Б. Р. Мандель. Учебное пособие для студентов высших учебных заведений бакалавриат, магистратура в помощь к подготовке к экзаменам Москва
 Скачать 4.2 Mb.
|
|
22. Герой и автор Автор неизменно выражает (естественно, языком художественных образов) свое отношение к позиции, установкам, ценностной ориентации своего персонажа героя. При этом образ персонажа (подобно всем иным звеньям словесно-художественной формы) предстает как воплощение писательской концепции, идеи, то есть как нечто целое в рамках иной, более широкой, собственно художественной целостности (всего произведения. Он зависит от этой целостности, можно сказать, по воле автора служит ей. При сколько-нибудь серьезном освоении персо- нажной сферы произведения читатель проникает ив духовный мир автора в образах героев усматривает прежде всего, непосредственным чувством, интуитивно) творческую волю писателя. Соотнесенность ценностных ориентаций автора и героя составляет своего рода первооснову литературных произведений, их неявный стержень, ключ к их пониманию, порой обретаемый весьма нелегко Воспринимая героев как людей, мы постигаем их одновременно и как некую « идейную сущность »: каждому из читателей предстоит ощутить и осознать не только отношение к данному действующему лицу, но и отношение к нему же автора, и, что важнее всего, свое отношение кот- ношению автора. Отношение автора к герою может быть, по преимуществу, либо отчужденным, либо родственным, но никак не нейтральным. О близости или чуждости своим персонажам писатели говорили неоднократно. Я, – писал в прологе к Дон Кихоту» Сервантес, – только считаюсь отцом Дон Кихота, – на самом деле я его отчими я не собираюсь идти проторенной дорогой и, как это делают иные, 293 почти со слезами на глазах умолять тебя, дражайший читатель, простить моему детищу его недостатки или же посмотреть на них сквозь пальцы. В литературных произведениях, так или иначе, есть дистанция между персонажем и автором. Она имеет место даже в автобиографическом жанре, где писатель с некоторого временного расстояния осмысливает собственный жизненный опыт. Автор может смотреть на своего героя снизу вверх (жития святых, либо, напротив, сверху вниз (произведения обличительно- сатирического характера. Но наиболее глубоко укоренена в литературе (особенно последних столетий) ситуация сущностного равенства писателя и персонажа не знаменующая, конечно же, их тождества. Пушкин настойчиво давал понять читателю Евгения Онегина», что его герой принадлежит к тому же кругу, что ион сам (добрый мой приятель. Важно, чтобы автор не чувствовал себя выше своих героев и не делал себя опытнее их. Только равноправие вовремя работы порождает живых героев, а не марионеток. При подобном внутреннем равенстве может возникать своего рода диалогическое отношение писателя к вымышленному и изображаемому им лицу. Диалогическая позиция автора утверждает самостоятельность, внутреннюю свободу, незавершенность и нерешенность героя, сознание которого равноправно его собственному. По словам Бахтина, герой – не выражающий, а выражаемое, он пассивен во взаимодействии с автором, важнейшая грань произведения – это единая реакция автора на целое героя. Литературные персонажи, впрочем, способны отделяться от произведений, в составе которых они появились на свети жить в сознании публики самостоятельной жизнью, неподвластной авторской воле. Герои становятся своего рода символами определенного рода 294 мироотношения и поведения, сохраняя одновременно свою неповторимость. Таковы Гамлет, Дон Кихот, Тартюф, Фауст, Пер Гюнт в составе общеевропейской культуры для русского сознания – Татьяна Ларина (в значительной мере благодаря трактовке ее образа Достоевским, Чацкий и Молчалин, Ноздрев и Манилов, Пьер Безухов и Наташа Ростова. В частности, известные персонажи АС. Грибоедова и Н. В. Гоголя в 1870–1880- е годы переселились в произведения М. Е. Салтыкова-Щедрина и зажили там новой жизнью. Если