р.Макнамары отражала рационализацию пра­вительственной структуры. Основная идея, конечно, сводилась не только к определению соотношения затрат и эффективности, а к оценке стоимости систем вооружений в условиях различных вариантов их применения. В системе разработки программных бюджетов вся традиционная структура выделения средств для производства того иди иного объекта была подвергнута тщатель­ному пересмотру с тем, чтобы соответствовать реализации от­дельных программ¹⁵. Система, которую ввел Р.Макнамара, полу­чила название программного планирования бюджета.

В техническом смысле трудно возразить против желания пе­регруппировать на более логичный лад разрозненные направле­ния правительственных программ и придать им более системати-

¹⁵ Таким образом, американская оборонительная система не была организо­вана по существующей традиции — армия, флот и авиация, а строилась по девяти основным программам: стратегические силы ответного удара; конти­нентальная авиация; силы противоракетной обороны; силы общего назначения;

силы воздушных перевозок; силы морских перевозок; резервы; национальная гвардия; группа исследований и разработок; все они предполагали дальнейшие “программные элементы” (в оборонном бюджете гаковых содержится около 800), предназначенные для выполнения конкретных заданий. Логика и основы подобной организации изложены в книге: Hitch Ch., McKean R. The Economics of Defense in the Nuclear Age. Cambridge (Ma.), 1960. Более пространное изло­жение концепции можно найти в издании научно-исследовательской корпора­ции RAND: Novick D. (Ed.) Program Budgeting - Program Analysis and the Federal Budget. Cambridge (Ma.), 1965.
лированную форму. Так, например, в бюджете 1965 финансового года фонды на образование были разбросаны более чем по 40 различным ведомствам. Расходы Министерства просвещения со­ставляли лишь одну пятую всех выделенных на образование средств. Таким образом, система программирования бюджета должна была унифицировать все составные части американской правительственной программы просвещения. Трудности возни­кают, однако, при попытке сделать следующий шаг и попытаться с помощью чисто экономических компьютеризированных расче­тов затрат и эффективности оценить социальные издержки од­ной программы по сравнению с другой. Расходы на оборону в федеральном бюджете могут стоять на первом месте, ибо, говоря языком теории общественной полезности, оборона пользуется особым преимуществом, и с ее значением и приоритетом обще­ство, вообще говоря, вполне согласно. Но как быть в ситуациях, когда такого согласия нет, — в области науки, социальной поли­тики, обеспечения благосостояния? Какое решение принять? Как выбрать, когда существуют различные мерила ценностей? На эти вопросы технократическая позиция не дает ответа.

В ЧЬИХ РУКАХ НАХОДИТСЯ ВЛАСТЬ?

Принятие решений — дело власти, и в любом обществе основ­ным является вопрос: кто стоит у власти и как она удерживает­ся? Вопрос о том, как осуществляется власть, есть системное понятие, а о том, кто стоит у власти, — понятие групповое. То, как человек приходит к власти, определяется его положением и пройденным путем; то, кто осуществляет власть, — определяет личность. Естественно, что когда происходят изменения систем­ного характера, к власти приходят новые группы. (В рамках про­тивопоставления доиндустриального, индустриального и постин­дустриального обществ основные различия могут быть показаны схематически: см. таблицу 6-1 “Стратификация и власть”).

В постиндустриальном обществе технические знания стано­вятся основой, а образование — средством достижения власти; те (элитная часть общества), кто выдвигается на первый план, представлены исследователями и учеными. Но это не значит, что ученые монолитны и действуют как корпоративная группа.


