черный лебедь. Черный лебедь. Непредсказуемости
 Скачать 2.55 Mb.
|
|
Энный бильярдный шар Об Анри Пуанкаре, несмотря на его славу, часто говорят как о недооцененном мысли- теле: потребовалось почти столетие, чтобы некоторые его идеи нашли отклик. Возможно, он был последним великим мыслителем среди математиков (или, наоборот, математиком среди мыслителей). Господин профессор Анри Пуанкаре. Почему-то таких гигантов мысли больше не рож- дается. Фотография предоставлена Университетом Нанси-2. Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 135 Каждый раз, увидев футболку с Альбертом Эйнштейном, иконой нашей эпохи, я вспо- минаю Пуанкаре. Безусловно, Эйнштейн достоин всяческого почтения, но он оттеснил мно- гих других. В нашем сознании слишком мало пространства, победитель занимает все. В стиле Третьей республики Пуанкаре – личность феноменальная. Помню, отец все советовал мне почитать его эссе, и не только ради их научных достоинств, это ведь еще и великолепная французская проза. Будучи великим мастером, Пуанкаре изложил свои мысли в серии статей, подделан- ных под импровизированные речи. В них, как в любом литературном шедевре, множество повторов, отступлений и всего такого, что тщеславный редактор со штампованным мозгом не одобрил бы – но благодаря железной логике мышления эти “излишества” только помо- гают восприятию текста. В тридцать с лишним лет Пуанкаре стал плодовитым литератором. Он торопился (он и умереть слишком уж поторопился – в 58 лет), так спешил, что не утруждался исправлением опечаток и грамматических ошибок в своих эссе, даже если замечал их. Считал нецелесооб- разным тратить драгоценное время на такие мелочи. Подобных гениев больше не рождается – или им больше не дозволяют писать так, как они считают нужным. После смерти Пуанкаре его идеи вскоре были забыты. А та идея, которая так важна для нас сегодня, воскресла только через столетие, причем в иной форме. Да, напрасно я тогда в детстве не уделил должного внимания работам Пуанкаре. Уже гораздо позже я обнаружил: в блистательном своем эссе “Наука и гипотеза” Пуанкаре яростно критикует пресловутую “гауссову кривую”. Что и говорить, Пуанкаре был истинным философом науки: в своих рассуждениях он всегда хорошо чувствовал границы самого предмета рассуждений, а это и есть признак истинной философии. Я люблю дразнить французских интеллектуалов, называя Пуанкаре своим самым любимым французским философом. “Это он-то философ? Да вы о чем, месье?” Всегда очень непросто объяснять людям, что мыслители, которых они возвели на пьедестал, такие как Анри Бергсон или Жан-Поль Сартр, во многом – детища моды и не могут срав- ниться с Пуанкаре: его непосредственное влияние на развитие философской мысли будет длиться еще многие столетия. Собственно, это отличный пример скандальной ненадежности предсказания: кого считать философом и кого из философов нужно изучать, решает фран- цузское Министерство образования. Я смотрю на портрет Пуанкаре. Представительный осанистый мужчина с бородой. Широкообразованный аристократ времен Третьей республики, буквально живший наукой, он докапывался до основ в своей сфере и обладал необъятными познаниями в самых разных областях. Он принадлежал к той прослойке мандаринов, которая обрела вес в обществе в конце XIX века: к верхушке среднего класса, влиятельной, но не чрезмерно богатой. Отец его был врачом, профессором медицины, дядя – выдающимся ученым и администратором, а кузен его, Раймон, стал президентом Французской Республики. В ту пору внуки коммер- сантов и богатых землевладельцев выбирали для себя интеллектуальные поприща. Я не могу представить себе Пуанкаре на футболке. Или с высунутым языком – как увековечил себя на знаменитом снимке Эйнштейн. В нем есть что-то исключающее шалости, достоинство времен Третьей республики. Современники называли Пуанкаре королем математики и науки, правда были и такие узкомыслящие математики, вроде Шарля Эрмита, которые полагали, что он слишком дове- ряется интуиции, слишком интеллектуален, слишком сильно “жестикулирует”. Если мате- матики упрекают своего собрата в том, что он в каком-то своем опусе “жестикулирует”, это означает, что объект их придирок а) одарен научным чутьем; б) не утратил связь с реально- Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 136 стью; в) ему есть что сказать; г) он прав. Да-да, потому что про “жестикуляцию” говорят тогда, когда не находится никаких более достойных аргументов. Одним молчаливым кивком Пуанкаре мог предрешить успех (или неудачу) любого начинающего ученого. Многие уверяют, что Пуанкаре пришел к понятию относительности раньше Эйнштейна, что Эйнштейн познакомился с этой идеей благодаря Пуанкаре, но вели- кий математик не стал ничего уточнять. Кто эти многие? Естественно, французы. Но их заяв- ление, похоже, отчасти подтверждено другом и