Д. Белл. Грядущее Постиндустриальное Общество. Грядущее постиндустриальное

• Название: Грядущее постиндустриальное
• Анкор: Д. Белл. Грядущее Постиндустриальное Общество.doc
• Дата: 02.02.2017
• Размер: 5.69 Mb.
• Имя файла: Д. Белл. Грядущее Постиндустриальное Общество.doc
• Тип: Книга; #1773
• страница: 40 из 51

не “задан”, но сам по себе составляет проблему. Начало иссле­дования основывается на предположении, что доныне неизвест­ные, но реальные силы являются связующим звеном совершен­но различных феноменов, и научный метод сужает проблему до нескольких альтернатив, дающих возможность проведения опыт­ной проверки. Теория — это не механический алгоритм, кото­рый лишь перебирает все возможные перестановки или комби­нации, а представляет собой гипотезу, которую необходимо про­верить. Если ученому не удалось провести этот эксперимент с особой тщательностью, то он, может быть, и приблизится к ис-

¹⁴ В этом отношении наука подобна многим интеллектуальным иди художе­ственным сообществам, где живописцы иди писатели творчески общаются друг с другом, а чувство общего интереса активизирует их работу. Примером может служить сообщество живописцев-абстракционистов 1950-х годов, когда такие художники, как Хофман, Подлок, де Кунинг, Стидл и Мазерведд, доведи техни­ку нанесения краски — то есть эффект текстуры как измеритель живопи­си — до формальных пределов самой живописи и таким образом по существу исчерпали эту парадигму. Тем не менее, несмотря на то что они общались друг с другом (хотя Стилд и был отшельником), они не образовали сотрудничающей группы для решения художественных проблем или придания завершенности некоей стадии интеллектуальной традиции. Наука же — это проверка скоорди­нированных знаний в рамках устойчивой парадигмы. Сколь бы ни были индиви­дуализированы исследования, их результаты призваны дать исчерпывающее из­ложение, если не доходчивые ответы, в определенной области.
тине, но не сделает научного открытия в полном смысле этого слова.

Чтобы открытие было признано, оно должно подвергнуться жесткой критической оценке. Имеются “арбитры” первой ступе­ни, чье благоприятное мнение способствует публикации резуль­татов исследований в научных журналах. Существуют и высшие авторитеты, чьи слова приносят уважение и признание. В науч­ном сообществе, как и в других институтах, есть старейшины, которые зачастую входят в состав академий или других органи­зованных структур и являются его неофициальными управите­лями. “Следуя их совету, — как отмечает М.Полани, — могут затормозить или ускорить исследования на новых направлени­ях... Присуждая премии и иные поощрения, они могут наделить перспективного первопроходца авторитетом и независимостью... В течение десяти лет или около того путем подбора соответству­ющих кандидатов на профессорские должности, которые ранее были вакантными, может быть образована новая научная школа. Эта проблема может быть решена даже более эффективно созда­нием новых профессорских должностей”.

Наряду с этим процессом развивается и этос науки, осно­ванный на нормах свободного исследования. Он воспринимает­ся как обязательный "не потому, "что по техническим или проце­дурным соображениям эффективно способствует прогрессу на­учной работы, хотя это и так, но потому, что считается пра­вильным с моральной точки зрения. Этот этос, систематизиро­ванный Р.Мертоном, состоит из четырех элементов: универса­лизма, коммунального характера, бескорыстия и всепроникающего скептицизма.

Универсализм требует, чтобы карьера была доступной каж­дому талантливому человеку. Он отвергает притязания по прин­ципам личных связей или социальной принадлежности индиви­дуума, таким, как раса, национальность, происхождение или класс. Коммунализм предполагает, что знание является обще­ственным продуктом, взятым из общего наследия прошлого и свободно передаваемым будущим поколениям наследников. При­суждение в науке вновь открытому закону имени его открыва­теля (как, например, газовый закон Бойля) — это увековечение его памяти, а не право собственности. Можно запатентовать изобретение и извлечь из этого прибыль, но не теорию, которой руководствовались при данном открытии¹⁵. Научная теория пред­ставляет собой общественное достояние, и в этом смысле сво­бодное и открытое общение — необходимое условие для про­гресса знаний.

