Енраеом. Сборник. М. ГолосПресс, 2015. 368 с. Isbn 9785711707400
 Скачать 1.91 Mb.
|
|
Тусклая боль Денис Рычагов ощущал не очень сильную, невнят- ную, тусклую боль – до того неопределенную, неясно очерченную, что трудно было даже понять, откуда она раздается. Она то тонула в других ощущениях, как будто затихала, то снова выныривала, звучала острее и громче, хотя все равно приглушенно и смазанно. В моменты большей ее силы Рычагов тщетно прислу- шивался к ней, как стараются сосредоточиться на раз- дающейся издалека музыке, чтобы угадать мелодию. Но боль оставалась мутной, нечеткой, мерцающей; непонятно даже было до конца, есть ли она вообще. Ночь, глубокая и плотная, сухая и беззвездная, мертвенно-пустынная, застыла в пронзительном мол- чании. И то ли у Рычагова, раздраженного болью, как-то особенно обострилась чувствительность, то ли ему просто мерещилось, а только в этом молчании ему слышался крик – приглушенный, придушенный, хрипловатый, обращенный словно бы лично к нему. Рычагов испугался этого крика, и, гонимый им, почти побежал по проспекту – широкому и безжизненному, безвольно и бессмысленно распластавшемуся перед ним. Ему было страшно, хотелось добраться до че- го-нибудь, – пусть даже хотя бы оказаться в тупике, лишь бы не было необходимости двигаться дальше, лишь бы можно было остановиться и прислониться спиной к стене, чтобы не ждать нападения сзади, – но ночь лениво, уверенно, с какой-то вялой и злой радо- стью разматывалась впереди. Ей не было видно конца. Ища укрытия, Рычагов свернул на слабый свет, свер- кнувший сбоку, и оказался в тесном, унылом и затхлом помещении круглосуточного бара. Здесь пахло рыбой 152 153 и было, пожалуй, еще неприятнее, чем снаружи; и все- таки, Денис был рад даже такому убежищу. Он был полон решимости отбросить все, что докучало ему, и утопить свою слабую боль в пиве – таком же темном, мутном и гадком, как что-то, засевшее внутри него. Ему было легко и вместе с тем противно чувство- вать, как под влиянием пива рассасывается, разжи- жается тугой комок, сдавивший его нутро, как ме- няется его восприятие и то, что мешало ему где-то в глубине, словно бы растворяется в окружающей об- становке. Одновременно с этим и окружение как-то глубже и увереннее проникало в него: он как будто пропитывался рыбным запахом, грязноватым, при- глушенным светом, заполнявшим помещение, и даже отголоски тяжелой и пустой ночи, засевшие в нем, теперь о себе напомнили, внесли свою лепту в его общее состояние. Но все это размылось, слепилось вместе, смешалось в одну вязкую кашу, из которой нельзя уже было вычленить что-то отдельное, – и так, в общей куче, почти не вызывало брезгливости. «Почему же могла начаться моя боль? – медли- тельно размышлял Рычагов, задержавшись на этой мысли, повторяя ее на разные лады. – Что могло ее вызвать? Разве что-нибудь произошло?». Денис пони- мал, что в общем-то ничего не произошло, а все про- сто как-то разом навалилось, вцепилось в него и не от- пускало. Он уже около месяца был без работы, пере- биваясь случайными заработками, но жить ему пока еще было на что. Люди, которых он знал, казались словно бы все больше не теми, лишними, неправиль- ными, непонятно даже откуда взявшимися, и обще- ние с ними не вызывало у Рычагова радости, а только, все чаще, какое-то тоскливое недоумение. И все, что с ним происходило, как будто вело к этому недоуме- нию, вопросу «зачем?». Вялость и усталость чувств порождала у Дениса тяжелую, мучительную лень, ко- торая тяготила его, привыкшего к делу и обыкновенно любящего дело. Само его удивление и недовольство всем происходящим было таким же слабым и тихим, как нынешняя боль; они не разрушали его, но по- степенно подтачивали, выбивали из колеи. Рычагова преследовала смутная тревога, как будто говорящая о том, что он приближается к запоздалому и страшному