биографом Эйнштейна, физиком Абрахамом Пайсом. Что ж, Пуанкаре был слишком аристократом по происхождению и устоям, чтобы позволить себе обжаловать авторство данного открытия. Пуанкаре я отвел ключевую роль в этой главе, ведь он жил в эпоху, когда прогресс в области предсказаний был стремительным, – возьмите хотя бы небесную механику. Научная революция, казалось, дала инструменты, которые позволят понять будущее. Неопределен- ность исчезала. Вселенная предстала перед человечеством в образе часов – изучай движе- ние ее колесиков и прогнозируй себе на здоровье. Оставалось лишь построить правильные модели и поручить инженерам расчеты. Будущее виделось нам простой прогрессией неких технологических данностей. Задача трех тел Пуанкаре первым из ведущих математиков понял, что все наши уравнения по сути своей предельны. Он ввел понятие нелинейности: малые события могут вести к серьезным последствиям; эта идея стала популярной, возможно, даже слишком популярной, в виде “теории хаоса”. Почему эта популярность вредна? Потому что нелинейность, по мысли Пуанкаре, – это серьезный довод, ограничивающий пределы предсказуемости, а вовсе не призыв использовать математические методы для расширения зоны прогнозов. Математика и сама может с легкостью продемонстрировать нам, что ее возможности не безграничны. Были в истории открытия нелинейности и свои сюрпризы (а как же иначе?). Началось все с того, что Пуанкаре принял участие в конкурсе, который математик Густав Миттаг-Леф- флер приурочил к шестидесятилетию шведского короля Оскара. Мемуар Пуанкаре о ста- бильности Солнечной системы получил высшую на тот момент научную награду (это было счастливое время, когда еще не существовало на свете Нобелевской премии). И вдруг досад- ная неожиданность: научный редактор, проверявший статью перед публикацией, обнаружил ошибку в вычислениях. Однако выяснилось, что, если ее поправить, выводы получаются прямо противоположными: система непредсказуема (если использовать математический термин – неинтегрируема). Публикацию благоразумно задержали, статья – исправленная – вышла через год. Аргументация Пуанкаре была проста: при предсказании будущего динамику рассмат- риваемого процесса нужно моделировать со все возрастающей точностью, так как предел погрешности очень быстро возрастает. Проблема в том, что необходимая точность невоз- можна: “размытость” вашего прогноза внезапно достигает апогея – наступает момент, когда от вас требуется бесконечно точное знание прошлого. Пуанкаре продемонстрировал это на очень наглядном примере, известном как задача трех тел. Если в системе, устроенной по принципу Солнечной, имеется только две планеты и на их орбиты более ничто не влияет, то вы без всяких хлопот сможете предсказывать поведение этих планет. Но поместите между ними третье небесное тело, пусть даже малюсенькую комету. Сначала движение этого тре- тьего тела никак не сказывается на двух других телах, а потом вдруг раз – и его воздействие уподобляется мощному взрыву. Малейшие перемены в расположении этого крохотного тела в конце концов предопределят будущее планет-левиафанов. Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 137 И чем мудреней механика, тем труднее предсказывать такие “взрывы”. Наш мир, к сожалению, намного сложнее, чем задача трех тел: в нем не три объекта, а гораздо больше. Тут мы имеем дело с тем, что нынче называется динамической системой, а мир, как мы видим, – система весьма динамическая. Вообразите, что будущее – это ствол с ветвями, каждая из которых образует развилки с множеством ответвлений. Чтобы представить, как пасует наша интуиция перед этими множащимися нелиней- ными эффектами, вспомните знаменитую притчу о шахматной доске. Изобретатель шах- мат попросил следующую награду: одно зернышко риса на первую клетку, два на вторую, четыре на третью, потом восемь, шестнадцать и так далее, каждый раз (всего шестьдесят четыре раза) удваивая количество. Правитель сразу согласился исполнить столь ничтожную просьбу, но вскоре понял, что его перехитрили. Обещанное количество риса превысило бы все мыслимые запасы! Эта мультипликативная сложность, требующая для прогнозирования все большей и большей точности исходных данных, может быть проиллюстрирована следующим простым упражнением: предсказанием передвижения бильярдного шара по столу. (Я использую в этом примере расчеты, выполненные математиком Майклом Берри.) Если вы знаете все основные параметры покоящегося шара, можете рассчитать сопротивление поверхности стола (это элементарно) и силу удара, то довольно просто определите, что случится при первом столкновении. Предсказать последствия второго удара будет труднее, но тоже воз- можно: придется лишь уточнить уже измеренные параметры. Но чем дальше, тем хуже: для корректного расчета девятого удара нужно учесть гравитационное воздействие