могут быть романы и драмы из жизни исторических деятелей) – отметил Ф. Сологуб, – то могут быть романы и драмы о Раскольникове, о Евгении Онегине, которые так близки к нам, что мы порою можем рассказать о них такие подробности, которых не имел ввиду их создатель. Вначале в. Ставрогин, Иван и Алеша Карама- зовы привлекли к себе пристальное внимание критиков, публицистов, философов и стали поводами для обсуждения насущнейших проблем современности. Немалое число работ было посвящено Ивану Карама- зову и сочиненной им поэме Великий инквизитор. Порой литературные персонажи, воспринятые безотносительно к творчеству писателей и без учета их воли, становятся поводами для суждений тенденциоз- но-публицистических. Это имело место в предреволюционной России, когда литераторы, настроенные к своей стране нигилистически, предпринимали попытки придать значение символов отечественного бытия литературным героям далеко не положительным. Так, Федор Карамазов был рассмотрен М. Горьким как художественное воплощение русской души, бесформенной и пестрой, трусливой и дерзкой, болезненно злой души Ивана Грозного. На страницах горьковского журнала Летопись в гоголевском 295 Подколесине усматривалась основная структура русской души, а гончаровский Обломов расценивался как воплощение всех классов русского народа изуверы, садистски убивающие собак (рассказ И. А. Бунина Последний день, интерпретировались как порождение русской почвы, которая иронически именовалась азиатской. Прославленные литературные персонажи живут независимой от их создателей, вполне самостоятельной жизнью не только в литературных текстах (художественных и публицистических, но ив произведениях иных видов искусства в музыке, живописи, графике, скульптуре. Существует великое множество памятников литературным героям (например, в Мадриде – Дон Ки- хоту и Санчо Пансе). Персонажи литературных произведений неоднократно обретали вторую жизнь вне контекста тех произведений, звеньями которых первоначально явились (Шерлок Холмс Конан Дойла, Д´Артаньян А. Дюма, Джеймс Бонд Флеминга и т.д.) 296 23. Психологизм. Сознание и самосознание персонажей Персонажи обладают определенной структурой, в которой часто довольно явно различимы внутреннее и внешнее. Его изображение слагается из ряда компонентов, выявляющих как внутренний мир человека, таки его внешний облик. Начнем с первого с воссоздания литературой человеческого сознания. Внутренний мир человека, включающий в себя его намерения, мысли, осознаваемые чувства, а также сферу бессознательного, запечатлевается в произведениях по- разному. На ранних стадиях словесного искусства он дается более опосредовано, нежели открыто. Мы узнаем, преимущественно, о поступках, совершаемых персонажами, и гораздо меньше о внутренних, психологических мотивах их поведения. Переживания всецело зависят от развертывания событий и подаются главным образом через их внешние проявления сказочного героя постигает беда – и катятся слезы горючие, или – его резвые ножки подкосилися». Если внутренний мир героя и выявляется словами впрямую, тов виде скупого, клишированного обозначения какого-то одного переживания без нюансов и деталей. Вот несколько характерных фраз из гомеровской «Илиады»: Так говорил они сердце Патроклово в персях подвигнул И, сострадая, воскликнул Зевс же, владыка превыспрен- ний, страх ниспослал на Аякса». В эпосе Гомеру (как позже в древнегреческих трагедиях) человеческое чувство, достигшее накала страсти, рисуется крупным планом, получая патетическое выражение. Вспомним последнюю главу «Илиады», где говорится о горе При- ама, хоронящего своего сына Гектора. Это одно из 297 глубочайших проникновений античной литературы в мир человеческих переживаний. О глубине отцовского горя свидетельствуют и поступок Приама, не побоявшегося ради выкупа тела сына отправиться в стан ахейцев к Ахиллу, и собственные слова героя о постигшей его беде (Я испытую, чего на земле