Бескорыстие — это вопрос не личной мотивации (ученые так же ревнивы в своем отношении к славе, как и другие люди, если не в большей степени, поскольку слава — их главное вознаграж­дение), а нормативных императивов. Фактическое отсутствие лжи в летописи науки — отличительная ее черта от всех других сфер общественной деятельности — в меньшей степени объясняется личными качествами ученых, нежели самой природой научных исследований. “Требование бескорыстия/ — пишет Р.Мертон, — прочно зиждется на общественном и верифицируемом характере научного знания, и это обстоятельство, как можно предположить, способствует цельности личности ученых”.

Культивируемый скептицизм подчеркивает беспристрастную скрупулезность, самоотказ от веры, разрушение стены между свя­тым и мирским, что так присуще науке. Научные знания — это не идеология (хотя они могут быть приспособлены для подоб­ных целей), а система объяснения, подлежащая постоянной про­верке. Физика Эйнштейна, как утверждали советские идеологи 30-х годов, являлась воплощением “буржуазного идеализма”, но. именно советская идеология, а не физика Эйнштейна, потерпела крах. Если наука заявляет абсолютные права на автономию и свободу, то она добивается этого посредством открытости своих результатов.

Наука — это особый вид социальной организации, предназ­наченной для достижения, по выражению Дж.Займана, “рацио­нального консенсуса мнений”. Такой же в идеале является и фун­кция государства; отличия здесь лежат на уровне процедур. В науке истина достигается через споры и критику, в процессе ко­торых вырабатывается единственно правильный ответ. В поли­тике консенсус достигается посредством торга и уступок, и окон­чательные решения являются компромиссом.

¹⁵ Так, И.А.Раби со своей работой по молекулярному излучению и Ч.Таунс г его концепцией излучения создали теорию, которая непосредственно привела к изобретению лазера. В то время как промышленные корпорации могут полу­чать из этого прибыли, наградой И.А.Раби и Ч.Таунсу явилось научное призна­ние; оба они стали лауреатами Нобелевской премии.
Так как ни одна комиссия, не имеющая прямого отношения к науке, не может предсказать ее будущего прогресса, кроме экст­раполяции существующих парадигм, то он может направляться только самими учеными. Таким образом, научное сообщество — это группа горячих приверженцев знания, признающих автори­тет друг друга, работающих внутри одной самоуправляющейся общины и несущих ответственность скорее перед собственными идеалами, нежели перед обществом в целом.

Процесс и этос порождают призвание. Это призвание пото­му, что, как отмечает М.Вебер: “Наука... предполагает, что ее результаты важны с той точки зрения, что "это следует знать", даже если само утверждение не может быть доказано научными методами и должно быть соотнесено с ценностями, на которые ориентируется человек. Поэтому посвящение себя науке требует качеств, имеющих надет "святости", и этос науки можно опи­сать в терминах "харизматического сообщества" ”.

Ключевым понятием в этом описании выступает сообщество науки. Именно этот термин высвечивает характерную социальную раздеденность, возникшую в последней четверти нашего столе­тия. Сообщество с точки зрения социологии — это Gemeinschaft, первичная группа, объединенная по принципу личных связей и регулирующая себя посредством традиций и убеждений. Проти­вовесом Gemeinschaft, в знакомой социологической дихотомии, выступает Gesellschaft, обезличенное общество, состоящее из вто­ричных организаций, руководимых бюрократическими правила­ми, где люди управляют другими под страхом их увольнения. Сегодня наука представляет собой как Gemeinschaft, так и Gesellschaft. Существует научное сообщество, система признания авторитетами выдающихся открытий, имеющих качества хариз-матических творческих начинаний и отвечающих нормам беспри­страстных знаний. Но существует и “профессиональное обще­ство” — широкомасштабная экономическая структура, чьей нор­мой является “полезная отдача” обществу иди предприятию (не­коммерческому или ориентированному на получение прибыли) и которая становится все больше и больше, грозя поглотить науч­ное сообщество.

