Вагнер_Е.А._Раздумья_о_врачебном_долге. Е. А. Вагнер Раздумья о врачебном долгеЕвгений Антонович ВагнерРаздумья о врачебном долге
 Скачать 0.52 Mb.
|
|
Е.А. Вагнер — Раздумья о врачебном долге Как-то в начале весны к нам прибыла большая партия раненных в Карпатах солдат, из числа которых оказался на моем попечении татарин по имени Ахмедзян. Ранен он был тяжело: разрывная пуля разворотила область правого плечевого сустава, причем основательно повреждена была и лопатка. Из обширных затеков запущенной раны выделялась масса гноя; больной был в состоянии тяжелого сепсиса. Ахмедзян терпеливо переносил все манипуляции: трудные перевязки, многократные разрезы для дренирования затеков. Но все наши усилия долгое время оставались безуспешными: температура не снижалась, рана плохо очищалась, больной слабел. Наш главный врач, известный симферопольский хирург, доктор медицины А. Ф. Каблуков, благороднейший и гуманнейший человек, несколько раз консультировал Ахмедзяна и наконец высказал мнение, что его следует перевести на первый этаж (там были специальные палаты для безнадежных больных). Однако мы всячески оттягивали этот перевод. И, в конце концов, дождались перелома: наш подопечный стал постепенно поправляться. В дни своего дежурства я часто к нему подсаживался, и он рассказывал мне о своей бедной казанской деревне, о своей жизни, семье, четырех маленьких детях. Расцвела прекрасная киевская весна. Зазеленел тенистый семинарский сад, зацвели каштаны. Наш больной начал понемногу ходить. Однажды вечером я зашел из перевязочной в палату. Почти все больные спали. Было тихо. Только от дальнего окна доносилось какое-то мурлыканье. Я подошел ближе. На широком подоконнике сидел, по-восточному поджав под себя ноги, Ахмедзян. Последние лучи заходящего солнца освещали его худую, костлявую фигуру. А сам он, мечтательно глядя куда-то вдаль, что-то тихонько напевал. «Тю-лю-лю, тю-лю-лю», — еле слышно слетало с его губ и таяло в душистом воздухе. И в этом заунывном напеве звучало что-то такое чистое, хорошее, успокаивающее и удовлетворенное, что и у меня тепло и радостно стало на сердце. Ведь удалось же все-таки нам уберечь нашего Ахмедзяна от перевода на первый этаж, в палату безнадежных! Я тихонько направился к выходу. А вслед все еще неслись тихие, нежные звуки: «Тю-лю-лю, тю-лю...» Желаю и вам, дорогие товарищи, пережить в будущей врачебной жизни побольше таких весенних вечеров!» Ведь именно о таком человеческом и профессиональном счастье говорится в «Клятве» Гиппократа: «Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратно этому». Профессия врача — это подвиг, она требует самоотвержения, чистоты души и чистоты помыслов. Не всякий способен на это. А. П. Чехов 15 Е.А. Вагнер — Раздумья о врачебном долге Светя другим, сгораю сам Горящая свеча. Удивительно красивый и точный символ одного из главных нравственных качеств врача — самоотверженности, способности абсолютно, до конца принадлежать своему делу, не жалеть себя во имя благополучия других. История медицины знает немало имен деятелей науки, которые ради блага людей жертвовали своим здоровьем и даже жизнью. Еще в 1802 году английский врач А. Уайт, стараясь выяснить пути передачи чумы, привил себе гной из железы больной женщины и погиб. В 70-х годах прошлого века одесский врач О. О. Мочутковский вводил себе кровь больных сыпным тифом и, тяжело заболев после шестого эксперимента, непоправимо нарушил свое здоровье. В результате многократных опытов с сыпнотифозными вшами погиб английский врач Артур В. Бекот. Проводили на себе эксперименты с введением крови больных возвратным тифом Г. Н. Минх и И. И. Мечников. Такие же опасные для жизни эксперименты с приемом чистых культур холерных вибрионов в разное время проделали на себе И. И. Мечников, Н. Ф. Гамалея, Д. К. Заболотный, М. П. Петтенкофер. Уже в советское время, в 1928 году, директор первого в мире института переливания крови А. А. Богданов произвел на себе опыт обменного переливания крови, в результате которого погиб. Невозможно не вспомнить урока поистине спартанской выдержки и верности высоким принципам медицины, который преподал нам выдающийся хирург, профессор Владимир Андреевич Оппель. В 1931 году в период полного расцвета творческих сил у Владимира Андреевича была обнаружена злокачественная опухоль гайморовой