В практических политических ситуациях они способны расхо­диться идеологически (как мы видели это недавно при обсужде­нии проблем противоракетной обороны), и различные группы ученых могут объединяться с различными частями других элит. Вследствие самой природы политики немногие группы (воен­ные, ученые, предпринимательский класс [“the” military, “the” scientists, “the” business class]) монолитны, и любая из них, стре­мясь к власти, будет пытаться заручиться союзниками из числа прочих. Например, в Советском Союзе, где группы, объединен­ные общими интересами, более четко выражены в функциональ­ных понятиях — руководители предприятий, представители цен­тральных планирующих ведомств, военные, партийные деяте­ли—и где борьба за власть более обнажена, каждая фракция в Политбюро, стремящаяся к власти, создает альянсы, проходя­щие сквозь групповые границы. Получив власть, победители на­чинают принимать решения межгруппового характера и влиять на распределение власти отдельных функциональных элементов, что сопровождается перераспределением влияния внутри сис­темы. При изменении системы в постиндустриальном обществе становятся очевидными два обстоятельства: во-первых, ученые как отдельная страта, или, в более широком плане, техниче­ская интеллигенция, теперь должны приниматься в расчет в по­литическом процессе, чего не случалось никогда прежде; во-вто­рых, сама по себе наука управляется этосом, отличающимся от этоса других основных социальных групп (например, предпри­нимателей и военных), и этот этос предрасполагает ученых дей­ствовать в политическом плане иначе, чем поступают другие группы.

Сорок пять лет назад Т.Веблен в своем труде “Инженеры и система цен” предвидел появление нового общества, основан­ного на технической организации и индустриальном управле­нии — “совете техников” (как он выразился на своеобразном языке, которым любил пользоваться, чтобы пугать и мистифи­цировать академический мир). Делая такое предсказание, Т.Веб­лен разделял иллюзию более раннего технократа А. де Сен-Си-мона о том, что сложность индустриальной системы и незаме­нимость специалистов отнесли военные и политические рево­люции к делам прошедшим. “Революции в XVIII веке, — писал он, — были военными и политическими, и государственные де­ятели старшего поколения, считающие, что они вершат исто­рию, все еще верят, что революции в XX веке могут совершать­ся или не совершаться теми же самыми путями и средствами. Однако в нашем столетии любой существенный или значимый переворот непременно будет промышленным переворотом, и, следовательно, любая революция XX века может быть побежде­на или нейтрализована только индустриальными методами и средствами”.

“Если бы революции предстояло произойти в Соединенных Штатах, — в чем очень сомневался практичный скептик Т.Веблен, — она возглавлялась бы не политической партией меньшин­ства, как в Советской России, которая была противоречивым и промышленно отсталым регионом, и не профсоюзными "борца­ми от суповой миски", которые в своих интересах стремились лишь удержать высокие цены на труд и его низкое предложе­ние”. Он предрекал, что она произошла бы в русле, “уже проло­женном материальными условиями промышленного производ­ства”. И, применяя марксистскую точку зрения к собственным представлениям, Т.Веблен продолжал: “Эти главные линии рево­люционной стратегии суть линии технической организации и про­мышленного управления; в своей сути они выступают путями ин­дустриальной инженерии; это пути, которые будут соответство­вать организации, воплощающей в жизнь технически высокораз­витую индустриальную систему, составляющую незаменимую ма­териальную основу любого современного цивилизованного об­щества”.

Таким образом, сущность оценки Т.Вебленом революционного класса можно суммировать в его определении “промышленной инженерии” как незаменимого “генерального штаба индустриаль­ной системы”. “Без непосредственного и непрерывного руковод­ства и коррекции с ее стороны индустриальная система не сможет работать. Это механически организованная структура технических процессов, разработанная, созданная и руководимая инженера­ми-производственниками. Без них и без их непрерывного внима­ния к промышленному оборудованию техническое функциониро­вание промышленности окажется невозможным”.

Синдикалистское убеждение, что в XX веке революция может осуществиться только как “промышленный переворот”, — одно из многих заблуждений Т.Веблена. Ибо, как нам известно, неза­висимо от того, какова природа социальных процессов, решаю­щие повороты в обществе происходят в политической форме. В конечном итоге власть находится в руках не технократов, а по­литиков.

Основные изменения, преобразившие американское общество за последние тридцать лет, — создание управляемой экономики, общества благосостояния и мобилизованного государства — стали ответом на политические потребности: вначале требовалось удов­летворить притязания экономически малообеспеченных групп — фермеров, рабочих, чернокожих и бедноты — и защитить их от опасностей рынка; затем необходимо было концентрировать ре­сурсы и политические предпочтения, следуя мобилизационной готовности, порожденной “холодной войной” и конкуренцией в космосе.