Черты “профессионального общества” очевидны. В его глу­бине кроются явные черты бюрократизации: масштабы, диффе­ренциация и специализация, — исходящие от которых опаснос­ти Г.М.Эйзенбергер назвал “индустриализацией ума”. Предпри­ятие управляется — в меньшей степени в университетах, в боль­шей в исследовательских лабораториях — формальной иерархи­ей и обезличенными правилами. Люди теряют представление о целостности проблемы, решая сиюминутные задачи, утрачивают контроль над общим процессом. В результате мы имеем очевид­ное отчуждение на рабочем месте.

Внешне наука зависит от финансовой поддержки государства (“Вне всякого сомнения, — пишет Д.Прайс, — ненормальным явлением в эпоху Большой науки являются деньги”), а также от требования подчинить ее развитие “национальным нуждам”,' будь то научно-исследовательские работы в военной сфере, внедрение новых технологий, охрана окружающей среды и т.п. Вместо сво­бодного научного поиска появляется “научная политика”, кото­рая неизбежно превращается в форму “планирования” науки, планирования, не отделимого от таких экономических вопросов, как масштабы расходов на науку, измеряемых как доля в вало­вом национальном продукте, относительное распределение средств среди отраслей науки, определение приоритетов в научных ис­следованиях и т.д. Сообщество может требовать автономии, но любая значительная бюрократическая система подлежит обще­ственному или государственному контролю, или, как и любое другое финансируемое учреждение, сама ищет пути влияния на политические решения в угоду своим интересам и претендует на определенную роль в политической системе.

С другой точки зрения, это изменение в социальной структу­ре выдвигает ряд исключительно важных вопросов относительно принципов и этоса науки. Научное сообщество является одним из удивительных примеров институционализации оживленной харизмы. Харизма, как мы знаем, представляет собой одну из главных форм узаконивания изменений, особенно революцион­ных. Харизматическая власть, как правило, хотя и не обязатель­но, сосредоточенная в руках заметных личностей, становится моральным оправданием разрушения устоявшихся традиционных систем. Однако в религии и политике можно найти исторические подтверждения того, что период господства харизмы обычно сменяется рутинизацией, в которой первоначальный харизматический импульс (христианство, коммунизм) укореняется и сам начинает отвергать изменения. В науке этого не происходит. Общепринятой нормой научного сообщества является перманен­тная революция, осуществляемая посредством узаконенных пра­вил. Научное знание обречено подвергаться испытаниям, и хотя отдельные личности по вполне понятным причинам могут сопро­тивляться ниспровержению определенной теории или парадиг­мы, сообщество в целом должно принять ход революции¹⁶. Это “харизматическое сообщество” присутствовало на протяжении всей истории науки, сохраняя в неприкосновенности революци онные принципы и действуя в качестве инструмента придания законности новым парадигмам, признания и вознаграждения тех иди иных ученых¹⁷.

Но с развитием Большой науки, особенно после второй миро­вой войны, отличительной чертой “профессионального общества” стад тот факт, что немногие люди “делают” науку, хотя многие проводят исследования. “Профессиональное общество” неизбежно порождает структуру представительства, которая функциониру­ет либо политически, служа связующим звеном с государством,

¹⁶ Как писал М.Вебер в работе “Наука как призвание”: “В науке, и каждый из нас знает это, созданное человеком устареет через десять, двадцать, пятьдесят дет. Это судьба, которая определяет развитие науки, это сама сущность научной работы... Каждое "научное достижение" ставит новые "вопросы", оно требует, чтобы его превзошли и сделали пройденным этапом. Кто бы ни желал служить науке, он должен подчиниться этому факту. Научные работы могут жить вечно как "произведения искусства" ввиду присущего им высочайшего уровня испод-нения иди сохранять свое значение в качестве средства обучения. Однако, надо еще раз подчеркнуть, они будут превзойдены научно, так как это наша общая судьба и более того — наша общая цель. Мы не можем работать без надежды, что другие продвинутся еще дальше, чем мы. В принципе этот процесс продолжается до бесконечности...” (Weber M. Science as a Vocation [n.c., n.d.]. P. 138).