пазухи. Когда она начала прорастать в глазницу, остро встал вопрос об оперативном вмешательстве — резекции верхней челюсти с удалением глаза. Бестрепетно встретив решение лечащих врачей об операции, Оппель в спешном порядке занялся... самотренировкой. Завязывая платком обреченный глаз, он приучал себя оперировать в предстоящих условиях. И действительно, лишившись глаза, Владимир Андреевич продолжал интенсивно работать, оперировать, читать лекции, писать. Завету «Светя другим, сгораю сам» до последнего часа своей жизни оставались верны и многие врачи. Не счесть тех скромных безвестных тружеников медицины, которые работали на эпидемиях, погибали от тифа, проявляли величайшую самоотверженность на фронтах войны, в партизанских отрядах в тылу врага, в гитлеровских лагерях смерти. Однако исключительность условий, в каких порою приходится действовать врачу, только ярче проявляет то качество, о котором мы говорим. Всякая героика осязаемее и нагляднее, когда перед человеком стоит жесткий нравственный выбор, что наиболее часто случается в обстановке всенародной беды, когда надо, не колеблясь, выполнить свой профессиональный и гражданский долг. Дело не в экстремальности обстоятельств, а в постоянной готовности их преодолевать, быть врачом для всех, в любое время суток, в любую минуту. Я не боюсь обозначить словом «героика» и подлинно самоотверженный труд рядового врача в наше время, участкового или специалиста в поликлинике, медика районной или сельской больницы. Если это труд, повторяю, подлинно самоотверженный, подвижнический. Замечательные примеры исполнения врачебного долга дает нам жизнь и деятельность целого 16 Е.А. Вагнер — Раздумья о врачебном долге ряда советских врачей. Мы часто повторяем какие-то слова, не особенно вдумываясь в их изначальный смысл. Но вдумайтесь-ка: САМООТВЕРЖЕННОСТЬ, ПОДВИЖНИЧЕСТВО. Самоотверженность сопряжена с определенным риском для себя, с обязательными и порою необратимыми самозатратами. Подвижничество же — не миг героизма, а способность совершать подвиг ежедневный, ежечасный. И причина, и следствие этих качеств — гуманизм нашей профессии. Самоотверженность врача, с одной стороны, продиктована сознанием: ты стоишь на защите высшей ценности — человеческой жизни. С другой стороны, она постоянно и питается этим назначением, зиждется на нем. Самоотверженность и подвижничество — качества, которые мы наследуем у лучших представителей отечественной медицины, чьи судьбы могут стать живым примером полной отдачи себя другим. Совсем недавно на домах одной из улиц города Перми появились таблички с именем Федора Христофоровича Граля. Мы непременно должны знать и помнить это имя. В 1798 году Граль принял заведование Пермской губернской больницей, но исполнял одновременно должность врача и в казенном госпитале, в сиротском доме, в богадельне и в семинарии, был домашним врачом, «терапевтом, и оператором, и окулистом». Приняв больницу, Федор Христофорович «собственным коштом продовольствовал больных». Сорок четыре года самоотверженный врач лечил жителей Перми и окружающих деревень. Таких «святых» докторов история отечественной медицины знает немало. Давайте вчитаемся в отдельные страницы этой замечательной истории. Снова передо мною воспоминания Александра Александровича Росновского. Он назвал эту главу «Тяжелые годы», потому что годы те были и впрямь чрезвычайно тяжелы... «Когда вспоминается бурная эпоха гражданской войны, то кажется, что наиболее трудными были 1919 и 1920 годы. ...Промышленность фактически замерла, транспорт был почти парализован, связь периферии с центрами прервалась на недели и месяцы, продовольственное снабжение переживало глубочайший кризис. И на фоне всего этого свирепствовали различного рода инфекционные заболевания, в первую очередь сыпной тиф. В районах Украины, прилегающих к узловой железнодорожной станции Христиновка, где я работал, случаи заболевания сыпным тифом появились уже в конце 1918 года. Постоянно нарастая, эта первая волна грозной инфекции достигла весьма высокого уровня, чтобы после небольшого летнего спада — к осени, а затем и на весь 1920 год разбушеваться с ужасающей силой. Жертвой первой серьезной вспышки сыпняка в декабре 1919 года пришлось стать и мне. Болел я очень тяжело и долго. Со второго дня потерял сознание. В бреду грезились какие-то бесконечные железнодорожные составы, толпы неизвестных людей, непрерывно текущие бурливые реки... Иногда смутно мерещилось, что со мной что-то делают, куда-то несут... Как я узнал позже, это один из наших фельдшеров Тимофей Федорович Серединцев прилагал все усилия, чтобы вырвать меня из лап смерти. На руках носил он меня в ванную комнату — тогда прохладные ванны считались полезными при сыпняке. После того как мне благополучно удалось пережить кризис, долго отлеживаться не пришлось. Нужно было работать. Заболеваемость неудержимо росла, все наши медработники буквально изнемогали. 