Енраеом. Сборник. М. ГолосПресс, 2015. 368 с. Isbn 9785711707400
 Скачать 1.91 Mb.
|
|
186 187 того, чтобы действовать разумно, с ясной головой, не дать противнику обойти или сломить тебя. Таким об- разом, Егор приходил к следующему выводу: вполне возможно, что в условиях жизни в Искре война и есть единственный смысл жизни, а победа в ней – главная жизненная цель. Такую трактовку можно было на- звать преувеличенно мрачной, однако ведь даже она давала хоть какой-то смысл и какую-то цель – а это само по себе в глазах Тация было преимуществом и достижением. В результате, делал заключение он, труд и дисциплина – это тот инструмент, который да- ется ему в руки, чтобы ковать свою жизнь, то оружие, с помощью которого он может хотя бы продолжать свою войну, капитуляция в которой означала смерть. Однажды сложилось так, что Таций вкратце обри- совал эту свою теорию в разговоре с Ксенией Волко- вой, которая в последнее время стала как будто более открытой по отношению к нему, несмотря на свою всегдашнюю замкнутость. Она выдвинула неожидан- ное для Егора возражение: ведь от подобной войны можно абстрагироваться, дистанцироваться, вместо смерти придя к самоотречению, аскетизму, стараться наполнить свою жизнь духовными ценностями. Егора даже как-то удивило, почему он изначально не учиты- вал эту сторону жизни в той картине, которая склады- валась у него в голове. Стараясь это проанализировать, он понял, что тяжелые жизненные обстоятельства, как ни странно, не вели человека к духовным ценно- стям, а наоборот, отталкивали от них, фактически их зачеркивали, перегораживали путь к ним. В первую очередь эта дорога закрывалась пьянством; оно одно еще не превращало человека в животное, но все-таки притупляло его сознание и восприятие, ограничи- вало его возможности. В искрянской жизни бутылка в большой степени заменяла религию: она служила первым и главным утешением, сглаживала жизнен- ные трудности, помогая человеку плыть по жизни, как рыбе – по течению. Бремя человеческой слабости перераспределя- ется; однако если Таций высказывал точку зрения, что это явление губит, заставляет самого слабого топить сильных, то Ксения, напротив, считала, что оно помо- гает людям сплотиться. Она приводила распростра- ненную ассоциацию с тем, что один прутик сломать легко, а пучок – трудно или даже невозможно. Таций доказывал, что во взаимоотношениях с людьми этот принцип совсем не обязательно работает. По его мне- нию, в данном случае пучок все равно оставался раз- розненным; страдания одного лишь усиливали боль и для других, неспособных ему помочь. Нищета и пьян- ство превращали людей в своего рода нравственных инвалидов, для которых даже самые тесные семейные связи утрачивали свою ценность. Близкие люди в боль- шинстве случаев лишь растравляли язвы страдания. Всем им нужно было есть, а с определенного возраста требовалась и часть водки; их нужно было содержать, заботиться о них. В первую очередь это рождало в че- ловеке угрызения совести, и, наряду с этим – сильное раздражение; выйдя из запоя, муж набрасывался на жену, в пьянстве запустившую хозяйство, набрасы- вался на детей, которые плакали, галдели и просили есть; дети и жена, в свою очередь, пилили и грызли главу семьи – пьяницу, неспособного их прокормить. В условиях жизни в Искре обязанности, возлагаемые на человека, становилось так тяжело выполнить, что он всеми силами старался от них откреститься, как-то ослабить, отойти от своей ответственности, а то и просто махнуть на нее рукой; в то же время, он готов был яростно обрушиться на ближнего, поступившего так же. На этом фоне семейные конфликты нередко доходили до истерики, яростного исступления, когда муж и отец без разбора, даже с удовольствием пускал в ход кулаки; вся грязь, все низкое и темное, что люди обыкновенно стараются похоронить в себе, выстав- лялось здесь напоказ, использовалось в качестве ору- жия. При этом даже если люди умудрялись уживаться 188 189 без ссор, как, например, отец и дочь Корноуховы, их близость все равно приобретала искаженные черты, элементы чего-то нездорового и неестественного. На эти рассуждения Тация Ксения возражала, что нравственные ценности в любом случае заложены в человеке и не обязательно должны быть связаны с религией. Более того, по ее мнению, сама жизнь в Искре представляла собой бедствие, продолжитель- ную чрезвычайную ситуацию, и в таких условиях люди в любом случае сплачиваются, а не топят друг друга. Ксения считала, что в таких условиях чело- век просто черствел, покрывался своего рода коркой, броней, отчего становился более жесток и как будто бесчувствен в повседневной жизни; однако