Д. Белл. Грядущее Постиндустриальное Общество. Грядущее постиндустриальное

• Название: Грядущее постиндустриальное
• Анкор: Д. Белл. Грядущее Постиндустриальное Общество.doc
• Дата: 02.02.2017
• Размер: 5.69 Mb.
• Имя файла: Д. Белл. Грядущее Постиндустриальное Общество.doc
• Тип: Книга; #1773
• страница: 42 из 51

по 1955 год политическая роль ученых оставалась скрытной, и их участие ограничивалось исключительно элитарным представитель­ством в государственных административных и консультативных органах. В эти годы в Вашингтоне прошел целый ряд ожесточен­ных “партизанских войн”, но лишь незначительная информация о них стада в то время достоянием общественности.

В центре борьбы находились три вопроса: решение о созда­нии водородной бомбы, производство тактического ядерного оружия для ведения “ограниченной войны” вместо ориентации на “массированное возмездие” и возможность создания широко­масштабной системы противовоздушной обороны. В научной эли­те, представленной в правительстве, не существовало фундамен­тальных разногласий по вопросу о противодействии Советскому Союзу. Проблема состояла в том, как следовало его осуществ­лять. Поднимавшиеся вопросы носили преимущественно полити­ческий и стратегический характер, хотя, как в отличие от воен­ных подчеркивали ученые, технические вопросы оставались не­разрывно с ними связаны.

В центре споров оказалась доктрина “массированного воз­мездия”, разработанная Стратегическим авиационным командованием, в распоряжении которого находились бомбардиров­щики дальнего радиуса действия, такие, как “Б-36”, а позже “Б-52”. Стратегическое авиационное командование исходило из того, что в будущей войне бомбардировщикам придется столк­нуться с возрастающими трудностями в преодолении воздуш­ной обороны противника и, таким образом, было бы целесооб­разнее сделать ставку на использование нескольких мощных бомб с огромным поражающим воздействием, нежели на множество маломощных. Когда в октябре 1949 года было зафиксировано испытание ядерного устройства в Советском Союзе, руковод­ство ВВС стало активно настаивать на создании “супербомбы”, и в этом вопросе в администрации произошел принципиальный раскол³¹.

Данный вопрос был передан на рассмотрение в Главный кон­сультативный комитет Комиссии по атомной энергии, который состоял из ведущих ученых — организаторов научных исследо­ваний военного времени, включая Дж.Б.Конанта, Л. Дю Бриджа, И.А.Раби, Э.Ферми и Р.Оппенгеймера, являвшегося его предсе­дателем. После значительных дебатов комитет проголосовал ше­стью голосами против трех, выразив мнение, что было бы нера­зумно начинать такую программу. Р.Оппенгеймер выступил про­тив водородной бомбы в основном по причине ее дороговизны и опасности. Он поддержал точку зрения Дж.Кеннана, что страна делает ошибку, слишком полагаясь на стратегическую воздуш­ную мощь, и что политика сдерживания, предусматривающая возможность вести ограниченную войну, была бы с политичес­кой точки зрения более эффективна³².

После длительных дебатов в высших правительственных кру­гах президент Г.Трумэн в январе 1951 года отдал приказ о нача­ле ударной программы по созданию водородной бомбы. (Реше­ние, как стадо известно позднее, было принято на фоне известия, что К.Фукс, физик из Лос-Аламоса, сделал в Великобритании признание о том, что он передал секретную информацию Совет­скому Союзу.) Стратегические дебаты теперь переместились в другую плоскость. Р.Оппенгеймер стремился доказать, что Евро­пу можно оборонять с помощью тактического ядерного оружия

³¹ Во время работы по созданию атомной бомбы в Лос-Адамосе некоторые ученые задумывались о возможностях создания термоядерного оружия. Г.Бете, руководитель отдела теоретической физики, написал ряд научных работ по сол­нечным вспышкам как прототипам термоядерных реакций, а по инициативе Э.Теддера в Лос-Адаяосе началось изучение возможности создания бомбы, ос­нованной на ядерном синтезе. В новых условиях он при поддержке ряда физи­ков из Беркли, в основном Э.Лоуренса и Л.Альвареса, начал активно добивать­ся принятия ударной программы по созданию водородной бомбы.