¹⁷ Я обязан этой мысли и фразе И.Бен-Дэвиду, хотя подозреваю, что он может не согласиться с моей манерой изложения. См. его статью: Ben-David J. The Profession of Science and Its Powers // Minerva. London. July, 1972.

Характер научного сообщества как механизма признания и поощрения был про­демонстрирован в ряде исследований Р.К.Мертона и его коллег (см.: Zuckerman Н., Merton R.K. Partners of Evolution in Science: Institutionalization, Structure and Functions of the Referee System // Minerva. London. January, 1971; Cole St., Cole J.R. Scientific Output and Recognition: A Study in the Operation of the Reward System in Science // American Sociological Review. Vol. 32. No. 3. June, 1967;

Zuckerman Н. Stratification in American Science. // Lauman E.O. (Ed.) Social Stratification: Research and Theory for the 1970s. Indianapolis, 1970; Storer N. (Ed.) The Sociology of Science — Theoretical and Empirical Investigations. Chicago, 1973.
либо в качестве лоббистской группы (подобной торговой ассо­циации), стоя на страже профессиональных интересов науки. Основной проблемой науки в постиндустриальном обществе ста­новится характер связи между “харизматическим сообществом” (“невидимым колледжем”), обеспечивающим признание и ста­тус, и бюрократическими институциями (научно-техническими обществами, научно-исследовательскими институтами, техниче­скими ассоциациями и им подобными) профессионального об­щества, которое вторгается в него не только посредством земных благ, таких, как карьера, продвижение по службе или деньги, но и через неизбежное планирование науки, проистекающее из того, что отношения свободного сотрудничества между наукой и госу­дарством уже исчезли, и вопрос о том, чем должна заниматься наука (если она требует от общества поддержки и финансов), становится предметом переговоров¹⁸.

Любая социальная система в конечном счете характеризуется ее этосом — ценностями, которые стали символами веры, спра­ведливостью вознаграждений, нормами поведения, воплощенны­ми в самой ее структуре. Протестантская этика составляла этос капитализма, а идея социализма — этос советского общества. Таким же образом этос науки есть этос нарождающегося постин­дустриального общества. Однако в первых случаях этос разошел­ся с реальностью. В буржуазном обществе люди стали руковод­ствоваться скорее мирскими стяжательскими принципами и жаж­дой гедонистских наслаждений, нежели готовностью к самоот­верженному труду; коммунистическое общество в настоящее время поддерживает огромные различия в привилегиях, которые стано­вятся наследственными, несмотря на официально провозглашае­мый эгалитаризм. В конечном счете и протестантская этика, и

¹⁸ Как заметил Ж.-Ж.Соломон: “В наши дни... если и возникает конфликт между наукой и государством, то он развивается не под старым знаменем поис­ка истины, но под лозунгом эффективности. Требование получения быстрей­шей отдачи, вероятно, составляет современную индустриальную версию угроз, которые власть догматов могла осуществлять в прошлом. Рассматриваемая в качестве подобного инструментария, наука есть только одно из средств, кото­рое общество использует для достижения конкретных целей, и процесс приня­тия решений здесь не может быть изолирован от аналогичных процессов в дру­гих областях, таких, как экономика или оборона” (Solomon J.-J. Science Policy In Perspective // Studium Generale. No. 24. 1971. P. 1028.
идея социализма стали скорее идеологиями, набором формаль­ных постулатов, маскирующих социальную действительность, нежели моральными нормами поведения. То же самое может слу­читься и с этосом науки. Сформулированные на стадии невинно­сти, они рискуют превратиться в идеологию постиндустриально­го общества: символ веры, провозглашающий в качестве нормы беспристрастное знание, но расходящийся с бюрократическими и технологическими реалиями, тесно увязанными с централизо­ванной политической системой, стремящейся поставить под кон­троль сложное и фрагментированное общество. Произойдет ли это — и при каких условиях это может произойти — является предметом следующего раздела.

