Енраеом. Сборник. М. ГолосПресс, 2015. 368 с. Isbn 9785711707400
 Скачать 1.91 Mb.
|
|
176 177 пьет один, «отрываясь от коллектива». Однако после трагической гибели его жены за ним стали призна- вать и право на подобное уединение. В часы, когда Евгений запирался в своем кабинете, сотрудники станции невольно даже старались ходить на цыпоч- ках и разговаривать шепотом, как будто боялись ему помешать; создавалось впечатление, что в здании на- ходится мертвец. Помимо Корноухова, Тация и Сиволапа, в персо- нал «Искры» входил старик Андрей Шапкин, совме- щавший обязанности сторожа и дворника, Ксения Волкова – дежурная по станции, Елизавета Кора- блева – бухгалтер и заведующая билетной кассой, а также Анна Заречная, отвечавшая за содержание по- мещений. Егор Таций, Дмитрий Сиволап и Ксения Волкова составляли бригаду дежурных и работали сутки че- рез двое. Из-за такого графика они могли видеться преимущественно только в то время, когда переда- вали смену; и если Таций и Сиволап иногда наве- щали друг друга на службе, чтобы скоротать время, то Ксения держалась особняком. Коллеги по бригаде мало знали ее, несмотря на то, что уже более пяти лет работали вместе. Ксения была еще молодой женщиной, по-своему миловидной; портил ее только какой-то отпечаток изможденности, замученности, лежавший на всех ее чертах и подчас заставлявший ее казаться почти безобразной. В разное время он проявлялся с различ- ной силой и четкостью, то выступая, обрисовываясь резко и ярко, становясь доминирующим во всем облике, то «уходя внутрь», смягчаясь и сглажива- ясь. В отличие от других сотрудников станции, она очень мало пила. Говорили, что причиной ее стра- даний является какая-то трагедия в прошлом, тяже- лое потрясение, надломившее все ее существо – ка- тастрофа, после которой она «разучилась жить», не могла встроиться в колею будничной жизни. Однако Таций подозревал здесь другой движущий стимул: ему казалось, что причиной необычной замкнутости и «мученического» вида Ксении является какие-то сложные внутренние переживания, обусловленные не травмой или трагедией, а самим ходом окружаю- щей ее жизни, самим ходом событий, пусть даже и не относящихся непосредственно к ней – нечто умо- зрительное, почти условное, надуманное. Сходной, даже более радикальной точки зрения придерживался и Сиволап, который утверждал, что замкнутость и страдальческий вид Ксении – «это все напускное», что она «кобенится», и сравнивал ее с «вялой рыбой». Ее погруженность в себя воздейство- вала на него раздражающим, дразнящим образом; ему казалось, что это все излишнее, неуместное притвор- ство, хотелось «вывести ее на чистую воду». Однако его вспышки агрессии вызывали у Ксении не ответ- ную аналогичную реакцию и даже не попытки защи- титься, а сильный испуг; в результате другие сотруд- ники станции вставали на ее сторону и урезонивали Дмитрия. Подобные случаи до того сильно злили его, что он демонстративно перестал обращать какое-либо внимание на свою коллегу, говорил с ней сухо, скупо цедя слова, лишь изредка вворачивая в отношении нее какую-нибудь колкость. Кроме того, Сиволап, обык- новенно не склонный к сплетням, стал распускать от- носительно Ксении вздорные и некрасивые слухи, ко- торым многие верили: жители Искры были падки на любые развлечения, будь то даже просто перемывание косточек соседу, и старались раздуть, приукрасить любую сплетню просто ради того, чтобы как-то скра- сить свои будни. В результате в поселке на Ксению стали косо смотреть и смеяться над ней; это застав- ляло ее еще больше зажиматься в себе. Она старалась проводить как можно больше времени на станции, где отношение к ней оставалось доброжелательным. Андрей Шапкин и Елизавета Кораблева, пред- ставители старшего поколения, вносили своего рода 178 179 диссонанс в жизнь коллектива станции. Они помнили еще прежние времена, когда поселок Искра был круп- ным транспортным узлом, был более густо населен и открыт внешнему миру. Таким образом, возраст, с од- ной стороны, давал им основания для некоего чувства своего превосходства над более молодыми людьми, привыкшими к нынешней «жизни в дыре». С другой же стороны, длительная деградация и постепенное вымирание Искры наложили на Шапкина и Кораблеву отпечаток отчаяния; им было свойственно ощущение безысходности и бессмысленности жизни. Они не ве- рили в возможность перемен в будущем и были са- мыми тяжелыми и горькими пьяницами среди своих коллег. Обреченность в их речи могла сменяться лишь неприятной, выматывающей ворчливостью, беско- нечными жалобами на жизнь, возмущением судьбой и обстоятельствами. Характер этих людей был до того труден, что