не испытывал смертный, его стенания и проливаемые слезы, о которых говорится неоднократно, а также пышность похорон, завершивших девятидневное оплакивание Гекто- ра. Ноне многоплановость, несложность, не диалектика переживаний выявляются здесь. В гомеровской поэме с максимальной целеустремленностью и картинностью запечатлевается одно чувство, предельное в своей силе и яркости. Христианское средневековье, сформировавшее представление о ценности сокровенного человека, привнесло во внутренний мир героев литературы много нового. Были открыты сложность и противоречивость человеческой природы (слова апостола Павла о греховности людей Я ведь не знаю, что совершаю, ибо не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то творю) и обозначена возможность ее преображения на путях веры и подражания Христу. Духовная встревоженность, сердечное сокрушение, покаянные умонастроения, умиление и душевная просветленность в самых разных вариациях запечатлены в Исповеди Августина, Божественной комедии Дан- те, многочисленных житиях. Но средневековые писатели (в этом они подобны создателям фольклорных произведений и античным авторам, будучи подвластными этикетным нормам, еще мало осваивали человеческое сознание как неповторимо-индивидуальное, разноплановое, изменчивое. Интерес к сложности внутреннего мира человека, к переплетению различных умонастроений и импульсов, 298 к смене душевных состояний упрочился на протяжении последних столетий. Яркое свидетельство тому – трагедии Шекспира с присущим им сложными нередко загадочным психологическим рисунком, в наибольшей степени – «Гамлет» и Король Лир. Подобного рода художественное освоение человеческого сознания принято обозначать термином психологизм. Это индивидуализированное воспроизведение переживаний в их взаимосвязи, динамике и неповторимости. Психологизм как таковой несовместим с рационалистической схематизацией внутреннего мира (антитеза страсти и долга у классицистов, чувствительности и холодности у сентименталистов. Психологизм активизировался во второй половине XVIII в. Это сказалось в ряде произведений писателей сентименталистской ориентации Юлия, или Новая Элоиза» Ж. Ж. Руссо, Сентиментальное путешествие по Франции и Италии Л. Стерна, Страдания юного Вертера» ИВ. Гете, Бедная Лиза и другие повести НМ. Карамзина. Здесь на первый план выдвинулись душевные состояния людей, тонко и глубоко чувствующих. К возвышенно трагическим, нередко иррациональным переживаниям человека приковывала внимание литература романтизма повести ЭТА Гофмана, поэмы и драмы Д. Г. Байрона. Эта традиция сентиментализма и романтизма была подхвачена и развита писателями-реалистами XIX в. Во Франции – Оде Бальзак, Стендаль, Г. Флобер, в России – МЮ. Лермонтов, И. С. Тургенев, И. А. Гончаров воспроизводили весьма сложные умонастроения героев, порой конфликтно сталкивавшиеся между собой, – переживания, связанные с восприятием природы и бытового окружения, с фактами личной жизни и духовными исканиями. Упрочение психологизма было обусловлено пристальным интересом писателей к 299 неоднозначности обыкновенного, «негероического» характера, к персонажам многогранным, мерцающим, а также с доверием авторов к читательской способности самостоятельного нравственного суждения. Своего максимума психологизм достиг в творчестве Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, которые художественно освоили так называемую диалектику души. В их романах и повестях с небывалой полнотой икон- кретностью воспроизведены процессы формирования мыслей, чувств, намерений человека, их переплетение и взаимодействие, порой причудливое. Так художественной доминантой романов Ф. М. Достоевского является самосознание героя-идеолога, который фигурирует не как человек жизни, а как субъект сознания и мечты, пребывающий в подполье видение автора направлено именно на его самосознание и на безысходную незавершимость, дурную бесконечность этого