Все это открывает широкие и более теоретические перспекти­вы в отношении изменяющегося характера классовых и соци­альных позиций в современном обществе. В конечном итоге класс означает не конкретную группу лиц, а систему, установившую основополагающие правила приобретения, владения и передачи различных полномочий и связанных с ними привилегий. В запад­ном обществе положение доминирующего признака занимала собственность, гарантируемая и охраняемая законом и переда­ваемая посредством института брака и семьи. Однако в после­дние 25—50 дет система собственности разрушается. Сейчас в американском обществе существуют три модели власти и соци­альной мобильности, что озадачивает ученых, изучающих обще­ство и пытающихся объяснить источник противоречий положе­нием классов. Имеется прежняя модель собственности как осно­вы благосостояния и власти, причем основным источником ее приобретения является наследование. Существуют технические знания как основа власти и положения, причем необходимым источником знаний служит образование. И наконец, существует политическая должность как основа власти, причем путь к ее до­стижению лежит через организационный аппарат.

Упрощенно эти модели могут быть представлены следующим образом:



Трудность анализа власти в современном западном обществе заключается в том, что эти три системы сосуществуют, частично совпадают и взаимно проникают друг в друга. Хотя семья и те­ряет значение как экономическая единица, в частности в резуль­тате распада семейных фирм и семейного капитализма, фамиль­ная принадлежность все же служит определенным импульсом для обеспечения члену семьи некоторых преимуществ (в создании финансовых, культурных и личных связей). Этнические группы, доступ которых к занятию определенного экономического поло­жения зачастую был заблокирован, прибегают к политическим средствам для достижения привилегий и благосостояния. А тех­нические знания в постиндустриальном обществе все более ста­новятся основным показателем компетентности в конкуренции за достижение должности и положения. Сын может сменить отца на посту главы фирмы, но без его умения руководить предприя­тием компания может не выдержать конкуренции с корпорация­ми, руководимыми профессионалами. Правда, владелец фирмы иди политический деятель могут нанять специалистов и экспер­тов, но если они сами не будут обладать специальными знания­ми, их суждения могут оказаться ошибочными.

Возникновение новых элит, основанных на умениях и навы­ках, объясняется тем фактом, что в современном обществе зна­ния и планирование — военное, экономическое, социальное — стали основными предпосылками всякой организационной дея­тельности. Представители этой новой технократической элиты с их техникой принятия решений (использованием системного анализа, линейного программирования и программирования бюд­жета) стали сейчас играть ведущую роль в формировании и ана­лизе мнений, от которых зависят политические предпочтения, если не само сохранение власти. Именно в этом широком смысле распространение образования, научно-исследовательской и ад­министративной деятельности и создало новую общность — тех­ническую и профессиональную интеллигенцию.

Хотя эти специалисты и не связаны определенными общими интересами, чтобы стать политическим классом, они все же имеют схожие черты. Прежде всего они являются порождением новой системы комплектования власти (точно так же, как собственность и наследование были сущностью старой системы). Нормы новой интеллигенции — нормы профессионализма — знаменуют отход от господствовавших до сих пор норм экономической выгоды, глав­ного в коммерческой цивилизации фактора. В высших кругах этой новой элиты, то есть научного сообщества, люди являются носите­лями существенно отличающихся друг от друга ценностей, кото­рые могли бы стать основой нового классового этоса.