³² Э.Ферми и И.А.Раби, заявив особое мнение, выступили против водородной бомбы “по фундаментальным этическим соображениям”, предупредив, что она таит “угрозу человечеству в целом”. (В этом они находились под влиянием Г.Бе­те, предупреждавшего, что такая бомба имеет особую радиационную опасность в силу длительности периода полураспада углерода-14.) Но они также согласились с тем, что если “холодную войну” нельзя будет приостановить, не останется дру­гого выхода, кроме как осуществить проект по созданию водородной бомбы.
малой мощности, и при поддержке Совета национальной безо­пасности организовал проект “Виста” в Калифорнийском техно­логическом институте под руководством Л. Дю Бриджа, для оцен­ки осуществимости этого замысла. В Массачусетсском техноло­гическом институте Дж.Закариас и А.Визнер доказывали, что Со­единенные Штаты должны создать крупномасштабную систему раннего обнаружения и достаточную гражданскую оборону, ис­ходя из той посылки, что если США будут неуязвимы для советского нападения, можно будет начать переговоры по обузданию гонки вооружений³³. Одновременно с этим в Брукхейвене был начат проект “Истривер” для изучения практических возможно­стей создания гражданской обороны, и проект “Аинкодьн” в МТИ для проработки идеи противовоздушной обороны.

В 1953 году новая администрация Д.Эйзенхауэра провозгла­сила политику “массированного возмездия” своей официальной стратегической доктриной³⁴. Стратегическому авиационному ко­мандованию в качестве ударной силы ВВС теперь принадлежала решающая роль в вопросах военной политики; однако доклады, поступавшие от научно-исследовательских групп, продолжали бро­сать вызов его доктрине. В докладе группы “Виста” говорилось, что Западную Европу лучше оборонять с помощью тактического ядерного оружия, нежели с помощью стратегии “все иди ниче­го”, которая могла бы позволить русским достичь своих целей с

³³ По иронии судьбы эти стратегические соображения были полностью пе­ресмотрены в последующие годы. В 1963 году предложение администрации Дж.Ф.Кеннеди, направленное на усиление гражданской обороны, стало инстру­ментом “жесткой” политики, как внушавшее общественности ложное чувство безопасности перед лицом советских ракет и, таким образом, стимулировавшее жесткую реакцию на советскую политику. В 1969 году предложение админист­рации Р.Никсона по созданию противоракетной обороны было подвергнуто критике с той точки зрения, что подобные шаги только приведут к эскалации гонки вооружений. Однако в начале 1950-х годов идея гражданской обороны была фактором сплочения противников доктрины “большой бомбы”.

³⁴ Это была стратегия, которая в наибольшей степени соответствовала ха­рактеру новой администрации, отражая “назидательную” манеру нового госу­дарственного секретаря Дж.Ф.Даддеса и усиливая иллюзию всемогущества, и без того характерную для американской нации. Она отвечала требованиям эко­номии и сокращения военных расходов, провозглашенным вновь назначенным министром финансов Дж.Хамфри, который обещал с типично американской демагогией “улучшение жизни на каждый истраченный доллар”.
помощью локальных операций. “Летняя” группа проекта “Лин­кольн” не только пришла к выводу, что создание противовоздуш­ной обороны осуществимо, но и указала, что систему раннего обнаружения следует считать вопросом высшей приоритетнос­ти. Более того, ученые, которые оказались за пределами полити­ческого влияния, начади навязывать публичную дискуссию по этим вопросам. В качестве прямого вызова прозвучала статья Р.Оппенгеймера, написанная для журнала “Foreign Affairs” в июле 1953 года, призывавшая к открытому обсуждению новой политики в области вооружений. С опубликованием этой статьи жребий был брошен.

Когда касаются божественных начал (а какие еще события в обозримой истории человечества сопоставимы с проникновени­ем в тайны самой материи?), люди нуждаются в персонифика­ции этих ужасающих сил, чтобы сделать их более осязаемыми. Поскольку Р.Оппенгеймер был гением, спроектировавшим бом­бу, он стад для мира двуликим символом науки, создающей и разрушающей. И именно против него как символа науки ополчи­лись военные.