само их присутствие подавляло желание общаться и вообще жить, подталкивая к бутылке, как к единственному способу забыться. При этом чувства, которые другие сотрудники станции испытывали по отношению к Шапкину и Кораблевой, варьировались от подчеркнутой жалости и сочувствия со стороны Ксении до неприкрытой ненависти со стороны Сиво- лапа. Последний в ответ на жалобы своих пожилых коллег начинал буквально шипеть и плеваться, у него аж пена выступала на губах от бешенства. Он яростно нападал на них, не щадя их чувств и не стесняясь в выражениях, называя конченными, опустившимися людьми, старым дурачьем, нытиками, дегенератами. Сами Шапкин и Кораблева с каким-то испуганным удивлением пасовали перед его бешенством, даже не обижаясь на унизительные эпитеты, которыми он их награждал: в присутствии Сиволапа они несколько утихали, старались вести себя незаметнее, словно он был собакой, которая при любом неосторожном дви- жении может наброситься и искусать. Таций, которого прежде отличала мягкость в отно- шениях с людьми, оставшись без водки озлобился и особенно сблизился теперь с Сиволапом, выступая в общении с другими коллегами со сходных с ним по- зиций. Он стал так же огрызаться и нападать на по- жилых сотрудников станции и грубить им: он позво- лял это себе, поскольку считал, что у них теперь есть перед ним преимущество – возможность пить. Егор считал, что теперь, без бутылки, находится в более слабой и уязвимой позиции; другие люди, по его мне- нию, должны были это учитывать и относиться к нему даже не то что со снисходительностью, а со своего рода предупредительностью, как к слабому, которого легко обидеть. Он считал, что имеет право стараться «погрузиться в ярость», как Сиволап, поскольку у него не было теперь иной защиты от действительности – а в какой-то защите он нуждался. Шапкин и Кораблева, казалось, отчасти признавали эту его позицию (пусть и не высказанную), но вместе с тем не боялись его, как Сиволапа, и подчас позволяли себе грубо осаживать его. Если в подобных столкновениях не участвовал Дмитрий, но, напротив, принимала участие Ксения, которая стыдила Тация за его грубость, Егор оказы- вался посрамленным и испытывал впоследствии ка- кое-то особенно неприятное, гадкое ощущение: в нем просыпалась совесть. Вместе с тем, в случаях, когда Сиволап возобновлял свои нападки на пожилых кол- лег, Егор снова с готовностью присоединялся к нему, даже с какой-то особенной энергией и злобой, словно стремился отомстить за прежние поражения. Анна Заречная считалась в Искре «гулящей жен- щиной». Эта сторона ее жизни, впрочем, никак не рас- пространялась на взаимоотношения с сослуживцами: на станции Анна, напротив, подчеркнуто придержи- валась в общении лишь тем, относящихся к службе. По наблюдению Тация, дело здесь было в том, что Анна относилась к железной дороге и даже к самому станционному зданию со своего рода благоговейным 180 181 трепетом, как к идолу, которого боишься прогневать любым проявлением слабости. Кажется, это отноше- ние к станции было в ее жизни определяющим, играло даже более значительную роль, чем отношения с муж- чинами: сама Анна плохо следила за собой, считала возможным ходить в грязной одежде, немытой, лох- матой, растрепанной, но станционные помещения не- изменно содержала в идеальном порядке. Таций отдавал в себе отчет в том, что его беспо- коит и манит привлекательность Анны и ее кажуща- яся доступность; вместе с тем, он старался держать свои чувства глубоко в себе, поскольку внутренне соглашался с отношением Анны к железной дороге. Железнодорожные пути создавали иллюзию сво- боды, кажущееся чувство приближенности к внеш- нему миру, к какому-то бескрайнему пространству, полному неизведанных возможностей; и этот слад- кий мираж был на фоне мертвенного уныния Искры до того важен, живителен и силен, что отодвигал на второй план даже эмоции, даже физиологию. В обязанности Анны входила работа уборщицы, которую она выполняла как будто с удовольствием, с каким-то особым, преувеличенным усердием, а также устройство всех мелочей повседневной ра- боты станции. Она должна была следить за тем, чтобы были в наличии все расходные материалы и инвентарь, необходимые в работе других членов коллектива, а также отвечала за организацию пита- ния. Совместно с Елизаветой Кораблевой Анна ре- гулярно готовила планы, сметы и обоснования, где должна была быть учтена стоимость каждой из этих мелочей; при этом Елизавета выказывала с трудом объяснимую скупость в отношении бюджетных де- нег, норовя так или иначе занизить итоговую сумму финансирования, которая запрашивалась для обеспе- чения работы станции. Дело