ПОЛИТИКА НАУКИ

В своем романе “Облик грядущего”, написанном более пятидеся­ти лет назад, Г.Дж.Уэллс описал опустошенный войною мир, в котором одетые в рубища неандертальцы сражаются дубинами и копьями на безмолвных руинах погибшей технологической циви­лизации. Наконец человечество возрождается усилиями роскош­но одетой группы ученых, которые ушли несколько десятилетий назад в некие отдаленные евроазиатские пустыни, чтобы создать рациональную цивилизацию, а теперь прибыли обратно и с по­мощью изобретенного ими сверхоружия устанавливают всеобщий мир среди враждующих наций¹⁹.

Технократический путь к счастью всегда питал фантазии уче­ных, которые накладывали свою концепцию порядка на хаотич­ную общественную жизнь. Это мессианство частично проистека­ет из харизматического характера науки и исходного представ­ления о Weltanschauung, через призму которых наука рассматри­валась как форма просвещения, боровшегося против магии и ре­лигий. Эта схема впервые появилась в “Новой Атлантиде”, где создан образ научных откровений, преобразующих невежество и

¹⁹ Финальная сцена книги и фильма, в котором Раймонд Масси играет роль главного ученого, показывает, как старшее поколение ученых, сейчас уже не­мощное, благоговейно и гордо наблюдает, как следующее поколение делает еще один великий шаг в науке — устремляется к Луне!
предрассудки человечества. Отец Соломонова дома говорит гостям: “На наших совещаниях мы решаем, какие из наших изоб­ретений и открытий должны быть обнародованы, а какие — нет. И все мы даем клятвенное обязательство хранить в тайне те, кото­рые решено не обнародовать; хотя из этих последних мы некото­рые сообщаем государству, а некоторые — нет”²⁰. Эта мысль полу­чила свое наиболее полное современное выражение в фантасти­ческой повести “Голос дельфинов”, опубликованной в 1961 году вездесущим Л.Сцилардом, человеком, который инициировал цепь событий, положивших начало проекту создания атомной бомбы. Написанная с позиции научных знаний 2000 года, книга расска­зывает о том, как всемирное разоружение было достигнуто пу­тем вмешательства scientists ex machina. В этой сказке группа .“мериканских и русских ученых открыла способ контакта с дель­финами, значительные возможности мозга которых предполага­ют наличие высшего разума. Они получают через них решения различных биологических проблем, отмеченные присуждением многочисленных Нобелевских премий и созданием коммерчески выгодных видов товаров. Таких форм связи, конечно, не суще­ствовало. Идея использования дельфинов была необходима, что­бы замаскировать объединение научных усилий США и СССР, когда ученые, жертвуя личной славой, аккумулировали большие суммы денег и использовали их для подкупа коррумпированных политиков. Это политическое движение с центром в институте “Амрусс” в конечном счете добилось того, что мировые державы разоружились к 1988 году.