Р.Оппенгеймер был гностической фигурой, о которой ходили легенды, и потому, что он представлялся человеком скорее из мира магии, чем науки, и потому, что само его существование свидетельствовало о наличии “волшебных сил”, соединивших два дика в одном, пытающемся играть вселенскими силами. Его ум, ум физика и поэта, казалось, был сфокусирован на той далекой точке горизонта, где математика и мистика сливаются, чтобы растворить космос в нумерологии всеединства. Худощавый чело­век, с высоко поднятой годовой, со светящимися глазами, кото­рые, казалось, выражали внутреннее страдание — внешне он яв­лял собой образ странного избранника для выполнения задачи создания бомбы.

Тем не менее в любом собрании ученых его интеллектуальная мощь сразу же ярко давала о себе знать. Со своей блистательно­стью он мог систематически и хладнокровно вести научный кол­лектив по единственному пути навстречу решению всех трудных уравнекий, которые воплотились в окончательной сборке самой бомбы. И в конце, когда облако радиоактивного гриба поднялось высоко над Аламогордо, ослепляющим светом заливая небо, и все присутствующие только подыскивали слова, именно с его уст сорвались слова Шри-Кришны, владыки кармы смертных: “Я превратился в смерть, разрушителя миров”.

Как человек он был весьма мягким. Хотя он редко бывал веж­лив с глупцами, им могли управлять личности с более сильным характером, обладающие властным началом, что подтолкнуло его в конце 30-х годов к установлению связей с коммунистическими кругами, а во время войны заставило поддаться офицерам безо­пасности, которые требовали, чтобы он назвал бывших соратник ков-коммунистов. Власть испытывала его и, как это часто бывает, в некотором отношении развратила. Несмотря на то что он иногда говорил как пророк, он стал жрецом, он говорил от лица власти, но не апеллировал к ней. По конкретным вопросам мора­ли и политики, с которыми столкнулись ученые в первые после­военные годы, Р.Оппенгеймер не примыкал к участникам обще­ственных кампаний, таким, как Л.Сцилард и молодые ученые из Чикаго; фактически он зачастую разочаровывал их. Он не возра­жал против применения атомной бомбы, не был против законо­проекта Мэя—Джонсона и, хотя и выступал против водородной бомбы, впоследствии изменил свое негативное к ней отношение. Когда после 1949 года на политику упала завеса секретности, он скорее имел отношение к коридорам власти, нежели находился за их пределами, а вопросы, за которые он боролся, носили прежде всего политический характер. Человек с неспокойной совестью, он посвятил себя проблеме “моральной ответственности” и так выработал собственную нравственную позицию.

В декабре 1953 года, после совещания с узкой группой лиц в Белом доме³⁵, президент Д.Эйзенхауэр издал приказ, ставящий заслон перед допуском Р.Оппенгеймера к любой секретной ин­формации до тех пор, пока не будут проведены соответствую­щие слушания. Основанием этому послужило письмо, написан­ное Э.Гуверу в ноябре 1953 года У.Л.Борденом, бывшим пилотом ВВС, который до июля 1953 года занимал пост исполнительного директора объединенного комитета Конгресса по атомной энер-

³⁵ На встрече присутствовали президент Д.Эйзенхауэр, министр обороны Ч.Вильсон, генеральный прокурор Г.Браунелл, директор Управления военной мобилизации А.С.Флемминг, специальный помощник президента по националь­ной безопасности Р.Катлер и Л.Строс, председатель Комиссии по атомной энер­гии. Подробную информацию об этом совещании см.: Strauss L.L. Men and Decisions. N.Y., 1962. Chap. 14.
гии. В письме он указывал, что, “вероятнее всего, Р.Оппенгеймер является агентом Советского Союза”. Э.Гувер собрал досье на Р.Оппенгеймера и отправил его в Белый дом.