17 Е.А. Вагнер — Раздумья о врачебном долге Памятная весна двадцатого года... Снег растаял довольно рано, весь поселок утопал в грязи (ни твердых дорог, ни тротуаров тогда не было, почва в Христиновке черноземно-глинистая). С утра больница, после нее — громадный амбулаторный прием, а затем — посещения больных на дому... Первое время от слабости меня тошнило: обопрешься о забор, выплюнешь густую желчную слюну, сотрешь холодный пот с лица — и дальше. Наконец как будто сделано все! Измученный, приходишь домой, забудешься тяжелым сном... Но ненадолго. Тревожный стук в дверь: «Доктор, ради Бога, мужу стало хуже!»; или детский голос умоляет: «Скорей пойдем к нам, мама умирает!». И так нередко по три-четыре раза за ночь. Натягиваешь свои солдатские сапоги, фронтовой полушубок (как они тогда мне пригодились!). При неверном свете железнодорожного ручного фонаря пробираемся к больному, рискуя угодить в какую-нибудь канаву. Но молодость есть молодость. Прошли после болезни дни, недели, и постепенно вернулись силы и энергия. Конечно, здесь влиял и могущественный стимул: сознание своего высокого долга. Ведь для каждого из нас любой пациент не был безликим «больным». Каждый раз мы имели дело с определенным, прекрасно известным нам человеком, рабочим или служащим нашего узла... Когда мы осматривали мечущуюся в жару женщину, то видели, как за каждым нашим движением следят расширенные от ужаса глаза ее детей. От этих глаз никуда нельзя было уйти. Нужно было, не надеясь ни на кого, делать все возможное. С гордостью за товарищей могу сказать, что все мы были полны сознанием этой великой ответственности. Ни разу не приходилось слышать в нашем маленьком коллективе, чтобы кто-то жаловался на перегрузку, усталость и т. п. Никогда также не приходилось наблюдать формального отношения к делу. Мы посещали больных не только по вызовам. Особенно тяжелых пациентов навещали и без всяких вызовов, при необходимости по нескольку раз в день, в нужных случаях консультируясь друг с другом. Нельзя забывать, что тогда приходилось выполнять самим и все назначения — банки, клизмы, инъекции, очищать рот сыпнотифозных больных. По мере эскалации сыпного тифа шло и заметное нарастание тяжести его течения. Все чаще приходилось наблюдать катастрофические формы сердечно-сосудистой недостаточности. Как часто в сознании своей беспомощности прощупывали мы тогда скачущий («как овечий хвост», по определению одной медсестры) пульс. Заметно участились нервные явления, наступающие в разгар болезни... Все чаще стали встречаться и тяжелые осложнения болезни: воспаления легких, серозные и гнойные плевриты, паротиты, поражения реберных хрящей и т. п. Рост гнойно- хирургических осложнений заставил нас организовать в стационаре небольшую операционную. В ней приходилось оперировать и довольно многочисленные случаи тяжелых травм, жертвами которых являлись, главным образом, мешочники. Цепляясь за ступеньки вагонов, забираясь на крыши, площадки и буфера, они нередко оказывались под колесами. Необычный рост количества больных и связанный с этим громадный расход медикаментов довольно быстро создали настоящий лекарственный голод. Естественно, что в первую очередь он коснулся наиболее употребляемых лекарств: сердечных (особенно камфарного масла), касторки, препаратов валерианы и пр. Мы были вынуждены вместо дефицитных лекарств подыскивать более или менее подходящие заменители из имевшихся в аптеке лекарственных залежей, а также заняться заготовками ромашки, дубовой коры, корня валерианы, которую обнаружили в расположенном вблизи поселка глубоком болотистом 18 Е.