В фантастике Л.Сциларда поражают не столько идеи техно­логических новинок, сколько два мессианских образа. Первый из них — это идея власти избранных. Она основывалась на мысли, которую после войны высказал В.Гейзенберг: “Летом 1939 года двенадцать людей, придя к согласию, могли бы предотвратить создание атомной бомбы”. Второй — презрение к политикам и вера, что только ученые, а не политические деятели могут найти рациональные решения мировых проблем. В фантастических ра­ботах Л.Сциларда рассказчик, оглядываясь назад, отмечает: “По-
²⁰ Bacon F. New Atlantis // Andrews Ch.A. (Ed.) Famous Utopias. N.Y., n.d. P. 171 [перевод этой цитаты приводится по: Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. М., 1972. Т. 2. С. 523].
литические вопросы зачастую бывали сложны, но они редко были так глубоки, как научные проблемы, решенные в первой полови­не двадцатого столетия. Это происходило потому, что ученый обсуждает проблему с коллегой, стремясь понять, является ли нечто истинным, в то время как политик подозрительно выясня­ет, почему человек говорит то или это”²¹.

Однако мессианская роль науки (хотя ей в творческих изысканиях и уделено огромное внимание) редко соблазняла многих ученых. Большинство из них, по понятным причинам, предпочи­тали “делать науку” и держаться подальше от политики. Истори­чески свободы университетов и автономия науки гарантирова­лись государством по негласному уговору, что было философски осмыслено М.Вебером в его различии между фактом и ценнос­тями и низведении ценности (и политики) в разряд “предель­ных” вопросов, по которым наука не в состоянии сказать свое слово. На другом конце спектра существовала небольшая группа ученых, которые, побуждаемые чувством ответственности перед обществом иди патриотизмом (к которым неизбежно примеши-

²¹ Немногие современные ученые обладали столь же сильным мессианским видением своей роди, как Л.Сцилард, который, наряду с Дж. фон Нейманом, был одним из последних ученых того типа, который восходит еще к эпохе Воз­рождения. Физик, биолог, основатель теории информации, он внес свой вклад почти в каждую сферу, которой коснулось его неустанное внимание.

В своих поразительных мемуарах Л.Сцилард рассказывает, что в 1932 году в Берлине он прочитал книгу Г.Дж.Уэллса “Освобожденный мир”, написанную в 1913 году, где было предсказано открытие искусственной радиоактивности (которое автор относил к 1933 году, т.е. на год раньше ее действительного обнаружения), получение атомной энергии, разработка атомных бомб и миро­вая война, которую Англия, Франция и Америка ведут против Германии в 1956 году, разрушая при этом все крупные города мира атомными бомбами.

Год спустя Л.Сцидард становится беженцем в Англии, и речь Э.Резерфорда, с пренебрежением отвергнувшего возможность получения атомной энергии на промышленной основе, заставила его задуматься над предсказаниями Уэлл­са. Идея самоподдерживающейся цепной ядерной реакции настолько завладела его умом, что в 1934 году он вывел теоретические уравнения для управления ею. Начитавшись Уэддса и опасаясь, что эти знания станут известны широкому кругу людей, Л.Сцилард передал соответствующую документацию Британско­му адмиралтейству, чтобы сохранить их в секрете.

Когда Л.Майтнер сообщила об опыте Гана—Штрассмана по расщеплению ядер урана, Л.Сцилард одним из первых осознал его возможные последствия. Он участвовал в первых исследованиях цепных реакций в Колумбийском универси-
вается и стремление к личной власти), служили своим правитель­ствам в качестве советников иди выступали в роли связующих звеньев между правительством и научным сообществом.

До второй мировой войны это было делом личного выбора, не влиявшим на положение самой науки. Но в результате войны ситуация полностью изменилась. Наука превратилась в неустра­нимый придаток власти в силу характеристик нового оружия. Наука стала важнейшим фактором экономического прогресса. Мощь государства ныне определяется не его способностью про­изводить сталь, а качествами науки и ее воплощением через при­кладные исследования и разработки в оригинальные технологии. Но этим очевидным причинам новые отношения науки и госу­дарства (иди более образно — истины и власти) в полной мере затрагивают структуру науки и как “харизматического сообще­ства”, и как “профессионального общества”. Таким образом, цен­тральным оказался вопрос: кто говорит от имени науки и с каки­ми целями?