Основой для обвинений против Р.Оппенгеймера послужил факт, что в конце 30-х годов он симпатизировал коммунистам, что было известно органам безопасности и генералу Г.Гровсу, главе Манхэттенского проекта, которому подчинялся Р.Оппенгеймер. В ходе слушаний 1954 года не было представлено ни од­ного нового свидетельства по сравнению с тем, что уже было известно в 1943 году, когда он принял на себя научное руковод­ство проектом по созданию атомной бомбы. Но из свидетель­ских показаний стало ясно, что действительным вдохновителем данной акции выступили ВВС, которые были напуганы влиянием Р.Оппенгеймера и сделали зловещие выводы из его политичес­ких взглядов³⁶. Так, генерал-майор Р.С.Вильсон, бывший руково­дитель военно-воздушного колледжа, заявил в своих показаниях, что однажды он был вынужден пойти к директору разведки, что­бы выразить озабоченность по поводу действий, “которые не могли принести пользу национальной безопасности”. В числе обвинений, выдвинутых против Р.Оппенгеймера, фигурировали его интерес к вопросу “интернационализации атомной энергии” и его непреклонная позиция в том, что создание самолета с ядер­ным двигателем было преждевременным с технической точки зре-

³⁶ Предупреждением стала статья в журнале “Форчун” в августе 1953 года, написанная Ч.Мерфи, членом редколлегии журнала и в то же время полковни­ком запаса ВВС и бывшим помощником генерала ВВС Х.Ванденберга. Впервые в открытой печати статья содержала намек на довоенные связи Дж.Р.Оппенгейяера с коммунистами и подвергала нападкам ученых, активно участвовав­ших в работе летней исследовательской группы “Линкольн” в рамках проекта “Виста”. В ней утверждалось, что “группа заговорщиков”, известная как ZORC (по инициалам Дж.Закариаса, Р.Оппенгеймера, И.А.Раби и Ч.Лауристена), составила заговор с целью подрыва позиций Стратегического авиационного ко­мандования. Источником обвинения, как выяснилось позднее, был Д.Григгс, главный научный консультант ВВС, который сообщил управлению безопаснос­ти Комиссии по атомной энергии, что он видел, как Дж.Закариас писал эти инициалы на доске во время заседания группы “Линкольн” в 1952 году. Под присягой Дж.Закариас отверг это обвинение (см.: In the Matter of J.R.Oppenheimer. P. 750, 922). Детальный отчет об этих событиях с большим количеством полез­ной информации содержится в статье: Rieff Ph. The Case of Dr. Oppenheimer. Rieff Ph. (Ed.) On Intellectuals. N.Y., 1959.
ния. Д.Григгс. главный научный консультант ВВС, также свиде-тгдьствовад относительно “определенной активности”, в которую он включал поддержку проекта “Виста” и уверенность Р.Оп­пенгеймера в необходимости “прекратить... увлекаться стратеги­ческой стороной нашей военно-воздушной мощи” в целях дости­жения всеобщего мира, что вызвало у него серьезные сомнения относительно лояльности [Р.Оппенгеймера]”. В окончательном решении Комиссии благонадежность Р.Оппенгеймера была под­тверждена, но в свете его прошлых связей и оппозиции водород­ной бомбе он был квалифицирован как человек, представляющий “риск для безопасности”, и ему было отказано в допуске к сек­ретной информации³⁷.

Дело Оппенгеймера является ушедшим в прошлое позорным примером национального безумства. Подобные стратегические вопросы сейчас уже потеряли свою злободневность. Развитие ракетных технологий вывело на арену оборонной политики ин­женеров и политологов, а также физиков-теоретиков, что еще больше усложнило сущность стратегии. И сегодня ученые про­должают играть важную роль в сфере технических проблем, со­путствующих процессу контроля над вооружениями. Но дело Оп­пенгеймера означало, что мессианская роль ученых — как ее по­нимали они сами и чего опасались их оппоненты — ушла в про­шлое, и на повестку дня встали другие вопросы.