Институт собственности также подвергается в настоящее вре­мя основательной ревизии. В течение последних нескольких сто­летий в западном обществе собственность, как охрана частных прав на богатство, была экономической основой индивидуализ­ма. Традиционно этот институт собственности, как писал Ч.Рейч из колледжа права Иельского университета, “охраняет беспо­койную границу, пролегающую между отдельным человеком и государством”. В современных условиях собственность претер­пела изменения по двум четко выраженным направлениям. Одно из них элементарно: индивидуальная собственность стала кор­поративной и контролируется теперь не владельцами, а управ­ляющими. Другое менее уловимо и более расплывчато — по­явился новый вид собственности, а с ним и новый тип юриди­ческих отношений. Говоря точнее, собственность сейчас состо­ит не только из реальных вещей (земель, владений, титулов), но также из претензий, субсидий и контрактов. Имущественные отношения существуют не только между отдельными людьми,, но и между индивидами и государством. Как отмечает Ч.Рейч, “ценности, распределяемые правительством, имеют разные фор­мы, но все они отличаются одной общей особенностью. Все они постепенно заменяют традиционные формы богатства— фор­мы, которые принято считать частной собственностью. Соци­альное страхование замещает сбережения, государственный до­говор заменяет владельцу фирмы его клиентов и их лояльность... Все большее число американцев живет на субсидии, предостав­ляемые государством на определенных условиях, и их получате­ли подчиняются требованиям, отражающим "общественный ин­терес" ”¹⁶.

В то время как многие формы этой “новой собственности” представляют собой прямые субсидии (фермерам, корпорациям и университетам) иди договоры на получение товаров иди услуг (с промышленными предприятиями и университетами), преоблада­ющая форма требований — это требования со стороны отдельных лиц (социального страхования, медицинской помощи, пособия на приобретение жилища). Такая форма является следствием нового содержания социальных прав: требований, предъявляемых обще­ственным органам, относительно равенства. Эти требования, в свою очередь проистекают от узаконенной возможности для отдельных лиц пользоваться социальными благами. Самым же важным тре-

¹⁶ Reich СЬ. The New Property // The Public Interest. Spring 1966. P. 57.
бованием является абсолютная доступность образования в преде­лах индивидуальных возможностей и таланта.

Результатом всего этого становится расширение сферы вла­сти и в то же время усложнение способов принятия решений. Внутренний политический процесс, начало которому было по­ложено “Новым курсом”, в сущности представлял собой расши­рение “брокерской” системы — системы политических сделок между частями сообщества, — хотя теперь в игре имеется мно­го участников. Но в политическом процессе появилось и иное измерение, предоставляющее технократам новую роль. Вопро­сы внешней политики не являются отражением внутренних по­литических сил, они служат общенациональным интересам, ох­ватывающим и стратегические решения, основанные на опреде­лении силы и намерений противника. Поскольку основным по­литическим решением было противодействие коммунистической мощи, многие технические вопросы, основанные на военной технологии и стратегических расчетах, приобрели огромное зна­чение в разработке соответствующей политической линии. Пос­ледовала даже перекройка экономической карты Соединенных Штатов, причем важнейшую роль приобрели Техас и Калифор­ния с их электронными и авиакосмическими предприятиями. В подобных случаях потребности определялись технологией и стра­тегией, и лишь затем деловые и местные политические круги имели возможность попытаться приспособить принимавшиеся на федеральном уровне решения для защиты своих собственных экономических интересов.

Во всех этих процессах техническая интеллигенция занимает двойственную позицию. В той мере, в какой она заинтересована в исследованиях и сохранении своего положения в университетах, она становится новой общностью, как стали таковой и военные круги, ибо никогда прежде Соединенные Штаты не имели посто­янного военного ведомства, требующего денег и помощи для на­уки, исследовательской деятельности и развития. Таким образом, интеллигенция выступает, как и другие группы, претендентом на общественную поддержку (хотя ее влияние ощущается скорее в бюрократическом и административном лабиринте, чем в системе выборов и массовом давлении). В то же время специалисты пред­ставляют незаменимый административный персонал для руково­дителей политических ведомств и их приверженцев.
АРЕНА ПОЛИТИЧЕСКОЙ БОРЬБЫ

В то время как влияние отдельных классов может меняться, сущ­ность политической системы как сферы противостояния различ­ных интересов не меняется никогда. В ближайшие несколько де­сятилетий политическая арена приобретет большее значение, чем что бы то ни было, по двум основным причинам, упоминавшимся мною в предыдущих главах: мы впервые стали национальным обществом, в котором ключевые решения, затрагивающие одно­временно все элементы социального целого (от внешней полити­ки до финансовой), принимаются правительством, а не зависят от рынка; кроме того, мы стали коммунальным обществом, в ко­тором многие группы стремятся утвердить свои социальные пра­ва, свои требования к обществу через политический порядок.