самосознания. Психологизм Толстого и Достоевского – это художественное выражение пристального интереса к текучести сознания, к всевозможным сдвигам во внутренней жизни человека, к глубинным пластам его личности. Освоение самосознания и диалектики души одно из замечательных открытий в области литературного творчества. Существуют различные формы психологизма. Ф. М. Достоевскому и Л. Н. Толстому, МА. Шолохову и У. Фолкнеру, Б. Л. Пастернаку присущ психологизм явный, открытый, демонстративный. Вместе стем писатели XIX–XX вв. опираются и на иной способ освоения внутреннего мира человека. Знаменательны слова И. С. Тургенева о том, что художнику слова подобает быть тайным психологом. И для ряда эпизодов его произведений характерны недоговоренность и недомолвки. 300 Неявный, «подтекстовый» психологизм, когда импульсы и чувства героев лишь угадываются, преобладает в повестях, рассказах и драмах А. П. Чехова, где о переживаниях героев обычно говорится бегло и вскользь. Так, Гуров, приехавший в город С, чтобы встретиться с Анной Сергеевной (Дама с собачкой, видит у ворот дома ее белого шпица. Он, читаем мы, хотел позвать собаку, ноу него вдруг забилось сердце, ион от волнения не мог вспомнить, как зовут шпица. Эти два незначительных, казалось бы, штриха – забилось сердце и не удалось припомнить кличку собаки – по воле Чехова оказываются признаком большого и серьезного чувства героя) перевернувшего его жизнь. Психологизм подобного рода заявил себя не только в художественной прозе XX в. (И. А. Бунин, ММ. Пришвин, М. Пруст), но ив лирической поэзии, более всего – в стихах И. Ф. Анненского и А. А. Ахма- товой, где самые обыденные впечатления пронизаны душевными излучениями. Арсенал художественных средств освоения внутренней жизни человека весьма богат. Здесь и описания его впечатлений от окружающего, и компактные обозначения того, что творится в душе героя, и пространные характеристики его переживаний, и внутренние монологи персонажей, и, наконец, изображение сновидений и галлюцинаций, которые выявляют бессознательное в человеке, его подсознание – то, что прячется в глубинах психики и неведомо ему самому. Вспомним сны пушкинской Татьяны, Мити Карамазова у Достоевского (о плачущем дате, кошмар, преследующий Анну Каренину и Вронского мужик, работающий над железом и произносящий французские фразы, предсмертные сновидения толстовского князя Андрея, разговор заболевшего Ивана Карамазова с чертом. 301 В романе Т. Манна Волшебная гора, одном из шедевров литературы XX столетия, едва лине центральным эпизодом является прелестный и страшный сон героя, попавшего в снежную пургу (раздел Снег из шестой главы. Жизнь в этом сновидении раскрывается Гансу Касторпу полнее и глубже, чем в его яви, отмеченной (в числе многого другого) участием в философских дебатах. Она предстает ив ее чарующе- гармонической стороне (обычай разумно-дружеского общения, радость при виде счастья и добродетели светлого народа, и с ее зловещими началами – стем, что вызывает омерзение и ужас. Все это духовно обогащает героя Т. Манна. Установка на воспроизведение внутренней жизни человека резко отвергалась впервые десятилетия XX в. как авангардистской эстетикой, таки марксистским литературоведением свободно самоопределяющаяся в близкой ей реальности личность находилась под подозрением. Так, лидер итальянского футуризма Ф. Т. Маринетти призывал полностью и окончательно освободить литературу от психологии, которая, по его словам, вычерпана до дна. Радикальным неприятием психологизма были отмечены советские е годы. В эту пору неоднократно говорилось, что «апсихологизм», заключающийся в воссоздании вещного, материального мира, – это высший этап литературного развития. чем «газетнее» работает писатель-монтажист, диалектически цепляя факты, тем свободнее мозги читателя от дурмана. Однако психологизм не покинул литературу. Об этом неопровержимо свидетельствует творчество многих крупных писателей