Неуклонно возрастающая роль науки и привлечение ученых в административные и политические институты правительства под­няли вопросы, на которые мы еще не имеем исчерпывающих от­ветов. Сомнительно, чтобы мы нашли повторение истории, рас­сказанной Ч.П.Сноу, о сильной личной вражде между Г.Тизардом и Ф.А.Линдеманном, под знаком которой прошло все разви­тие английской науки во время второй мировой войны, или об имевшем подобный же оттенок поединке между Э.Тедлером и

³⁷ Существует обширная литература по делу Р.Оппенгеймера. Лучшим ис­точником по-прежнему остаются стенограммы слушаний. Исчерпывающий их обзор, благоприятный для Р.Оппенгеймера, может быть найден в: Stern Ph.M., Green H. The Oppenheimer Case: Security on Trial. N.Y., 1969. Биографический очерк, сравнивающий его жизненный путь с биографией Э.Лоуренса, можно найти в: Doris N.Ph. Laurence and Oppenheimer. N.Y., 1959. Имеется также по­лезная обзорная статья: Lakoff S. Science and Conscience // International Journal. Autumn, 1970.
Р.Оппенгеймером в середине 50-х годов, — уже потому, что весьма расширилась арена научной политики. Политика эта уже пере­стала быть вопросом личностей и — хотя заметные фигуры и высокопоставленные организации всегда будут играть важную роль — стада проблемой институционального устройства и раз­деления ответственности. Имеется федеральный совет по науке и технике, состоящий из официальных лиц, представляющих ин­тересы государственных ведомств, контролирующих науку. Су­ществует Национальный научный фонд, отвечающий за финан­сирование фундаментальных исследований. Наличествует также и множество других агентств, которые в совокупности расходу­ют миллиарды долларов на научные исследования и разработки.

Р.Гидпин задался следующими вопросами: имеет ли научный консультант право выступить с инициативой иди он должен выс­казываться только тогда, когда его об этом просят? Следует ли ему задумываться о политической, стратегической и моральной стороне технических вопросов иди он не должен выходить за рамки своей непосредственной компетенции? Должен ди он уча­ствовать в обсуждении широкого круга политических вопросов, по которым может дать свои рекомендации, иди его внимание необходимо ограничить узкоспецифическими вопросами?

Такие формулировки, к несчастью, все еще напоминают о незатейливых днях, когда “технические” проблемы оставлялись на усмотрение экспертов, а “политические” считались прерога­тивой ответственных политических деятелей. Но принятие ре­шений по техническим вопросам в любой сфере неизбежно смы­кается с проблемами политики. Недавние дебаты по системе противоракетной обороны служат тому примером. В их ходе ученые (физики и политологи) разделились как по научно-тех­ническим, так и политическим вопросам. Но знаменательным моментом явился тот факт, что если в 50-е годы подобные вопросы решались в закрытых лабиринтах бюрократической влас­ти, то теперь эта конкретная проблема открыто обсуждалась в Конгрессе и, таким образом, все ее аспекты — и технические, и политические — могли быть всесторонне рассмотрены. Как от­метил П.Доти: “Дебаты, предшествовавшие голосованию в се­нате, стали вехой в истории научных и технологических реко­мендаций, касающихся принятия решений по военным вопро­сам”. Накануне дебатов один из сторонников системы противоракетной обороны А.Волыптеттер, ученый-политолог и специа­лист по исследованию операций в корпорации РЭНД и Чикаг­ском университете, обвинил своих оппонентов в тенденциоз­ном использовании количественных данных, а специальная груп­па Ассоциации исследования операций поддержала его точку зрения. Но, в свою очередь, этот доклад также подвергся от­крытому рассмотрению, и, как отметил в своей статье П.Доти, в ходе обсуждения разноплановых вопросов наибольшие споры вызвали три из них: целесообразность создания системы проти­воракетной обороны; оценка технического решения проблемы;

политические последствия этого решения. Сторонники системы противоракетной обороны всю свою аргументацию привязали к первому вопросу, а их оппоненты — ко второму, но методоло­гические разногласия между ними, связанные с применением количественных методов (технические вопросы), на самом деле маскировали концептуальные расхождения; там же, где имеют место подобного рода разногласия, как свидетельствует исто­рия церкви иди университетов, наука должна занять сторон­нюю позицию, чтобы избежать возможных обвинений в недо­бросовестном выполнении своих обязанностей или измене, если только она не захочет стать стороной, навязывающей ортодок­сальные взгляды, и (как в случае с Р.Оппенгеймером) клеймить диссидентов, называя их еретиками, с тем чтобы изгнать их с работы или уничтожить³⁸.