открытию, чему-то такому, о чем ему было бы лучше вовсе не знать. Он, сильный человек, не робкого де- сятка, знал, что легко справился бы и с этой саднящей болью, и со страхом, – да только не хотел справляться, понимая, что все это – лишь некое предупреждение, от которого не следует отмахиваться. Напротив, его нужно было понять, и чем скорее, тем лучше, жела- тельно даже немедленно. «Что же это может означать?» – мучительно думал Рычагов. У него было ощущение, словно он стара- ется что-то раскусить, расколоть, и не может, не в си- лах справиться. У него даже спина заболела от этого продолжительного усилия, как будто оно было физи- ческим, мышечным. И вдруг стало ему настолько тя- жело и неприятно, что он буквально вскочил со сво- его места, чувствуя, что нужно сделать что-то резко и неожиданно, чтобы сбросить напряжение. На него при этом оглянулась незнакомая жен- щина, также сидевшая в баре, которую он до сих пор и не замечал. Поскольку она не отворачивалась, Ры- чагов, ощутив неловкость, подошел к ней. Он даже не знал, что и сделать; она казалась ему просто од- ним из элементов обстановки, таким же, как, напри- мер, запах рыбы, и в этом было что-то противное, но не сильно, а так, самую малость. «Что-то случи- лось?» – спросила она. «Ничего, – с трудом пробива- ясь сквозь одолевавшую его после пива дремотную растерянность, ответил Рычагов. – Кажется, я запу- тался. Я недолюбливаю такие ситуации, как эта». 154 155 Слово «недолюбливаю», которое пришло ему в го- лову, странным образом привлекло его внимание, и он даже специально повторил его еще раз, чтобы как следует его прочувствовать, распробовать. Казалось, что и женщину оно тоже почему-то заинтересовало; возникла пауза, и Рычагову представилось, что они вдвоем как будто с подозрением рассматривают это слово, которое повисло в воздухе и не желало отзву- чать, не желало исчезнуть. «Почему же вы здесь ночью?» – спросила его не- знакомка. «Разве сейчас ночь?» – удивленно спро- сил Денис, который после пива сильно осовел и сейчас успел уже забыть, как и почему появился в баре. «Конечно», – сказала она, даже не удивившись, словно вопрос Рычагова был закономерен. «Не знаю, что ответить, – сказал он. – Честно говоря, я не пони- маю, что мне делать дальше». Женщина предложила поехать к ней; он согласился, словно это было делом будничным. Кисловатый, неприятный вкус остался после пива у Рычагова во рту, и вся эта ситуация как бы отдавала тем же привкусом. И тем не менее, Де- нис с готовностью принял ее: сейчас он чувствовал, что ему нужно хотя бы ненадолго отделаться от того предупреждающего голоса боли, который продол- жал звучать издалека, подавать едва различимые сиг- налы. Они будоражили Дениса, не давали ему покоя, и он испытывал потребность от них скрыться. Они поймали машину, отправились куда-то, – Рыча- гов пропустил, не уловил, что именно это за место, – и по дороге разговорились. Денис попытался вкратце обрисовать незнакомке свою ситуацию, но говорил так сбивчиво, что сам запутался. К тому же он, даже ис- пугавшись, понял, что многие детали происходящего в его жизни забыл и не может сейчас восстановить их в памяти. Женщина говорила в ответ, а он не мог по- чему-то понять смысла ее слов; сначала он пытался переспрашивать, но потом бросил и перестал даже слушать, пытаясь вместо этого попристальнее рассмо- треть ее лицо. Оно было невыразительное, слегка мя- тое, но в целом как будто не имеющее возраста; было в нем что-то красивое, может быть даже трагическое, но было и что-то гнусноватое, – и все это было трудно уловить, понять, как формируется целое из составных частей. Рычагов не мог сосредоточиться; что-то безли- кое, неопределенное представало перед ним. И вот они где-то оказались – видимо, у нее. «Тише, ребенок спит», – шепнула незнакомка. «Ре- бенок, – повторил