В национальном обществе все больше и больше проектов (будь. то борьба с загрязнениями или реорганизация городов) должно осуществляться посредством групповых иди коммунальных ин­струментов. В тесно переплетенном обществе все больше реше­ний приходится принимать с помощью политических мер и о. помощью планирования. Но, как ни парадоксально, оба эти механизма обостряют социальные противоречия. Планирование нацелено на конкретные, требующие решений вопросы, в отли­чие от обезличенной и всеобщей роли рынка, и, таким образом, становится тем видимым центром, к которому могут быть обра­щены требования. Коммунальные методы — стремление превра­тить разногласия по поводу индивидуальных личных предпочтем ний в вопрос общественного выбора — неизбежно усиливают остроту конфликта ценностей. Нужно ли нам при лимитирован­ном числе мест равное образование для чернокожих за счет, пред­положим, мест для других студентов? Нужно ли нам сохранить лес, где растет красное дерево, вместо того, чтобы построить предприятие, выгодное для местного сообщества? Примиримся ли с шумом моторов в жилых районах, расположенных близ аэро­портов, или будем настаивать на снижении веса и полезной на­грузки самолетов с вытекающим отсюда повышением расходов для промышленности и пассажиров? Следует ли проложить но­вую дорогу через старый жилой район иди провести ее в обход, увеличив при этом общие издержки? Все подобные вопросы и еще тысячи других не могут быть разрешены с помощью технических критериев; они неизбежно замкнуты на ценностные и политические проблемы.

В ближайшие десятилетия соотношение технических и поли­тических решений станет одной из основных проблем обществен­ной политики. Политическому деятелю, так же как политическим кругам, придется все глубже осваивать технический характер политики и учитывать усиление коллизий при принятии реше­ний по мере расширения систем. Как отмечал Р.Солоу, взгляды А.Смита могли быть всенародно понятыми, чего нельзя сказать об эконометрическом, например, исследовании различных про­грамм социальных инвестиций... А технической интеллигенции следует в рамках своей специальности научиться ставить под со­мнение часто не анализирующиеся понятия эффективности и ра­циональности.

В конечном итоге техническое мировоззрение неизбежно опе­режает политику. Надежды на рациональность — или, вернее, на ее особый тип — неизбежно исчезают. Говоря языком М.Вебера, может сохраняться Zweckrationalitaet — рациональность средств, взаимосвязанных с целями и, таким образом, взаимоприспосаб­ливающихся. Но это возможно только в тех случаях, когда цели четко определены и когда средства могут быть строго рассчита­ны в соответствии с ними¹⁷.

Политика в том смысле, как мы ее понимаем, всегда опережа­ет рациональное и часто идет с ним вразрез. Как известно, “ра­циональное” — это установившаяся общепринятая администра­тивная и упорядоченная процедура, отвечающая определенным правилам. В комплексном обществе многие аспекты жизни в боль­шинстве случаев соответствуют этим правилам. Отправляясь са­молетом или поездом в Вашингтон, никто не станет торговаться с авиационной или железнодорожной компанией о цене проезда, как это происходит при общении с таксистом где-нибудь в Вос­точном Средиземноморье. Но политика заключена в споре; в про­тивном случае она становится принуждением. В Вашингтоне спо­рят по поводу общественных привилегий, распределения денеж­ных средств, тягот налогообложения и т.п. Идея о существова­нии “общественного решения”, удовлетворяющего каждого, была

¹⁷ В веберовской терминологии существует рациональность двух видов — Wertrationalitaet и Zweckrationalitaet. Wertrationalitaet обосновывает то, поче­му те иди иные цели представляют ценность сами по себе, независимо от средств. Zweckrationalitaet обозначает рациональность функции.
опровергнута К.Эрроу, доказавшим в своей “теореме невозмож­ности”, что нет такого решения, которое могло бы соединить в себе запросы различных групп так же, как это может сделать один человек, принимая собственное решение. Таким образом, экономическая теория, отвергая функцию общественного благо­состояния, аналогичную упорядоченным принципам индивиду­альной полезности, подрывает применение рациональности к об­щественным решениям. Практически это ощущает любой поли­тический деятель. Таким образом, остается не рациональность как объективное определение общественных полезностей, а торг между людьми.