тела, нахо- дящегося возле стола (по скромным прикидкам Берри, в этом теле менее 70 килограммов). А для расчета пятьдесят шестого удара в ваших вычислениях должны будут присутство- вать все элементарные частицы Вселенной. Электрон на краю Вселенной, отделенный от нас 10 миллиардами световых лет, может оказать значимый эффект на результат. Помните о дополнительной трудности: нужно также принять во внимание все прогнозы относительно местоположения этих переменных в будущем. Рис. 2. Точность и предсказание Дэвид Коуэн, прочитавший эту книгу в черновом варианте, нарисовал изящную кар- тинку рассеивания. Мы видим, как уже при втором рикошете расхождения в начальных усло- виях могут приводить к совершенно разным последствиям. С каждым соприкосновением будут множиться и возрастать отклонения от начального угла падения. Это вызывает усили- вающийся со временем эффект: ошибка растет несоразмерно быстро. Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 138 Чтобы предсказать движение бильярдного шара по столу, нужно знать динамику всей Вселенной, каждого атома! Мы можем легко предсказать траектории крупных объектов, ска- жем, планет (хотя на довольно малом отрезке времени), но для объектов поменьше их уже так просто не рассчитаешь – а этих объектов неизмеримо больше, чем крупных. Заметьте, что в примере с бильярдными шарами мы имели в виду некий абстрактный мир, простой и понятный, без социальных безумств, которые творятся иногда совершенно произвольно. У бильярдных шаров нет разума. В примере также не учитываются кванто- вый эффект и эффект относительности. Мы не использовали и понятие (к которому часто обращаются шарлатаны) “принцип неопределенности”. Нас не волнует, что на субатомном уровне точность измерений крайне ограниченна. Мы занимаемся исключительно самими бильярдными шарами! При наличии динамической системы, где помимо одного-единственного шара имеются и другие объекты, где траектории до некоторой степени зависят друг от друга, возможность предсказывать будущее не просто уменьшается – она становится предельно ограниченной. Пуанкаре предложил работать только с качественными, а не с количественными величи- нами: обсуждать некоторые свойства систем, но не просчитывать их. Можно точно мыс- лить, но нельзя использовать числа. Пуанкаре даже придумал для этого специальный метод – анализ in situ 50 , воспринятый топологией. Предсказание и прогнозирование – дело куда более сложное, чем обычно считают, но, чтобы понять это, нужно знать математику. А чтобы принять это, нужно и понимание и мужество. В 1960-х метеоролог Эдвард Лоренц из Массачусетского технологического института самостоятельно повторил открытие Пуанкаре – опять же случайно. Он работал над ком- пьютерной программой погоды, моделируя ее динамику на несколько дней вперед. Как-то он попытался воспроизвести ту же модель, введя те же, как ему казалось, исходные пара- метры, но получил совершенно иные результаты. Сначала он решил, что дело в компью- терном сбое или ошибке вычисления. Первые компьютеры были чудовищно громоздкими, работали медленно, не то что нынешние, поэтому их пользователи всегда искали способ их “поторопить”. Лоренц быстро сообразил, что столь значительные расхождения в результатах произошли из-за того, что ради упрощения задачи он несколько округлил исходные пара- метры. Это явление было названо “эффектом бабочки”: взмах крыльев индийской бабочки может два года спустя вызвать ураган в Нью-Йорке. Открытие Лоренца пробудило интерес к “теории хаоса”. Разумеется, исследователи обнаружили, что открытие Лоренца было предвосхищено трудами не только Пуанкаре, но и прозорливого интуитивиста Жака Адамара, который раз- мышлял о тех же проблемах примерно в 1898 году, а потом прожил еще почти семь десяти- летий и умер в возрасте 98 лет 51 Хайека по-прежнему игнорируют Открытия Поппера и Пуанкаре показывают, насколько ограниченны наши возможно- сти предвидеть будущее. Оно оказывается очень сложным отражением прошлого – а то и не отражением вовсе. Друг сэра Карла Поппера, экономист-интуитивист Фридрих Хайек очень эффективно применил эти знания к общественным наукам. Хайек – один из тех редких прославленных представителей своей “профессии” (вместе с Дж. М. Кейнсом и Дж. Л.С. Шэклом), кто кон- 50 На месте (лат.). 51 Есть и другие ограничения, которые я даже не пытаюсь здесь рассматривать. Я обхожу молчанием тот класс невы- числимости, который принято называть NP-полнотой. Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 139 центрировался на истинной неопределенности, на ограничениях знания, на непрочтенных книгах в библиотеке Эко. В 1974 году он получил премию Шведского государственного банка по экономиче- ским наукам памяти Альфреда Нобеля, но если вы прочтете его нобелевскую речь, то будете несколько удивлены. В этой лекции с красноречивым названием “Претензии знания” Хайек в основном бранил других экономистов и критиковал идею планирования. Он заявил, что нельзя использовать инструменты естественных наук в науках общественных. К сожалению, очень скоро начался настоящий бум как раз методов “естественников” в экономике. Зако- выристые уравнения невероятно усложняли жизнь истинных мыслителей-эмпириков, она стала даже еще более тяжкой, чем до знаменитой речи Хайека. Каждый год в какой-нибудь статье или книге оплакивают судьбу экономики и сетуют на ее потуги подражать физике. В самой недавней из прочитанных мной статей на эту тему говорилось, что экономистам куда больше пристала роль скромных философов, чем верховных жрецов. Но что толку? В одно ухо влетело – в другое вылетело. По Хайеку, верный прогноз может дать только сама система, а не чьи-то предписа- ния. Одно заведение, скажем, некий главный отдел планирования, не может аккумулировать все сведения, значительные фрагменты информации будут отсутствовать. Но общество в целом обязательно вберет в себя эти фрагменты. Общество в целом мыслит нешаблонно. Хайек бранил социализм и регулируемые экономики, считая их порождением того, что я назвал знанием “ботаников”, или платонизмом. Из-за весьма объемистых на сегодняшний день научных знаний мы вдруг возомнили, что способны теперь видеть и понимать те порой почти незаметные перемены, которые совершаются в нашем мире, и якобы готовы постичь, насколько каждая из них значима. Хайек остроумно назвал этот нажитый нами недуг “сци- ентизмом”. Сия болезнь глубоко укоренилась в наших общественных институтах. Вот почему я так боюсь правительств и больших корпораций. Ведь в сущности, они очень схожи. Правитель- ства делают прогнозы, компании плодят проекты; каждый год различные финансовые ана- литики предсказывают уровень процентных ставок по займам и состояние фондового рынка на конец следующего года. Корпорации выживают не потому, что сделали точные прогнозы, а потому, что, как те топ-менеджеры, которые приезжают делиться опытом в Уортон, про- сто попали в разряд везучих. И еще как рестораторы, они, вероятно, больше вредят себе, чем нам. Нам так даже иногда помогают, потворствуя нашим потребительским запросам и предоставляя нам полезные товары и услуги, например дешевые телефонные звонки по всему миру, которые были обеспечены чрезмерными капиталовложениями в эпоху “дотко- мов”. Пусть прогнозируют, сколько их душе угодно, раз это так нужно для их драгоценного бизнеса. Нам, потребителям, все равно. Да пусть хоть вешаются, если хотят. Собственно, в главе 8 я уже писал, что мы, ньюйоркцы, получаем выгоду от донкихот- ской уверенности корпораций и рестораторов в собственной непобедимости. Это тот плюс капитализма, который меньше всего обсуждается. Корпорации пусть себе лопаются, раз им так угодно, тем самым поддерживая нас, потребителей, пересыпая свое богатство в наши карманы, – чем больше банкротств, тем нам лучше. А вот правительство – контора посерьезнее, и нам нужно быть начеку, а то того и гляди придется расплачиваться за его глупость. Свободные же рынки мы как частные лица должны любить: их участники могут быть сколь угодно некомпетентными. Единственное, за что можно упрекнуть Хайека, это за четкое качественное разграни- чение физики и социальных наук. Он показывает, что методы физики не подходят ее гума- нитарным сестрицам, и винит во всем технарское мышление. Но в его времена все были уверены, что физика, королева наук, постепенно завоюет мир. Выяснилось, однако, что даже с естественными науками ситуация не так уж проста. Хайек был прав в своих претензиях к Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 140 социальным наукам, несомненно, он был прав и в том, что доверял естественникам больше, чем гуманитариям-обществоведам, но то, что он окрестил слабостями социального знания, можно отнести ко всему знанию. Ко всякому знанию без исключения. Почему? Потому что проблема подтверждения позволяет нам констатировать, что мы плохо знаем окружающий нас мир. Мы афишируем прочитанные книги, но забываем о том, как много еще не прочитано. Физика достигла больших успехов, однако это лишь узкая область естественных наук, а людям свойственно переносить ее, так сказать, частный успех на всю науку в целом. Я бы предпочел, чтобы мы глубже проникли в секреты рака или (в высшей степени нелинейной) погоды, чем в тайны происхождения Вселенной. Как не быть “ботаником” Давайте углубимся в проблемы знания и продолжим сравнение между Жирным Тони и доктором Джоном, начатое в главе 9. Действительно ли “ботаники” “туннелируют”, то есть сосредоточиваются ли они на четких категориях, оставляя вне сферы внимания зоны неопре- деленности? Вспомните определение, данное мной в Прологе платонизму, – это фокусиро- вание “сверху вниз” на мире, состоящем из этих самых четких категорий 52 Представьте себе, как книжный червь изучает новый язык. Например, сербохорватский или африканский “!