Рычагов. – А муж?». «Он умер, – ответила женщина. – Я вдова». Последнее слово она произнесла с ударением, особым выражением, словно ей было неприятно его произносить, но вме- сте с тем по какой-то причине и нравилось. «Отчего же он погиб?» – поинтересовался Денис, которому показалось почему-то уместным сказать именно «погиб». «Просто умер и все, – сказала женщина. – Сердце остановилось. Жил, а потом взял – и умер». Когда они сошлись, Рычагов почувствовал на- слаждение, но такое же тусклое и неопределенное, какой была прежде у него боль. Оно было сильнее и ярче той боли, но не могло полностью перебить ее и не сливалось с ней; она продолжала доноситься откуда-то издалека и мешала, отвлекала Рычагова. Было темно, но Денису мерещилось, что рядом находится и ребенок, что он пристроился тут же, под боком, и принимает участие в происходящем. «Зачем он здесь?» – с тоской подумал Рычагов. Не- важно было, кто он был, какого возраста и что из него вырастет в дальнейшем; Денису показалось почему-то, что в появлении на свет этого ребенка было что-то случайное и неуместное – настолько же, как его появление в жизни самого Рычагова. Его хотелось отогнать, но он назойливо маячил где-то 156 поблизости, ощущался как будто бы под не очень теплой кожей женщины, которую стиснул Рычагов в своих объятиях. Потом ребенок действительно вскрикнул из своей комнаты, так резко, неожиданно и пронзительно, что Денис вздрогнул. «Это ночь, – испуганно подумал он. – Тот первый крик из ночи добрался до меня». Когда все кончилось, он спросил у женщины, что она чувствует. «Как будто справила нужду», – ответила она. В этом было что-то скучное и про- стое, но очень понятное. Денису, может быть, сле- довало обидеться на вызывающую откровенность этих слов, но Рычагов почему-то позавидовал не- знакомке. Она пригласила его остаться ночевать; Рычагов согласился было, но почувствовал себя так неуютно, что не мог уснуть. Он встревоженно ворочался, пока не понял наконец, что не сможет погасить, заглу- шить одолевающую его тревогу и ощущение чего-то неправильного и грязного. Быстро поднявшись, он засобирался; незнакомка не стала его удерживать, и он понял, что его уход сейчас же, в темноте, был для нее облегчением. Снаружи на него навалилась предрассветная тяжесть, сильно и плотно придавив его, так что он шел с поникшей головой. Он еще ощущал остатки удовольствия, разлившегося по его телу, но в нем было что-то гаденькое, и два ощуще- ния – приятное и тягостное – сливались до пол- ной неразличимости, во что-то одно серое, вязкое и бесформенное. Рычагов осторожно прислушался к своим ощуще- ниям и понял, что боль нарастает. 159 У железной дороги Поселок Искра стоял на пересечении шоссе и же- лезнодорожной ветки, и транспортные артерии играли в его жизни такую же роль, как в других населенных пунктах – реки: они формировали особенный фон и атмосферу, задавали необычный тон всему происхо- дящему в Искре. Жители, привыкшие к своему поло- жению, воспринимали эти пути уже не только как ма- гистрали, не только как некие линии в пространстве, формирующие контуры поселка, но и как неотъемле- мый элемент своего существования. В такой ситуации у людей формировались особые оттенки мироощуще- ния, понимания своего места в жизни и своих взаимо- отношений с окружающим миром. Несмотря на то, что транспортные потоки здесь были слабыми – шоссе и железная дорога использо- вались преимущественно для грузовых перевозок, и нечасто мимо Искры проносились вереницы фур и длинные товарные составы – для жителей все-таки со- хранялось в трассах нечто мистическое. Магистрали связывали полузаброшенный, приходящий в запусте- ние поселок с внешним миром, несли с собой ощуще- ние простора, свободы, огромных пространств, напо- минали о бесчисленном множестве нереализованных возможностей, о разнообразии и великолепии жизни – о всем том, что было, вроде бы, так близко, и вместе с тем оставалось для жителей Искры недосягаемым. Даже в запахе моторного топлива им чудилось нечто неземное – он оставался для них элементом внешней, иной жизни, которая проносилась мимо вместе с ав- томобилями и поездами, которая манила, дразнила, беспокоила. Находясь у обочины автотрассы, у зоны отчуждения железной дороги, Искра вместе с тем оставалась и на обочине жизни. 