Факт состоит в том, что технические вопросы не могут с лег­костью быть отделены от политических, и ученые, выходящие на политическую арену, неизбежно становятся защитниками [опре­деленной трактовки] в той же степени, в какой и техническими консультантами. Но одна функция не может служить прикрыти­ем для другой, а в вопросах, затрагивающих интересы нацио­нальной безопасности, здоровья народа, экономики или образа жизни нации — будь то оборонительная система иди сверхзвуко­вой самолет, — любая техническая политика должна осуществ­ляться только лишь после открытых и всесторонних политиче­ских дебатов. Вывод этот банален, но то, с чем зачастую согла­шаются в ходе полемики, затем редко реализуется на практике.

³⁸ См.: Doty P. Can Investigations Improve Scientific Advice? The Case of the ABM // Minerva. Vol. X. No. 2. April, 1972.
Трюизм социологии состоит в том, что первоначальные при­знаки любой нарождающейся социальной системы, подобно пер­вым тропинкам в девственном лесу, формируют ее будущую струк­туру и функции. Начинают устанавливаться традиции, ежеднев­ные деда превращаются в рутину, развивается система устояв­шихся интересов, все нововведения либо отвергаются, либо при­спосабливаются к сформировавшимся с самого начала структу­рам, и аура законности окружает уже существующие пути и со временем становится расхожей мудростью институции. Короче говоря, “структура” есть не только реакция на потребности про­шлого, но и инструмент формирования будущего.

Первые организационные формы науки, развившиеся в пос­левоенный период, представляли собой специфическую реакцию на неожиданные и неотложные потребности, вызванные напря-женностями “холодной войны” и нового осознания ведущего положения науки, а также необходимостью поддержать фунда­ментальные исследования: превращение университетов в иссле­довательские центры, создание крупных научных лабораторий при университетах при поддержке государства (лаборатория ре­активного движения Калифорнийского технологического инсти­тута, Аргоннская ядерная лаборатория при Чикагском универси­тете, корпорация МИТРЕ и Линкодьнская лаборатория при МТИ, Риверсайдская лаборатория электроники в Колумбийском уни­верситете и т.п.), рост “консорциумов”, таких, как Брукхейвен-ская лаборатория на острове Лонг-Айленд, управляемая полудю­жиной университетов. Затем пришел черед больших государствен­ных научно-исследовательских медицинских центров, таких, как Национальные институты здравоохранения; ведущих лаборато­рий, финансируемых за счет Национального научного фонда; огромного количества некоммерческих “мозговых трестов”, та­ких, как РЭНД, Институт военных исследований, Аэрокосми­ческая корпорация и т.д.

Тем не менее не было выработано единой научной политики, и, учитывая наличие гигантских разрозненных и сложных струк­тур, научных организаций, которые оказались беспорядочно раз­бросанными по всей стране, маловероятно, чтобы в обозримом и даже отдаленном будущем произошла какая-либо ее рационали­зация. С одной стороны, такая разбросанность является преиму­ществом. Само разнообразие структур означает, что трудно, если вообще возможно, установить деспотическую систему иди навя­зать систему центрального руководства, такую, которая в значи­тельной мере существует в Советском Союзе, где Академия наук выступает в роди руководящего научного ведомства. Но, с дру­гой стороны, сама финансовая зависимость науки от государ­ства приводит к произвольной поддержке различных отраслей — временами в зависимости от конъюнктурной прихоти, силы орга­низованного лобби или от изменяющихся установок относитель­но того, что представляют собой “национальные нужды”. Такая нестабильность играет злую шутку с университетами; вызвав их колоссальное развитие в 60-е годы, она угрожала их свертывани­ем в 70-е. В конце правления администрации Л.Джонсона и на протяжении всего периода пребывания у власти администрации Р.Никсона старую научную элиту держали на расстоянии вытя­нутой руки от процесса формирования высшей государственной политики. Р.Никсон даже ликвидировал Управление по науке и технике, и в период его администрации “научная политика” фак­тически стала фикцией. (В 1975 году президент Дж.Форд вновь предложил учредить структуру научных советников.) Таким об­разом, спустя четверть века после начала новой эры, когда, каза­лось бы, взаимозависимость науки и государства могла считать­ся установленной прочно, все еще отсутствует реальная структу­ра или последовательная политика, регулирующая их отношения. Тем не менее, принимая во внимание стратегическую роль науки в создании военной мощи, а технологии — в обеспечении эконо­мического прогресса, в какой-то момент государство будет вы­нуждено вплотную заняться проблемой того, что составляет со­держание научной политики.