некая горячая, полная соком мякоть все равно оставалась внутри. Да, в большинстве своем люди костенели в жестокости, погружались в дремучее, изощренное зло – сама жизненная практика подтверждала такую оценку; однако если бы нашелся человек, который бы направил их, дал им раскрыться, это можно бы коренным образом изменить. Как говорила Ксения, здесь требовалось лишь некое длительное упорное обучение, воспитание с тем, чтобы помочь людям в борьбе со злом, дать им расправить плечи, проявить все лучшее, что в них заложено, но глубоко скрыто. «Может быть, ты готова взять на себя роль такого воспитателя?», – заметил Таций. Ксения, однако, оставила эту его догадку без ответа, словно осознав вдруг, что и так высказала слишком многое. Ее позиция удивила Тация, стала своего рода от- крытием, но, вместе с тем, не оказала влияния на ход его мыслей: он чувствовал, что надежда Ксении не- безосновательна, соглашался, что положение дел и в самом деле можно было бы изменить, однако в лю- бом случае воспринимал такую перспективу как от- даленную и абстрактную. Он знал, что сам не обла- дает качествами для того, чтобы глубоко проникнуть в ситуацию, разобраться в ней и указать правильный путь; он сам тонул, все его силы были заняты барах- таньем в его болоте, ему не удавалось даже толком оглянуться. Егор понимал, что даже самого себя смо- жет спасти лишь предельным напряжением всего своего существа; на то, чтобы помочь еще кому-то, его заведомо бы не хватило. В результате Егор продолжал обдумывать свое намерение организовать защиту путем «труда и дисциплины», однако толком не знал, как подсту- питься к этому. Собственно говоря, слово «труд» в Искре само по себе ассоциировалось с проблемой: в поселке катастрофически не хватало работы, что и было одной из причин его постепенного оставления жителями. Таций с его должностью дежурного по станции обоснованно считал себя счастливчиком: у него имелся постоянный заработок, причем выплаты практически не задерживались, денег хватало. Он ис- пытывал в связи с этим даже сильное чувство вины, поскольку занимал рабочее место, которое могло бы спасти других людей, в отличие от него обременен- ных семьей. Из-за этого Егор всегда охотно ссужал нуждающимся деньги в долг, причем не настаивал потом на их возвращении; эту черту его характера знали и злоупотребляли ей. Сейчас же Таций отдавал себе отчет в том, что его должность на железной дороге не дает ему каче- ства и объема труда, необходимых для наполнения жизни, утоления тоски. В его представлении труд, который мог бы дать нужное утешение, должен был бы быть физическим или, на худой конец – просто затягивающим, не оставляющим времени думать о чем-то ином. Здесь необходимо было найти, слож- ный, взвешенный компромисс; при этом нужно было учитывать, что организм Егора был отравлен и ослаблен алкоголем, в результате он вряд ли спра- вился бы теперь с тяжелым и длительным физиче- ским трудом. 190 191 Одно из решений могло состоять, например, в том, чтобы взять на себя дополнительные обязанно- сти на железной дороге – причем взять, вероятно, без увеличения заработной платы, поскольку свободных рабочих мест в любом случае не было. Однако Егор усматривал в этом что-то неправильное, искусствен- ное: ему не хотелось бы высасывать себе работу из пальца, самому приискивать занятие, без которого можно было и обойтись. Кроме того он понимал, что труд должен приносить, в том числе, и внутреннее удовлетворение; лучше всего было бы, если бы Егор имел готовый, наглядный результат своей работы, явно приносящий пользу другим людям. Тогда у него было бы основание говорить, что он живет не зря. Таким образом, он искал какие-то варианты, не связанные с железнодорожной службой. В пользу та- кого перемещения говорило еще и то, что, уйдя с же- лезной дороги, Егор освободил бы свою должность для человека, который больше его нуждался бы в ре- гулярном заработке; это позволило бы Тацию снять с себя груз вины, тяготивший его сейчас. Поселок Искра прежде имел треугольную форму – был наиболее широким у железной дороги и сужался по мере отдаления от нее; однако по мере того, как жители покидали его дома и целые квар- талы, этот правильный контур оказался как бы об- грызенным с разных сторон и уступил место хаотич- ному, неравномерному распределению оставшихся жилых зданий. Некоторые из них оказались в окру- жении пустующих, что создавало для жильцов жут- коватую, болезненную обстановку; в таких случаях люди чаще всего постепенно перебирались ближе к оставшимся заселенным массивам, и Искра продол- жала сжиматься, скукоживаться. Казалось, что сама земля вбирает ее в свое