160 161 В Искре не было ни одной церкви и священника: старая церковь была в советское время частично раз- рушена, впоследствии в остатке здания, похожем уже на обычный дом, оборудовали библиотеку, да и она потом закрылась и до сегодняшнего дня стояла на замке. Выходило, как это ни парадоксально, что жите- лям Искры неоткуда было почерпнуть представление о религии: о ней забыли, словно ее вовсе не существо- вало. При рождении местных жителей не крестили, поскольку негде и некому было крестить, да никому уже и в голову не приходило и мысли об этом. На весь поселок насчитывалось в домах несколько экземпля- ров Библии, но их не открывали; содержание ее взрос- лые пересказывали детям лишь обрывочно, в самых общих чертах, «галопом по европам» – обыкновенно это происходило в связи с Пасхой или Рождеством. И с каждым годом религия неуклонно отмирала, по- скольку церкви не было и в повседневной жизни ни- что попросту не напоминало о ней. Некоторые элементы духовной жизни в Искре несло в себе пьянство, в котором жители поселка не знали удержу. Водка становилась здесь одним из клю- чевых элементов существования. На бутылку уповали, чуть ли не молились; моменты, связанные с пьянством, представлялись лучшими и в ожиданиях на будущее, и в воспоминаниях о прошлом. Водка словно бы открывала новый мир, связанный не только с приятными ощуще- ниями, с чем-то радостным и праздничным, но и с ощу- щением потрясающей общности с другими людьми – общности, которая недостижима в обычных жизненных условиях. Можно говорить о том, что в Искре пьянство шло как-то более бурно, восторженно, чем могло бы идти в более благополучной для человека обстановке; разгул достигал невиданной степени, приводил к како- му-то стихийному, экстатическому угару. Вместе с тем, водка в конечном счете не приносила утешения; она лишь сглаживала восприятие, размывала происходящее, погружая ход жизни в мягкий алкогольный туман. Егор Таций, тридцатипятилетний железнодорож- ный служащий, страдал: он больше не мог пить. Водка была тем горючим, тем топливом, которое поддерживало его, и, лишившись ее, он оказался в своего рода экзистенциальном тупике. Жизнь крепко сдавила, стиснула его; сама автотрасса с железнодо- рожными путями как будто свились в тугую петлю, накинутую на его шею. Он чувствовал себя загнан- ным в угол. Заставить Тация перестать пить смогла только сильная физическая боль. Вероятно, что-то у него было с печенью: даже одна лишь рюмка уже вызы- вала острую резь в животе. Егор и прежде отличался повышенной мнительностью, тревогой за собствен- ное здоровье, и вправду слабое, и только постоянное пьянство позволяло ему махнуть рукой на эту мни- тельность; теперь же она, подкрепленная болью, пе- ресилила. Таций потерял своего единственного со- юзника и остался один на один с жизнью в Искре. Егор переживал свою потерю с тоской и отчая- нием; он как будто даже постарел. Его лицо прежде обросло настолько типичными чертами запойного пьянства, что его собственные словно бы раствори- лись, потерялись – осталось лишь что-то бесфор- менное, мятое, не имеющее возраста; теперь же они вернулись, заострились и стали выделяться необы- чайно сильно. Прежде мягкие, еще упругие складки неожиданно переросли в глубокие, резкие морщины, настоящие борозды, косо делящие лицо Тация на не- сколько частей; в жестких волосах выделялись куски седины. Свойственное ему раньше выражение пья- ного умиления, готовое словно бы в любую минуту перерасти в слезы бессмысленной радости или даже восторга, сменилось образом тяжелого, закостенев- шего уныния. Казалось, развеять его так же трудно, как своротить вросшую, вдавившуюся в землю ка- менную глыбу. 