За последние десять лет произошло три структурных сдвига в характере отношения науки к государству:

1. Старые, тесно связанные между собой элитные структуры разрушаются. Прежние научно-политические элиты, порожден­ные тесными личностными отношениями, сложившимися в ходе исследований военного времени, — в радиационной лаборато­рии при МТИ, в Чикаго, Беркли и Лос-Аламосе — и даже по­зднее сформировавшиеся группировки имели свои источники в различиях, восходящих ко временам этих давних ассоциаций и конфликтов [между ними]. Первоначальная политическая элита состояла в большинстве своем из физиков, ввиду их центрального места в военных исследованиях. Сегодня не существует неко­ей центральной элиты, и резкое увеличение количества научных дисциплин, в особенности различных областей биологии (моле­кулярная иди популяционная биология, экология), существенно расширило высшую группу.

2. Сегодня военные имеют свои собственные исследователь­ские лаборатории и в меньшей степени зависят от университет­ской науки, чем четверть века назад. Военно-промышленный ком­плекс, хотя его влияние и преувеличивается, обеспечивает воен­ным такую мощную научно-исследовательскую базу, какой они не имели никогда раньше.

3. Рост фондов, выделяемых для научных исследований и раз­работок, в особенности после 1956 года, умножил количество пре­тендентов на денежные средства для науки. Университеты стали политически активными в своем поиске денег. Ученые и инжене­ры основали сотни коммерческих и некоммерческих компаний для проведения научных исследований и оценок. Количество научно-технических ассоциаций, имеющих свои штаб-квартиры в Вашин­гтоне в целях представления их интересов, резко возросло. Эти процессы послужили широкой базой для бюрократизации науки.

В такой ситуации возникает вопрос: кто выступает от лица науки? Существует три различных типа ее представителей:

1. Отдельные личности — Нобелевские лауреаты иди те, кто сыскал признание среди своих коллег, — авторитет которых обус­ловлен харизматическим научным сообществом. Однако события последних двадцати пяти дет привели к тому, что блеск их славы померк вследствие осознания обществом того факта, что как лич­ности ученые не лучше и не хуже других лидеров общества с точки зрения их суждений или моральных качеств и что дости­жения отдельных ученых не являются гарантией их мудрости во всех областях общественной жизни.

2. Движения, подобные молодым радикалам от науки или груп­пам вокруг экологов-реформаторов, таких, как Р.Карсон иди Б.Коммонер, которые апеллируют к сложившейся харизме науки при вынесении моральных и политических оценок. В их лице мы имеем возвращение к пророческим притязаниям науки — гово­рить правду во вред своим интересам.

3. Институциональные ассоциации, такие, как Национальная академия наук иди Национальная академия технических наук. В последние два десятилетия Национальная академия наук, членство в которой, благодаря механизму внутреннего отбора, ограничива­ется научной элитой, — заявила о себе как о квазиофициальном ведомстве по двум причинам. Во-первых, с тех пор, как из-за не­обходимости координировать государственные учреждения воз­ник вопрос о выборе единого научного органа для ведения перего­воров и налаживания сотрудничества между ними, Академия все больше и больше становилась официальным каналом для подобно­го рода контактов. Во-вторых, к Национальной академии наук близок Национальный исследовательский совет — орган, который