кунг”. Бедняга будет от корки до корки читать учебник грамматики и зуб- рить правила. По его представлениям, некие высшие грамматические авторитеты для того и установили лингвистические правила, чтобы обычные люди могли, заучив их, разговари- вать на данном языке. На самом деле языки усваиваются спонтанно и гораздо менее “орга- низованно”, грамматика – это некая система, ее изобрели те, кто не смог найти для себя в этой жизни более интересного занятия, чем втискивать живой язык в учебник, в свод правил. Скучные педанты будут затверживать склонения, ну а не платоник и не “ботаник” предпо- чтет осваивать тот же сербохорватский, знакомясь с девушками в барах на окраинах Сараева или беседуя с таксистами, а грамматические правила он, если возникнет надобность, будет подгонять под уже усвоенное. Но вернемся к нашему, так сказать, отделу планирования. Как и в языке, в сфере эконо- мической и социальной нет строгих правил и шаблонов, которые предписаны некими обле- ченными высшей властью “грамматиками”. Но попробуйте убедить бюрократа или социо- лога, что мир может и не захотеть соответствовать его “научным” выводам. В общем-то мыслители австрийской школы, к которой принадлежал Хайек, для того и ввели понятие tacit (неявное), или implicit, чтобы трактовать ту часть знания, которую точно описать нельзя, но и пренебрегать ею тоже не годится. Тут примерно то же различие, которое, как мы уже отмечали, существует между “знаю как” и “знаю что”: “знаю что” более размыто и чаще узурпируется “ботаниками”. Итак, платоникам присущи взгляд “сверху вниз”, стереотипность и узость мышления, защищенность на собственных интересах, обезличенность. Не платоникам свойственны взгляд “снизу вверх”, открытость мышления, скептицизм и эмпирический склад ума. Почему я выбрал именно великого Платона для подобных разбирательств? Думаю, достаточно привести один пример, иллюстрирующий характерную особенность его мышле- ния: Платон считал, что человек должен одинаково хорошо владеть и правой и левой рукой. Противное казалось ему “бессмыслицей”. Он считал предпочтение одной конечности дру- гой уродством, вызванным “недомыслием кормилиц и матерей”. Асимметрия его раздра- жала: свои представления о прекрасном он переносил на реальность. До Луи Пастера никто 52 Эта идея постоянно всплывает под разными именами. Альфред Норт Уайтхед называл ее “ошибкой неуместной конкретности”, то есть смешением модели с физическим объектом, который она должна описывать. Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 141 не понимал, что молекулы могут быть “левшами” и “правшами” и что между ними – огром- ная разница. Неплатонические идеи можно найти в самых разных областях знания. Первыми были (как водится) эмпирики. Их подход к медицине (“снизу вверх”, без теоретизирования, основанный на опыте) обычно связывается с именами Филина Косского, Серапиона Алек- сандрийского и Гераклита Тарентского, позднее обретает статус скептического благодаря Менодоту из Никомедии и увековечивается практиком-летописцем, нашим с вами другом, великим философом-скептиком Секстом Эмпириком. Тем самым, который, пожалуй, пер- вым заговорил о Черном лебеде. Эмпирики постигали именно “искусство медицины”, не полагаясь на рассуждения. Они строили догадки на конкретных наблюдениях, эксперимен- тировали и трудились до тех пор, пока не находили нужное. А теоретизировать старались как можно меньше. Сегодня, через две тысячи лет рассуждений и убеждений, их методы оживают в дока- зательной медицине, когда делается ставка на апробированность. Вспомните: до того как мы узнали о существовании болезнетворных бактерий, врачи не мыли руки, потому что им это казалось бессмысленным, несмотря на то что в тех больницах, где заботились о чистоте, смертность была гораздо ниже. Игнаца Земмельвейса, врача-акушера, который в середине XIX века призывал коллег мыть руки, нещадно высмеивали и реабилитировали лишь спу- стя десятилетия после его смерти. Можно скептически относиться к акупунктуре как к “бес- смысленной” причуде, но если воткнутые в пальцы ног иголки облегчают боль (и это дока- зано на практике), то, видимо, и впрямь существуют в организме какие-то взаимосвязи, слишком сложные пока для нашего понимания. Так что давайте пользоваться тем, что помо- гает, не замыкаясь на объяснимом. Академический либертарианизм Как говорил Уоррен Баффет, не спрашивайте парикмахера, не пора ли вам стричься, – не спрашивайте ученого, важно ли то, чем он занимается. Поэтому я завершу обсуждение хайековского либертарианизма любопытным наблюдением. Я уже говорил, что порой цехо- вые интересы академиков сильно расходятся с интересами самой науки. Никак не пойму, почему либертарианцы не раскритиковали до сих