XX в. В нашей стране это МА. Булгаков, А. П. Платонов, Б. Л. Пастернак, АИ. Солженицын, В. П. Астафьев и мн. др. 302 Интенсивное становление и широкое упрочение психологизма в литературе XIX–XX вв. имеет глубокие культурно-исторические предпосылки. Оно связано, прежде всего, с активизацией самосознания человека Нового времени. Современная философия различает сознание, которое само себя осуществляет, и сознание, изучающее себя. Последнее и именуют самосознанием. Самосознание реализуется ла ным образом в виде рефлексии, составляющей акт возвращения к себе. Вместе стем неотъемлемым, универсальным свойством человеческой жизни является примат сознания о чем-то над самопознанием, а потому рефлексии подобает знать свои границы и иметь определенные рамки. Активизация и нарастание рефлексии у людей Нового времени связаны с небывало острым переживанием разлада человека с самим собой и всем окружающим, а то и тотальным отчуждением от него. Начиная с рубежа XVIII–XIX столетий подобные жизненно- психологические ситуации стали широко запечатлеваться европейской литературой, а позже и писателями иных регионов (преддверием этого сдвига в художественной сфере явилась трагедия шекспировского Гамлета). Знаменательна книга ИВ. Гете Страдания юного Вертера». Сосредоточенный на своих переживаниях (У меня столько хлопот с самим собой ... что мне мало дела до других, Вертер называет собственное сердце своей единственной , гордостью, жаждет умиротворить свою алчущую, мятущуюся душу (хотя бы в излияниях, адресованных другу в письмах. Он убежден, что ему много дано, и неустанно мудрствует над своими страданиями неразделенной любви. Вертер – это фигура, опоэтизированная г в автором (хотя поданная им в немалой мере критически) и вызывающая, естественно, симпатию и сострадание. Русские писатели XIX в. более суровы к своим реф- лектирующим героям, нежели Гете к Вертеру. Суд над всецело сосредоточенным на себе человеком (характер которого правомерно возвести к мифу о Нарциссе) и над его уединенной и безысходной рефлексией составляет один из лейтмотивов русской «послеромантиче- ской» литературы. Он звучит у МЮ. Лермонтова Герой нашего времени, И. С. Тургенева (Дневник лишнего человека, «Гамлет Щигровского уезда, отчасти «Рудин»), в какой-то мере у Л. Н. Толстого (ряд эпизодов повестей Отрочество и Казаки, И. А. Гончарова (образы Адуева-младшего, в немалой степени Райского. С максимальной жесткостью, негативно по сути, оценивается уединенное сознание в Записках из подполья Ф. М. Достоевского. Здесь рефлексия предстает как удел антигероя, существа слабого, жалкого, озлобленного, стремящегося ускользнуть от правдивой самооценки, мечущегося между несдержанными рассказами о своих «позорах» и попытками самооправдания. Неслучайно герой признается в особой остроте наслаждения, доставляемого мучительным самоанализом. Самоуглубленность человека, его всецелая сосредоточенность на собственной персоне, ставшие приметой эпох сентиментализма и романтизма, а также последующего времени, получила философскую интерпретацию в Феноменологии духа Г. В. Ф. Гегеля. Рефлектирующее сознание философ назвал томящимся и несчастным, оценив его весьма жестко как безумство самомнения. Этому сознанию, написал он, недостает силы выдержать бытие. Оно живет в страхе, боясь запятнать великолепие своего внутреннего поступками и наличным бытием, и дабы сохранить чистоту своего сердца, оно избегает соприкосновения с действительностью. Носителем подобного самосознания, по Гегелю, является исполненная страстного томления и скорби прекрасная душа, истлевающая внутри себя и исчезающая как аморфное испарение, которое расплывается в воздухе. Один из важнейших стимулов рефлексии литературных персонажей – пробудившаяся и властно действующая в их душах совесть, которая тревожит и мучит не только пушкинских Бориса Годунова, Онегина, Барона, Гуана или Паратова, (в финале Бесприданницы АН. Островского), но