здесь, вероятно, было в том, что на фоне общей бедности и нужды, царя- щей в Искре, Елизавета считала кощунством потра- тить даже копейку напрасно, на что-то лишнее, что в итоге не будет израсходовано. Особенно жаркие схватки происходили у них из-за зала ожидания. Этот зал сохранился еще с прежних, лучших времен «Искры», когда она обслуживала больше пассажиров и грузовых перевозок. Размеры станции в то время были оправданы, но теперь боль- шинство помещений не использовались. В частности, в зале ожидания практически никогда не возникало нужды, и Елизавета настаивала на том, чтобы «за- консервировать» его – отключить от электричества и теплоснабжения, закрыть и вообще перестать ис- пользовать. Анна, однако, готова была в кровь рас- шибиться ради того, чтобы сохранить зал. Она и те- перь уже убирала его и поддерживала в нем порядок бесплатно – этот труд не учитывался в ее заработной плате; однако небольшие суммы все-таки уходили на отопление зала и его освещение в те редкие часы, когда его все-таки использовали немногочисленные пассажиры. Конечно, сохранение зала было неоправ- данным, но в железнодорожном руководстве – веро- ятно, по недосмотру – не требовали его закрытия, а Анна настаивала на том, чтобы не акцентировать вни- мание на этой теме и вообще не упоминать о ней в общении с начальством. На ее стороне стояли и все другие члены коллектива станции, кроме Кораблевой: последняя терзалась угрызениями совести из-за того, что, как получалось, попустительствует напрасному, лишнему расходованию средств. Общими усили- ями – в том числе, благодаря определяющей позиции начальника станции Корноухова – зал пока удавалось отстаивать, но по этому поводу среди сослуживцев регулярно вспыхивали перепалки. Таций осознавал, что в жалких, подавляющих и во многом просто страшных жизненных условиях все жители Искры так или иначе вынуждены искать защиту от действительности, способ забыться, каку- 182 183 ю-то отдушину, нечто, что позволяло бы хотя бы на короткое время испытывать облегчение. Для боль- шинства искрян, как прежде и для самого Егора, такой отдушиной была водка: пить здесь считалось чем-то само собой разумеющимся, настолько же естествен- ным, как сон или дыхание. Без этой возможности спастись Таций лихорадочно искал какую-то новую защиту, нечто, что могло бы придать ему сил: он бук- вально физически чувствовал, как жизнь защемляет, сдавливает, гложет его. В долгие свободные вечера, когда Корноуховы и Сиволап были мертвецки пьяны, а другие сотрудники станции заняты делами, Егор в своем пустом, холодном доме чувствовал себя, как в мышеловке. Здесь некуда было деваться от ощу- щения пустоты, бессмысленности существования и безысходности; Таций приходил в ужас от осознания того, насколько узок его горизонт, до какой степени он лишен каких-либо перспектив, какой-либо надежды на перемены. Все его друзья или знакомые, которые были свободны, так или иначе пьянствовали, и, пре- доставленный самому себе, Егор испытывал тяже- лый, пронизывающий страх – и перед жизнью, и пе- ред смертью, и перед прошлым, и перед будущим. На что мог он рассчитывать – невежественный, больной, неумный, неумелый человек, ничего не видевший в жизни? В часы, когда мысли об этом захватывали его, бремя человеческой слабости казалось Тацию невы- носимым. Он испытывал мучительную тоску по пол- ноте существования. И вот, Егору нужен был какой-то выход. Он видел, что и другим людям пьянства в общем-то недоста- точно, и каждый как может пытается заполнить свою жизнь еще какими-то ощущениями или эмоциями, пусть даже негативными. Так, у Корноухова было его беспокойство за дочь, у Анны Заречной – беспо- рядочная половая жизнь, у Шапкина и Кораблевой – воспоминания, у Сиволапа – ненависть, клокотавшая в его груди, у Ксении Волковой – какие-то сложные внутренние переживания, проникнуть в суть которых Тацию не удавалось. Однако ни один из этих спосо- бов по разным причинам не мог помочь Егору или не был актуален для него. Ближе всего ему была по- зиция Сиволапа: Тацию нравилась его энергия, даже его агрессия и грубость, поскольку это были силы, легко позволяющие не тонуть в болоте обыденности; однако Егор, как ни старался, не мог искусственно разжечь в груди костер ярости, подобный тому, что освещал жизнь Дмитрия. Вялая, не склонная к дей- ствию натура Тация не давала материала, который мог бы подпитывать такое пламя; слушая Сиволапа, он проникался его словами, его настроением, начи- нал поддакивать ему и на короткое время сам как бы перенимал его эмоции, но оставшись один, вновь за- тихал, отдаваясь своим привычным апатичным раз- мышлениям. Он