162 163 В произошедшем ему виделось некое преда- тельство, что-то глубоко несправедливое и подлое; ему казалось, что он вправе считать себя обижен- ным, обделенным. Водка прежде заменяла ему всю жизнь; он привык обходиться без женщины, мог по нескольку дней голодать, а в период особенно тя- желых запоев даже продал все книги и телевизор для того, чтобы купить водки; теперь же Егор не видел перед собой ничего, кроме пустоты. Вместе с тем, он даже не мог вызвать в себе чувства злости и возмущения. Егор принял свое новое положение со страхом и с какой-то вялой, беспомощной покорно- стью, как животное, на спину которого навьючили тяжелый груз. Переход Тация к новой жизни, лишенной воз- можности бегства от действительности и своего рода «смягчающей подкладки», сопровождался у него сво- еобразным нравственным пробуждением, невольным пересмотром всей системы ценностей. Сам его ум- ственный строй в новых условиях вынужденно изме- нился, переместились сферы его внимания. Мучаясь и физически – его истерзанный, при- выкший к вливаниям алкоголя организм без сво- его топлива как будто скрипел, едва волочился по жизни, готов был затрещать по швам – и вну- тренне – от осознания своей трудной жизненной ситуации – Егор как будто приобрел новое, бо- лее острое зрение. Каждая мелочь, каждая деталь того, что он видел и слышал на протяжении своего дня, с поразительной четкостью представала пе- ред ним и впечатывалась в его память. Он стал как будто проницательнее, мог теперь лучше чувство- вать происходящее в людях, угадывать их мысли и стремления, а в общении – без усилий проникал глубоко в их души. Они и сами словно бы стре- мились теперь открыться перед ним, как будто понимая, что этот человек с его возросшей силой и остротой восприятия может дать им важный и ценный совет. В обстановке повального пьянства Таций иногда чувствовал себя единственным зря- чим среди слепых. Его возросшая чувствительность касалась не только какого-то глубинного, скрытого значения происходящего вокруг него, но и самой поверхно- сти окружающих предметов, которая как будто про- яснялась перед ним. Он способен был теперь лучше прояснить для себя значение и смысл каждой де- тали, а также с большим успехом сформировать из этих мелочей целостную картину. Прояснялось не только его сознание, мышление, память, но и во- ображение: так, например, Таций теперь отчетливо представлял себе все расположение поселка Искра, железнодорожных путей и шоссе, а также ближай- ших сел и деревень – все в совокупности. Казалось, что все силы его существа стараются переориенти- роваться изнутри вовне, чтобы отвлечься от страда- ния души и тела. Новая, целостная и более подробная картина жизни в Искре буквально въедалась в сознание Та- ция, подталкивая его и к новой оценке происходя- щего, для которой набрался теперь огромный объем материала. Он осознал обстоятельство, к которому прежде, с ранних детских лет, просто привык, прини- мая его как должное, не задумываясь о нем: в Искре нельзя было «просто жить». Для того, чтобы продол- жать существование здесь, не мучаясь, необходимо было закрывать глаза на целый ряд явлений, сторон существования, игнорировать их либо как-то сгла- живать и оправдывать, и при этом не думать о том, что какая-либо другая жизнь вообще возможна. На- чиная размышлять и сопоставлять, человек с гораздо большей силой испытывал давление обстоятельств, изменить которые был не состоянии; они превраща- лись в каменную глыбу, в плиту, которая раздавли- вала его, как происходило теперь и с Егором. |