и Андрея Болконского, вспоминающего покойную жену тургеневскую Лизу Кали- тину, которая раскаивается в том, что дала волю своему чувству к Лаврецкому, а также Татьяну в финале Евгения Онегина». Несет в себе чувство вины и герой толстовского рассказа-жития Отец Сергий». Психологизм, как ни глубоки и органичны его связи с жизнью рефлектирующих персонажей, находит широкое применение при обращении писателей к людям, которые безыскусственно просты и не сосредоточены на себе. Вспомним пушкинского Савельича, няню Наталью Саввишну и гувернера Карла Ивановича из Детства Л. Н. Толстого, старуху Анну в повести В. Г. Распутина Последний срок. Исполненными психологизма оказываются даже образы животных («Хол- стомер» Л. Н. Толстого, Белолобый А. П. Чехова, Сны Чанга» И. А. Бунина, Корова А. П. Платонова, волки в романе Ч. Айтматова Плаха. Новую и весьма оригинальную форму психологизм обрел в ряде литературных произведений XX столетия. Упрочился художественный принцип, именуемый воспроизведением потока сознания. Определенность внутреннего мира человека здесь нивелируется, а то и исчезает вовсе. У истоков этой ветви литературы – творчество М. Пруста и Дж. Джойса. В романах Пруста сознание героя слагается из его впечатлений, воспоминаний и созданных воображением картин. Оно 305 свободно от устремленности к какому-либо действию, как бы оттесняет в сторону окружающую реальность и предстает как убежище, защита от мира, авто же время – как нечто поглощающее и присваивающее внешнюю реальность. Во французском новом романе х годов (А. Роб-Грийе, Н. Саррот, М. Бютор) постижение и воссоздание нескончаемо текучей психики приводило к устранению из литературы не только твердых характеров, но и персонажей как личностей. Если известная часть современных литераторов пишет Р. Барт 222 , – и выступила против персонажа, то вовсе не затем, чтобы его разрушить (это невозможно, а лишь затем, чтобы его обезличить». Диапазон словесно-художественных средств, позволяющих впрямую запечатлевать внутренний мир человека, весьма широк. Здесь и традиционные суммирующие обозначения того, что испытывает герой (думает, чувствует, хочет, и развернутые, порой аналитические, характеристики автором-повествователем того, что творится в душе персонажа, и несобственно-прямая речь, в которой голоса героя и повествующего слиты воедино, и задушевные беседы персонажей (в устном общении или переписке, и их интимные дневниковые записи. Психологизм в литературе XIX–XX вв. стал достоянием едва лине всех существующих жанров. Нос максимальной полнотой сказался он в социально- психологическом романе. Весьма благоприятны для психологизма, во-первых, эпистолярная форма Юлия, или Новая Элоиза» Ж. Ж. Руссо, Опасные связи Ш. де Лакло, Бедные люди Ф. М. Достоевского, во-вторых, автобиографическое порой дневниковое) повествование от первого лица Исповедь Ж. Ж. Руссо, Исповедь сына века Аде Мюссе, Дневник обольстителя С. Киркегора, ранняя 306 трилогия Л. Н. Толстого. Исповедальное начало живет в произведениях Ф. М. Достоевского. Напомним исповеди Ипполита в романе Идиот и Ставрогина (глава У Тихона, не вошедшая в окончательный текст Бесов, ряд эпизодов Братьев Карамазовых», например посвященная Мите глава Исповедь горячего сердца. И, наконец, в-третьих, принципы психологизма сполна осуществляются в форме романного повествования от третьего лица, обладающего даром всеведения, которое простирается в глубины человеческих душ. Таковы произведения Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, в XX веке – Т. Манна (в особенности – Волшебная гора. Наряду с подобного рода прямым проникновением во внутренний мир человека литература хорошо знает также формы его косвенного освоения, при которых черты наружности, позы, движения, жесты, мимика, интонации персонажей предстают как симптомы того, что творится в их душах. Иначе говоря постигаемый писателями внутренний человек одновременно явлен вовне. 307 |