тете в 1939 году и стад инициатором письма президенту Ф.Д.Рузвельту (вру­ченного А.Эйнштейном и А.Саксом), которое привело к организации Манхэт-тенского проекта и разработке технологии атомной бомбы. Когда бомба была успешно испытана, Л.Сцилард совместно с Нобелевским лауреатом Дж.Фран-ком предпринял безуспешную попытку убедить правительство не применять ее против Японии.

После войны Л.Сцидард активно участвовал в движении ученых по недопу­щению военных к контролю над ядерной энергией, создав политическую орга­низацию “Совет за жизнеспособный мир”, чтобы оказывать воздействие на об­щественное мнение и Конгресс США. Он скончался в 1964 году.

Воспоминания Л.Сцидарда, собранные его женой из различных интервью, записанных на магнитофонную ленту, изданы в виде книги: Fleming D., BailynD. (Eds.) The Intellectual Migration. Cambridge (Ma.), 1969. Прекрасные воспоми­нания о Л.Сциларде Э.Шилза появились в: Encounter. December 1964. Р. 35-41.

Официальный отчет о разработке атомной бомбы, известный как “Доклад Смита”, показывает первоначальную наивность американской науки. В нем го­ворится: “В январе 1939 года было сообщено о гипотезе разделения ядра урана и ее экспериментальном подтверждении. В то время для американских физиков идея использования науки в военных целях была настолько непривычна, что они с трудом понимали, что следует делать. Соответственно, первые шаги как по ограничению публикаций, так и получению поддержки правительства предпри­нимались в основном группой физиков-иммигрантов, объединившихся вокруг Л.Сциларда и включавшей Ю.Вигнера, Э.Тедлера, В.Вайскопфа и Э.Ферми” (Smyth H.D. Atomic Energy for Military Purposes. Princeton, 1946. P. 45).
“Идея американской научной политики, политики, с которой все более идентифицируются и сами ученые, требует, чтобы они имели лидеров, способных действовать от их имени в перегово­рах с государственными деятелями и другими группами, имею­щими отношение к процессу политических решений”, — писал У.Сэйр. Но он сомневался, существуют ли такие уполномочен­ные представители и скептически относился к идее самого науч­ного сообщества, воспринимая ее как не более чем риторическое выражение²².

Кого можно считать ученым? — задается вопросом У.Сэйр. Следует ли различать “твердых” ученых, чья принадлежность к научному миру воспринимается как сама собой разумеющаяся, и “мягких”, которые принимаются на определенных условиях? Являются ли физики и химики членами научного сообщества “по определению”, в то время как другие представители естествен­ных наук должны представить дополнительные доказательства своих притязаний? Можно ли включить сюда инженеров иди толь­ко отдельные их группы? Относятся ли к этой категории практи­кующие врачи или только те, кто занимается медицинскими ис­следованиями? Составляют ли численно люди науки небольшую элитную группу из приблизительно 96 тыс. человек, перечислен­ных в справочнике “Американские ученые”, или же исчисляются несколькими миллионами (если отнести сюда инженеров, врачей и ученых-обществоведов)?

“Трудности, проистекающие из этих вопросов, — заключает У.Сэйр, — наводят на мысль о том, что выражение "научное сооб­щество" зачастую используется как стратегическая фраза с целью указать на массу экспертов там, где на самом деле их число неве­лико, иди предположить единство взглядов там, где господствуют разногласия. Эта фраза, таким образом, относится к тому виду инноваций, столь часто использующихся в политическом процес­се, который формирует коалиции и добивается признания опреде­ленной точки зрения, апеллируя к тому, что “американский на­род”, “общественность” иди “все информированные обозревате­ли” иди “эксперты” требуют одного и отвергают другое”.

Сложности, проистекающие из такого рода номинализма, со­стоят в том, что подобные ухищрения почти исключают проведе-

²² Sayre W. Scientists and American Science Policy // Science. March 24, 1962.