пор “теньюр”, то есть пожизненные про- фессорские должности. Не потому ли, что многие либертарианцы сами их занимают? Мы видели, что компании лопаются, а правительства остаются. Да, правительства остаются, но чиновников можно уволить, конгрессменов и сенаторов можно не переизбрать на следую- щий срок. А вот академикам бояться нечего: “теньюр” – это навсегда, то есть фабрика зна- ния имеет постоянных “хозяев”. Штука в том, что шарлатаны больше плодятся под гнетом контроля, чем на воле. Предсказание и свобода выбора Зная все возможные характеристики физической системы, теоретически (хотя, как мы выяснили, не практически) можно предсказать ее поведение в будущем. Но это касается только неодушевленных объектов. Как только в нашу систему привносится “человеческий фактор”, все пророчества идут насмарку. Это совершенно другая задача: предсказывать буду- щее для системы, элементами которой являются люди, конечно, если вы исходите из того, что они живые и обладают свободой выбора. Если я при данных условиях смогу предсказать все ваши действия, то вы, возможно, не так свободны, как вам кажется. Вы – автомат, реагирующий на внешние раздражители. Вы – раб судьбы. А иллюзия свободы воли может быть сведена к уравнению, которое опи- сывает результат взаимодействия молекул. Это все равно что изучать механику часов: гений, Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 142 обладающий достаточным знанием начальных условий и звеньев причинно-следственных цепочек, мог бы вычислить и ваши действия в будущем. А не почувствовали бы вы себя в таком мире несчастным пленником? Однако, веруя в свободу выбора, невозможно искренне верить в экономические и соци- альные прогнозы. Нельзя предсказать, как люди будут действовать. Если, конечно, вы не будете прибегать к каким-нибудь трюкам, вроде потайной ниточки – той самой, на которой висит неоклассическая экономика. Вы просто исходите из того, что отдельные индивиды будут вести себя рационально и потому их действия будут предсказуемы. Так вот, рациональ- ность, предсказуемость и математическая разрешимость неразрывно друг с другом связаны. Предполагается, что наши рациональные индивиды могут выполнить один-единственный набор действий в конкретных обстоятельствах. И ответ на вопрос, как поведут себя эти инди- виды в стремлении к наибольшей выгоде, тоже будет иметься один. Рациональные люди должны быть последовательны вплоть до мельчайших мелочей: не выбирать яблоко вместо апельсина, апельсин вместо груши и грушу вместо яблока. В противном случае вывести общие правила их поведения будет трудно. А еще труднее будет прогнозировать их поведе- ние в будущем. В ортодоксальной экономике рациональность превратилась в самую настоящую сми- рительную рубашку. Платонизирующие экономисты забывают о том, что жизнь людей не сводится лишь к тому, чтобы постараться максимально удовлетворить свои экономические интересы. Подобная забывчивость приводит к возникновению таких математических мето- дов, как “максимизация”, или “оптимизация”, на которой Пол Сэмюэл сон построил значи- тельную часть своей работы. Что такое оптимизация? Это нахождение математически опти- мальной стратегии для экономического агента. Например, какова “оптимальная” сумма для вклада в акции? В этом методе полно сложной математики, поэтому ученым без математи- ческой подготовки вход воспрещен. Я не первый говорю, что эта оптимизация отбросила назад социальные науки: из развивающейся отрасли знаний для умных и мыслящих людей они превратились в пародию на “точную науку”. Под “точной наукой” я подразумеваю здесь любую второстепенную техническую проблему, на которую кидаются те, кому только бы примазаться к физикам (так называемая “зависть гуманитария”). По сути их деятельность – интеллектуальное надувательство. Оптимизация – яркий пример стерильного моделирования, которое мы обсудим в главе 17. Оптимизации не нашлось практических (да и теоретических) применений, так что она стала главным образом полем академических сражений, где можно помериться математиче- скими мускулами. Из-за нее платонизирующие экономисты ночью не разгуливали по барам, а корпели над уравнениями. Трагедия в том, что Пола Сэмюэлсона, явно человека небез- дарного, называют одним из самых талантливых ученых его поколения. В таком случае, он нашел не лучшее применение своему выдающемуся интеллекту. Примечательно, что Сэмю- элсон запугивал тех, кто сомневался в его методах, утверждением: “Кто может, тот двигает науку, кто не может, тот беспокоится о методологии”. Знаешь математику – значит, можешь “двигать науку”. Это напоминает доводы психоаналитика, который затыкает рот критику, твердя, что у того были проблемы с собственным отцом. Увы, выясняется, что как раз Сэмю- элсон и большинство его последователей и математику-то знали так себе, а ту, что знали, не умели использовать, не представляли, как приспособить ее к реальности. Их познаний в математике хватало лишь на то, чтобы с ее помощью сбиться с верного пути. А ведь как раз перед взлетом популярности узко мыслящих слепцов, усилиями истин- ных мыслителей, таких как Дж. М. Кейнс, Фридрих Хайек и великий Бенуа Мандельброт, были начаты интересные исследования. Всех их потеснили с передовых позиций, потому что они уводили экономику от точности, которой одержимы второсортные физики. Очень печально. Одним из недооцененных великих мыслителей был Дж. Л.