неизменно приходил к выводу, что ему нужна иная, новая защита, аналога которой он пока не видел в жизни Искры. Для того, чтобы найти ее, Егору необходимо было тщательно проанализи- ровать свойства своего характера, свои возможно- сти; должна была найтись некая сильная сторона, на основе которой можно было бы соорудить оборону. В ранние вечерние часы, когда сумерки были еще слабо, негусто замешаны, Таций любил бродить среди заброшенных строений около железной до- роги, составлявших прежде инфраструктуру Искры как транспортного узла. Ему нравилась не только здешняя обстановка, но даже само старое железно- дорожное полотно, по которому можно было мерно шагать со шпалы на шпалу, не опасаясь неожидан- ного поезда. Такой путь представлялся Егору как бы и продвижением в его внутреннем развитии: ему казалось, что с каждым шагом по железнодорожной колее он неуклонно приближается к какому-то важ- ному, верному новому выводу, который поможет ему изменить к лучшему свою жизнь. 184 185 Центром группы зданий было старое кирпичное депо, ныне обветшавшее, с дырами в стенах, мрач- ное и сырое; бурое, тусклое, оно чем-то напоминало сгорбившегося старого человека, а в сумерках и во- все теряло всякую форму и казалось массой преж- девременно сгустившейся темноты. Однако даже та- кой печальный образ импонировал Тацию: ему каза- лось, что скорбь, заключенная в нем, настраивает на серьезный лад, помогает «глубже копнуть» по ходу размышлений. В отдалении от этого центрального строения толпились длинные приземистые четырехугольные склады; они были частично кирпичными, частично деревянными, и древесина их уже сгнила. От них веяло дряхлостью, тлением, какой-то тяжелой пу- стотой; к этим постройкам Егор не приближался, не находя в них утешения. Ему уютнее было среди не- больших зданий, кучившихся прямо вокруг депо: это был дом, прежде служивший для ночлега локомотив- ных бригад, столовая и хозяйственные постройки. В звенящей вечерней тишине здесь как будто можно было еще уловить отголоски разговоров, раздавав- шихся десятилетия назад. Как-то раз, обогнув одну из хозяйственных по- строек, Егор увидел на ее задней стене, обращенной к железной дороге, надпись: «Труд и дисциплина!». Она была выполнена на красном кирпиче печатными белыми буквами и, очевидно, относилась к совет- скому времени, когда весь комплекс зданий еще ис- пользовался. Этот лаконичный лозунг с необычной силой привлек внимание Егора; пристально разгля- дывая буквы, он мысленно повторял его на разные лады и даже попробовал произнести вслух, чтобы как следует «распробовать». Ему показалось, что в этих словах заключена какая-то глубокая жизненная зрелость; само звучание их принесло Егору странное облегчение. Его охватило такое чувство, словно он неожиданно нашел долгожданный выход, к которому прежде отчаялся даже приблизиться. «Не заключен ли в этих словах тот самый вывод, то заключение, к ко- торому я так долго хотел прийти?» – подумал Таций. «Труд и дисциплина»… над этим, по меньшей мере, стоило задуматься. «Можно ли эти слова приме- нить к моей жизни? – размышлял Таций. – На первый взгляд, да. Хотя я не обладаю волей для решительных поступков, не обладаю «внутренним огнем», у меня есть терпение и усидчивость, есть возможности для длительного последовательного усилия. Конечно, труд не принесет мне счастья, но ведь и сейчас я не могу утверждать, что несчастлив; положительные и негативные ощущения настолько переплелись между собой, что их уже не разделишь. Но я могу рассчиты- вать на то, что труд насытит тоску, грызущую меня изнутри, притупит мое самосознание, чувство суще- ствования, чувство реальности. Дисциплина же при- даст этому эффекту законченность, поможет не тре- бовать большего. По крайней мере, это какая-то воз- можность выхода, возможность облегчения, а разве не облегчения я сейчас ищу и жду?». Таций невольно сравнивал жизнь в Искре с бо- евыми действиями: его не покидало ощущение, что есть некая грозная и страшная сила, которая стре- мится забить, задавить человека, от которой необ- ходимо любой ценой обороняться. Этой силой был груз обстоятельств, как будто давящий на голову и плечи – и это давление можно было сравнить с на- пором врага, причем не всегда равномерным. Здесь могли быть и удары, связанные, например, со смер- тью близкого человека, болезнью, потерей зара- ботка или другими трагическими событиями. От них необходимо было иметь наготове дополнитель- ную защиту. В контексте такой ассоциации Таций воспринимал труд именно как оборону, возведение преграды на пути беды, а дисциплину – как военное понятие: ведь порядок и выдержка необходимы для |