лоно. Вообще, обстановка Искры напоминала баланси- рование на краю бездны – бездны небытия. Жизнь в поселке вышла за рамки повседневного быта и пре- вратилась в нечто вроде эквилибристики: выживать было трудно, для этого стало необходимо всячески изворачиваться проявлять ловкость, практическую сметку. В особенности искряне зависели от времен года: каждую зиму необходимо было пережить, она превращалось в настоящую битву, сражение с моро- зом, грозящим смертью. Сезоны в Искре были как-то особенно подчер- кнуты, выделены с особенной резкостью и яркостью. Год дробился даже не на четыре части, а на более ко- роткие фрагменты – в зависимости от погодных ус- ловий, и каждое сочетание их вносило в жизнь свое дыхание, свою атмосферу, свои краски и настроение. Зима, мороз были злом, смертью, тяжелым време- нем, а окончание ее, освобождение от ее тягостного гнета – большой и светлой радостью, чуть ли не вос- крешением. В результате в отношении искрян к се- зонам прослеживались даже элементы некоего язы- ческого культа, какого-то жизненно важного, глубоко личного, почти мистического переживания. В людях с невиданной силой проявлялась связь с природой; это, с одной стороны, ставило их в губительную за- висимость от нее, но с другой – и приносило успоко- ение, смягчало страх смерти, позволяло чувствовать себя частью окружающего мира. Эпизод, когда Таций нашел надпись «Труд и дис- циплина», относился к середине осени. В связи с этим ему особенно трудно было предпринять хоть какие-то действия, прийти к какому-то решению и стараться претворить его в жизнь: в воздухе уже ощущалось мертвенное дыхание зимы. Такая атмосфера порож- дала у Тация вялую апатию, чувство бессилия, же- лание покориться судьбе. Он проводил час за часом, день за днем, в медленных, тягучих, бесплодных раз- мышлениях, неизменно приходя к выводу о том, что сперва необходимо пережить очередную зиму. Потом, 192 193 когда природа оживает, когда ледяной панцирь трес- нет и расколется, Егор испытает прилив сил – и это-то время будет единственным, когда у него будет возмож- ность хоть как-то действовать. Если весной, когда в человеке бурлит сок жизненной силы, Егора не хватит на то, чтобы перейти к действию – его можно будет смело хоронить, признать, что он пропащий человек, махнуть на него и убрать с глаз долой. 4 ноября, в День народного единства, дежурить на станции вызвалась Ксения: во-первых, ей не хо- телось пить вместе со всеми, а во-вторых праздники производили на нее гнетущее впечатление. Жители Искры и вообще не умели праздновать: само это слово ассоциировалось полностью и исключительно с бутылкой, с состоянием пьяного угара, которое единственное могло освободить человека от нало- женных на него пут. Таким образом, человек, кото- рый по тем или иным причинам не мог удержаться на общей волне, оказывался как бы выпавшим и об- наруживал себя в еще большем одиночестве, в боль- шей заброшенности, чем в будний день, когда было, по крайней мере, какое-то дело. Остальные члены станционного коллектива со- брались у Корноухова. Таций решил присоединиться к ним: он осознавал, что не сможет участвовать в празднике наравне с остальными, но хотел по крайней мере понаблюдать за людьми, попытаться вызвать их на откровенность. Егору представлялось, что обще- ние, чужой опыт может дать верный ход его мыслям, подсказать, куда ему нужно двигаться дальше. Водки было вдоволь, и Таций, глядя на отмечаю- щих, с новой силой пожалел об утраченном утеше- нии. Прежде он мог бы окунуться вместе со всеми в горячую и сладкую волну, которая подхватила бы его, вынесла из Искры, из собственной опостылев- шей жизни, из больного, скулящего тела; он то воз- носился бы на гребне этой волны, касаясь неба, то с замирающим от радости сердцем проваливался в бездну желанного самозабвения. Он бы смеялся и плакал, и пусть бы он говорил глупости и гадости, пусть бы его рвало – все равно, хотя бы эти минуты он жил бы полноценной, полнокровной жизнью. Те- перь же он был безоговорочно втиснут в узкие рамки своего тусклого, тягостного существования, в кото- ром не вспыхнет яркого света. При осознании этого Егора охватила такая го- речь, что он почувствовал себя как бы парализован- ным: он как-то неестественно распластался на широ- ком стуле, глядя перед собой, не в силах сосредото- читься ни на одном из элементов происходящего. В этот момент Тацию показалось, что он как будто уже и не присутствует в комнате; люди и предметы сме- шались в какую-то одну грязную массу, кашу, кото- рая неприятно побулькивала, вспенивалась, словно выкипая. «Может быть, такое видение верно, может быть, сейчас мне открылось