С. Шэкл, теперь почти Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 143 полностью забытый. Он ввел понятие “незнание” (это по сути то же самое, что непрочи- танные книги из библиотеки Умберто Эко, которые мы назвали антибиблиотекой). Добыть труды Шэкла теперь почти невозможно; мне пришлось искать его книги у лондонских буки- нистов. Легионы психологов-эмпириков эвристического уклона продемонстрировали, что модель рационального поведения в условиях неопределенности не просто очень условна, а совершенно непригодна для описания действительности. Их выводы раздражают платони- зирующих экономистов еще и потому, что обнаруживают достаточное количество вариантов отклонения от рациональности. Толстой говорил, что все счастливые семьи похожи друг на друга, но каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Наглядно показано, что люди допускают ошибки, эквивалентные выбору яблок вместо апельсинов, апельсинов вместо груш и груш вместо яблок в зависимости от того, как перед ними ставятся важные вопросы. Даже последовательность имеет значение! Кроме того, пример с привязкой нам показал, что случайное число, показанное человеку, – привязка – влияет на то, как он определит количе- ство зубных врачей в Манхэттене. Поскольку привязка случайна, то и названное число зуб- ных врачей будет случайным. Так что, если люди делают непоследовательный выбор и при- нимают непоследовательные решения, ядро экономической оптимизации рушится. Значит, нет возможности породить “общую теорию”, а без нее нельзя предсказывать. Придется научиться жить без общей теории, черт подери! Зелубой изумруд Теперь вспомним проблему индюшки. Вы оглядываетесь назад и, опираясь на про- шлый опыт, выводите некие правила для будущего. Так вот, прогнозы на основании про- шлого опыта чреваты и более серьезными подвохами, чем разобранные нами выше. Дело в том, что одни и те же данные могут служить основанием для кардинально противополож- ных теорий! Если вы доживете до завтра, это может означать, что: а) у вас вырастут шансы достичь бессмертия; б) вы еще немного приблизитесь к смерти. Оба заключения основыва- ются на одних и тех же данных. Если вы индюшка, которую регулярно кормят в течение долгого времени, вы можете либо наивно предполагать, что кормление подтверждает вашу безопасность; либо проявить проницательность и решить, что оно подтверждает опас- ность стать чьим-то праздничным ужином. Рис. 3 Ряд, отражающий видимый рост популяции бактерий (или показателей продаж, или любой переменной, прослеживающейся во времени, вроде общего количества корма, съе- денного индюшкой из главы 4). Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 144 Рис. 4 Легко вписаться в тренд (то есть тенденцию): есть одна, и только одна, линейная модель, которая подходит к этим данным. Можно продлевать ее в будущее. Рис. 5 Смотрим в более широком масштабе. Другие модели тоже подходят. Рис. 6 Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 145 Реальный "генерирующий процесс" предельно прост, но не имеет ничего общего с линейной моделью! Лишь некоторые части кривой кажутся линейными, и мы попадаем в ловушку, экстраполируя их в виде прямой 53 Угодливость моего знакомого, проявленная в прошлом, может означать искреннюю привязанность ко мне и беспокойство о моем благополучии либо – его корысть и тайное желание в один прекрасный день завладеть моим бизнесом. Прошлое может сбивать с толку, более того, в наших интерпретациях прошлых собы- тий есть много степеней свободы. Вот графическая иллюстрация этой идеи: посмотрите на ряд точек, представляющий изменение некоего числа во времени (рисунок з), – график похож на рисунок 1 из главы 4, на котором отображена первая тысяча дней индейки. Предположим, учитель просит вас про- должить ряд точек. С линейной моделью, то есть с линейкой, вы нарисуете лишь прямую линию, одну прямую линию от прошлого к будущему (рисунок 4). Линейная модель уни- кальна. Есть одна, и только одна, линия, которую можно построить на данном множестве точек. Но все может оказаться гораздо сложнее. Если вы не будете зацикливаться на этой прямой, то обнаружите, что есть огромное количество кривых, самых разных конфигура- ций, которыми могут связываться точки. Делая линейный прогноз на основании прошлого, вы