Что касается политики, то ясно, что имеют место выступле­ние со стороны общества против бюрократии и стремление к уча­стию — тема, нашедшая отражение в крылатой фразе “люди хо­тят иметь возможность воздействовать на решения, влияющие на их жизнь”. В значительной степени в постиндустриальном обществе революция участия есть одна из реакций на “профес­сионализацию” общества и учащающееся принятие решений тех­нократами. То, что в давние годы началось на фабриках благода­ря профсоюзам, теперь распространилось и на близкие к ним сферы, а в силу политизации социальных решений — и на уни­верситеты; в ближайшие десятилетия это проявится и в других сложных организациях. Старые бюрократические модели иерар­хически построенных централизованных организаций, функцио­нирующих при помощи интенсивного разделения труда, несом­ненно, будут заменены новыми формами.

И все же “демократия соучастия” является панацеей (какой изображают ее пропагандисты) не в большей степени, чем при­лагавшиеся полвека тому назад усилия по созданию политичес­ких механизмов плебисцита в виде референдума или права отзы­ва депутата. Несмотря на возмущение, вызываемое “демократи­ей соучастия”, лишь немногие ее сторонники пытались проду­мать до конца на самом элементарном уровне значение этих слов. Если отдельным людям надлежит влиять на решения, изменяю­щие их жизнь, то в соответствии с такими правилами сторонни­ки сегрегации на Юге имели бы право исключить чернокожих из учебных заведений; аналогично, можно ли позволить населению района наложить вето на план городского переустройства, кото­рый принимает во внимание потребности более широкой и пред­ставительной социальной группы? Однако по этому поводу можно возразить, что южные штаты — это не независимая единица, а часть государства, которой следует придерживаться мораль­ных норм более широкого сообщества; то же самое относится и к району. Короче говоря, демократия соучастия — это еще один путь постановки классических вопросов политической филосо­фии, а именно: кто и на каких правительственных уровнях дол­жен принимать решения, какого типа и на какую социальную группу они должны распространяться?

Концепция рациональной организации общества продолжает оставаться в тупике. Рациональность как средство, как набор способов эффективного распределения ресурсов выходит за рам­ки представлений ее создателей; рациональность как цель на­талкивается на нетерпимость политики — политики интересов и политики эмоций. Оказавшись перед этой двойнрй пропас­тью, сторонники рациональности — в частности плановики и инженеры — оказались в трудном положении: им приходится переосмыслить свое предназначение и осознать пределы своих возможностей. И все же само признание таковых уже является свидетельством мудрости.

Как писал Т.С.Элиот, начало находится в конце, и мы возвра­щаемся к вопросу, лежащему в основе всей политической фило­софии: какова та хорошая жизнь, к которой все стремятся? По­литика будущего — по крайней мере для тех, кто действует внут­ри общества, — будет не спорами между функциональными груп­пами с их экономическими интересами по поводу распределяе­мого национального продукта, а заботой о коммунальнэм обще­стве, в частности о малообеспеченных группах населения. Ос­новными проблемами станут внушение лидерам этоса ответствен­ности, обеспечение больших удобств, красоты и лучшего каче­ства жизни в устройстве наших городов, более дифференциро­ванной и интеллектуальной системы просвещения, совершенство­вания характера нашей культуры. Мы можем расходиться в воп­росах о путях достижения этих целей и распределения расходов. Но такие вопросы, возникающие из концепции общего блага, возвращают нас к классическим вопросам государственности. Так и должно быть.
ЭПИЛОГ