то, что на самом деле и происходит в Искре?», – подумал Егор. В этот момент кто-то толкнул его; он встрях- нулся и пришел в себя. Его удивило, какими безо- бразными были лица его друзей – искаженными, расплывшимися, словно кто-то размазал их грязным пальцем. С отвращением отвернувшись от них, он подошел к двери и распахнул ее, чтобы подышать свежим воздухом. Ему в глаза при этом прямо-таки ударила железная дорога, которая оказалась распо- ложена неожиданно близко; по ней снова двигался поезд – ехал прямо на него, пыхтя, гремя, огромный и величественный, сияющий, как будто окруженный нимбом. Таций вскрикнул, отшатнулся и захлопнул дверь; лишь после этого он с опозданием подумал, что нужно было попробовать запрыгнуть в этот по- езд. «Впрочем, ведь это была лишь иллюзия, состав был далеко», – пытался утешить себя Таций, но не мог поверить сам себе. Он видел, как поезд ехал на него, до локомотива было уже рукой подать. 194 195 Чтобы отвлечься от своего видения, Егор, хотя и не без отвращения, вернулся к наблюдению за людьми. Ему хотелось поговорить с кем-то, но со- бравшиеся как будто перестали его замечать; созда- валось впечатление, что они переселились в другой мир, в котором Тация не было. Он пытался подать реплику, обратиться к кому-нибудь, но обнаружил, что сделать это мучительно трудно: у него словно комок в горле застрял, что-то мешало ему говорить. Пытаться задать вопрос кому-то из этих людей, все чувства и восприятие которых сейчас так отличалось от его собственных, казалось Егору чем-то противо- естественным, немыслимым, и он отказался от сво- его намерения. Ему оставалось довольствоваться ролью зрителя, и Таций, поняв это, старался найти и зафиксировать какие-нибудь важные, ценные детали сцены, которая разыгрывалась перед ним. Он обратил внимание на то, что с каждым из членов станционного коллектива произошли характерные изменения, к которым, как понял и вспомнил теперь Егор, эти люди всегда при- ходили во время пьянства. Так, и без того красное, мясистое лицо Шапкина налилось кровью; он орал, горланил обрывки песен, запрокидывая голову и ши- роко разводя руки, словно пытаясь обнять все про- странство перед собой, и под конец пустился в пляс с Кораблевой. Та совсем очумела; она мычала, хрю- кала, обводила комнату бессмысленным взглядам и в мощных лапах Шапкина безвольно обмякла, напо- миная мешок картошки. Он так мял ее, что Таций ре- шил: у Елизаветы непременно останутся после этого большие синяки. Лицо Сиволапа покрылось лиловыми пятнами, местами оставаясь бледным. В его взгляде сквозило опасное безумие; казалось, он ожидал нападения на себя, и в связи с этим готовился первым нанести удар врагу. Судя по всему, он решил, что его враг – это Таций: он стал накидываться на Егора с кулаками, орать на него, поливать грязной руганью. Впрочем, в нынешнем состоянии Дмитрий был практически беспомощен, его едва держали ноги, он спотыкался и падал. Поднявшись в очередной раз, он совершил какой-то немыслимый прыжок и всем туловищем навалился на Тация; того обдало перегаром и еще какой-то едкой, кислой вонью, исходившей изо рта Сиволапа. Егор с отвращением оттолкнул его, и Си- волап повалился на пол около дивана, положив на него голову и бормоча бессвязные ругательства. Заречная вела себе еще развязнее обычного; она села на колени к Корноухову и, обвив его руками, стала целовать. Это вызвало яростную ревность до- чери Корноухова, Евгении; она бросилась к отцу и стала стаскивать с него Анну, крича: «Мама все ви- дит, маму пожалей!» Тот неловко отбивался от до- чери, бормоча: «Да отстань ты! Мама не видит, мама умерла!» Евгения с неожиданной силой все-таки су- мела спихнуть с него Анну, повалившуюся куда-то вбок, и Корноухов, ничего уже не соображавший, ра- зозлился. Он вскочил, накинулся на дочь, повалил ее на пол, подмял под себя и стал бить кулаком по лицу, приговаривая: «Ах ты тварь! Паскудная ты тварь!» Таций, видя, что дело принимает нешуточный обо- рот, попытался отодрать его от девушки; однако если Сиволап, будучи пьяным, ослабевал, то Корноухов, напротив, наливался какой-то странной недюжинной силой, и Егору не удавалось с ним сладить. В конце концов Евгений бросил дочь и обратил свою ярость уже на самого Тация; у того не получалось даже от- биваться. Корноухов схватил его и буквально швыр- нул к столу, опрокинув его вместе с остатками снеди и водки; Егор лишь каким-то чудом успел схватить одну из бутылок, выставил ее перед собой и, когда Корноухов прыгнул на него, ударил ей Евгению по зубам. Тот вскрикнул от боли и упал на пол. После этого Таций, шатаясь, окровавленный, ушел. Он направился к станции. |