продолжаете замеченную тенденцию. Но количество будущих возможных отклонений от этого курса, заданного в прошлом, бесконечно. Философ Нельсон Гудмен называет это проблемой индукции: мы строим прямую линию лишь потому, что у нас в головах линейная модель, – тот факт, что 1000 дней подряд переменная увеличивалась, придает уверенности, что она будет расти и дальше. Но если у вас в голове имеется нелинейная модель, она может показать, что на 1001-й день наступит перелом. Представьте: вы захотели полюбоваться изумрудом. Вчера он был зеленым и позавчера тоже. Сегодня он тоже вполне зеленый. В обычном случае это подтверждает наличие у него свойства “быть зеленым”: можно смело предположить, что и завтра изумруд будет зеленым. Но, по Гудмену, цветовая история изумруда дает такие же основания утверждать, что у него есть свойство “быть зелубым”. Что значит “быть зелубым”? Это значит побыть зеленым до определенного дня (скажем, до 31 декабря 2015 года), а затем поголубеть. Проблема индукции – это один из вариантов искажения нарратива; есть бесконечно много “историй”, которые объясняют то, что вы видели. Проблема, надо сказать, весьма серьезная: ведь если не существует единого способа “обобщить” известное, чтобы сделать предположения о неизвестном, как же тогда действовать? Ответ, разумеется, будет таков: надо полагаться на “здравый смысл”. Однако вашему здравому смыслу, возможно, будет очень трудно совладать с некоторыми переменными на территории Крайнестана. Эта зело предусмотрительная машина Читатель вправе спросить: господин Н.Н.Т., чего ради мы тогда вообще занимаемся планированием? Одни делают это ради прибыли, у других “такая профессия”. Но мы пла- нируем и без подобных намерений, спонтанно. 53 Эти графики иллюстрируют статистический вариант нарративной ошибки – вы находите модель, в которую уклады- вается прошлое. “Линейная регрессия” и “R-квадрат” способны вконец заморочить вам голову. Можно смотреть на линей- ную часть кривой и хвастаться высоким R-квадратом, якобы свидетельствующим о том, что в вашу модель хорошо укла- дываются данные и она обладает большой предсказательной силой. Все это чепуха: она годится только для линейного сегмента. Всегда помните, что R-квадрат непригоден для Крайнестана. (R-квадрат – число от о до 1, которое отражает близость значений линии тренда к фактическим данным. Линия тренда наиболее соответствует действительности, когда значение R 2 близко к 1. —Прим. ред.) Н. Талеб. «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник)» 146 Почему? В силу особенностей человеческой природы. Стремление планировать, по- видимому, есть неизбежная составляющая того, что делает нас людьми, – нашего сознания. У нашей потребности предсказывать, возможно, имеется эволюционное истолкова- ние, которое я сейчас кратко изложу, поскольку это отличная попытка объяснения, отличная догадка, хотя, раз она связана с эволюцией, я буду осторожен. Речь пойдет об идее философа Дэниела Деннета. Какова самая задействованная спо- собность нашего мозга? Именно способность выдвигать предположения и проигрывать гипотетические сценарии: “Если я дам ему по носу, то он даст мне сдачи или – еще неприятней – позвонит своему нью-йоркскому адвокату”. Занятие весьма полезное, ибо оно позволяет нашим предположениям умирать вместо нас. Используемая с умом вместо инстинктивных звериных реакций, способность эта избавляет нас от опасностей первич- ного естественного отбора – в противоположность более примитивным организмам, кото- рые были беззащитны перед смертью и не исчезли только благодаря улучшению генофонда и выживанию сильнейших. В каком-то смысле планирование позволяет нам обмануть эво- люцию: она теперь осуществляется в наших головах в виде последовательности предполо- жений и гипотетических сценариев. Эта способность мысленно воспроизводить ситуации, даже если она освобождает нас от законов эволюции, сама, вероятно, является продуктом эволюции – все зверье живет на очень коротком поводке непосредственной зависимости от окружающей среды, а нам эво- люция этот поводок словно бы удлинила. Для Деннета наш мозг – это “предусмотритель- ная машина”; для него человеческий разум и сознание – естественным образом возникшие свойства, необходимые для нашего ускоренного развития. Почему мы слушаем экспертов и их прогнозы? Возможно, в какой-то мере потому, что устройство нашего общества основано на специализации, на разделении знания. Когда у вас проблемы со здоровьем, вы не бросаетесь изучать медицину, а отправляетесь к врачу: гораздо проще (и явно разумнее) обратиться к тому, кто получил специальное образование. Врачи слушают автомехаников (когда речь идет не о здоровье, а о неладах с машиной); авто- механики слушают врачей. У нас есть природная склонность внимать экспертам – даже в тех областях, где экспертов быть не может. |