Повестка дня для будущего
1. КАК ИЗМЕНЯЮТСЯ СОЦИАЛЬНЫЕ СИСТЕМЫ

Социальные системы изживают себя медленно. В 50-е годы XIX века К.Маркс думал, что “исторический революци­онный процесс” уже разрушает буржуазное общество и вплотную подводит Европу к социализму. Он боялся, что окон­чательный переворот произойдет раньше, чем он закончит свое великое обоснование этому в “Капитале”, и писал Ф.Энгельсу в конце 1857 года: “Я работаю, как бешеный, ночи напролет над подытоживанием своих экономических исследований, чтобы до потопа иметь ясность по крайней мере в основных вопросах” 1. Между тем, хотя в то время и отмирал еще более старый соци­альный строй, даже он просуществовал еще полвека после этих

1 В своей речи, произнесенной в 1856 году, он прибег к метафоре из области геологии: “Так называемые революции 1848 года были лишь мелкими эпизода­ми, незначительными трещинами и щелями в твердой коре европейского обще­ства. Но они вскрыли под ней бездну. Под поверхностью, казавшейся твердой, они обнаружили колышущийся океан, которому достаточно прийти в движе­ние, чтобы разбить на куски целые материки из твердых скал”. Также интерес­на мысль К.Маркса, развитая им в последующие годы, о том, что никакая соци­альная система не исчезает до тех пор, пока не будет исчерпан весь ее потенци­ал для развития, мысль, которую он выдвинул в противовес утопистам, левакам и политическим авантюристам, которые считали, что только “воля” способна привести к социальной революции. Речь 1856 года была произнесена на юбилее чартистской газеты “People's Paper” и напечатана в: Marx К. Selected Works. Vol. 2. Moscow, 1935. P. 427 (перевод этой цитаты приводится по: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е издание. Т. 12. С. 3—5]; письмо к Ф.Энгельсу ци­тируется в редакторских примечаниях к изданию: The Correspondence of Marx and Engels. N.Y., 1936. P. 225-226 [перевод этой цитаты приводится по:

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е издание. Т. 29. С. 185 ].
событий². В нашу эпоху сокращающегося социального времени мы забываем, что могущественные монархические системы про­существовали до 1918 года в Германии, России, Австро-Венгрии (что составляет значительную часть Центральной Европы) и Италии. В Англии же небольшая верхушка общества, члены ко­торой близко знают друг друга, все еще управляет страной. Ком­мунистическая революция родилась из пепла первой мировой войны, но этот большой пожар не столько уничтожил капита­лизм, сколько окончательно покончил с политическими пережит­ками феодализма.

Через девяносто лет после смерти К.Маркса капитализм все еще господствует в западном мире, в то время как, сколь это ни парадоксально, коммунистические движения пришли к власти в основном в аграрных и доиндустриальных государствах, в кото­рых “социалистическое планирование” стало в значительной мере альтернативным путем индустриализации. Таким образом, пред­сказание скорого краха капитализма является рискованным за­нятием, и, если исключить развал политической надстройки этой системы вследствие войны, социальные формы управленческого капитализма — корпоративные предприятия, частный механизм принятия инвестиционных решений, различия в привилегиях, базирующиеся на контроле над собственностью, — вероятнее всего, сохранятся еще в течение долгого времени.

Тем не менее функциональная основа системы изменяется и становятся заметными характерные черты нового общества. Ис­торические перемены происходят в двух важных направлениях. Первым является отношение экономической функции к другим основным социальным функциям. К.Маркс в своем взгляде на капиталистическое общество сделал акцент на классовой разделенности как источнике напряженности, на эксплуатации рабо-

² В мемуарах “Gesichter und Zeiten”, опубликованных за два года до своей смерти в 1935 году, немецкий граф и известный издатель Г.Кесслер, родивший­ся в 1868 году, возвращаясь к восьмидесятым годам, вспоминал о широко рас­пространенном чувстве того, что “некогда очень великая, старая, космополити­ческая, все еще по-прежнему аграрная и феодальная Европа, мир красивых женщин, галантных королей, династических связей, — Европа восемнадцатого столетия и Священного союза, постарела, стада немощной и медленно умирает; и что-то новое, молодое, пока невообразимое, должно появиться”. Цитируется по: The New Yorker. January 15, 1972.