А. Вагнер — Раздумья о врачебном долге овраге. В аптечной кладовой оказались и какие-то старинные лекарства, которые даже по названиям не были известны никому из нас. Помогла древняя многотомная фармакология, сохранившаяся в частной аптечке (тогда еще не все аптеки были национализированы). Для замены ваты пользовались простерилизованными мешочками с опилками или измельченным торфом. Здесь не место описывать трудности и лишения бытового характера, которые приходилось испытывать и преодолевать всему населению, в том числе, конечно, и медработникам (недостаток топлива, перебои в освещении, полное отсутствие мануфактуры, обуви и т. д.). Следует вкратце упомянуть только о тех, которые так или иначе отражались на нашей медицинской работе. Очень тягостным было полное отсутствие мыла. Если в больнице какой-то выход мы находили в крайне экономном использовании имевшегося у нас запаса зеленого мыла, то в домашних условиях положение было крайне катастрофическим. По временам приходилось руки оттирать песком, белье стирать в щелоке (который употребляли и для обработки рук в перевязочной). В связи с отсутствием спичек все население быстро переключилось на зажигалки, а некоторые наши товарищи придумали даже какие-то химические способы добывания огня. Временами в больнице было очень плохо с освещением. Длительное время совсем не было писчей бумаги — откуда-то появилась разнообразная макулатура. Всю документацию (рецепты, истории болезни, отчеты) мы еще долго писали на оборотной стороне разных бланков, накладных, товарных счетов. Завшивленность населения — главный источник заболеваемости — была невероятной. Проходя в период громадного скопления мешочников по перрону христиновского вокзала, я буквально чувствовал под ногами треск раздавливаемых вшей... Что мы могли противопоставить такому нашествию носителей сыпнотифозной инфекции в условиях нашего довольно крупного железнодорожного узла? Из-за отсутствия топлива бани работали очень плохо, мыла не было. Наличный арсенал дезинсекционных средств был трагически мизерен: по квартирам выздоравливающих или умерших больных ходил со своим ведром-пульверизатором наш фельдшер-дезинфектор Н. К. Дубовик и поливал карболовым раствором что было возможно. Он же, да и все мы усердно рекомендовали почаще вываривать белье и постельные принадлежности. В нашей аптеке все желающие могли получить небольшие пакетики серой ртутной мази (пока она была) для ношения в виде ладанки на шее... Даже в больнице мы вынуждены были ограничиваться вывариванием и тщательным проглаживанием горячим утюгом личных вещей больных. Лишь в конце 1920 года нам удалось раздобыть брошенную какой-то воинской частью передвижную параформалиновую камеру. Только тогда, когда в наших периферийных районах окончательно стабилизировалось положение и прочно утвердились советские порядки, началась настоящая, широко организованная борьба с сыпным тифом... И результаты не заставили себя ждать: кривая заболеваемости стала быстро снижаться. Вспоминая те далекие, наполненные лишениями дни, а также людей, которые все это переносили, невольно задаешь себе вопрос: почему дни эти не кажутся мрачными, безрадостными? Почему, наоборот, они воскресают в памяти овеянными каким-то духом бодрости, энергии, жизнеутверждения? 19 Е.А. Вагнер — Раздумья о врачебном долге Ответ может быть один. Потому, что описываемый цериод в жизни народа не был временем только трудностей и лишений. Он был периодом борьбы с трудностями и лишениями. В тяжелых муках рождалось новое, лучшее. Это отлично чувствовали, хотя далеко не всегда отчетливо понимали, буквально все. И это давало силы переносить любые испытания». А теперь заглянем в иные годы, и мы увидим, в какую силу вырастал профессиональный врачебный долг, помноженный на патриотизм. Эта достойная преклонения судьба по крупицам восстановлена журналистом Иваном Карповым. Поздней осенью 1941 года гитлеровские войска вступили в Харьков... Они разграбили город дотла: не было ни топлива, ни воды, ни пищи. На телеграфных столбах ветер раскачивал почерневшие тела казненных. Фашисты вешали за малейшее неповиновение или нарушение установленного порядка. Проявление заботы о военнопленных считалось серьезным преступлением. И вот в один из таких страшных дней по грязным улицам окраины Харькова — Холодной горы - ходил бедно одетый седой человек. Это был главный врач Холодногорской больницы, известный харьковский хирург Александр Иванович Мещанинов. Он шел от двора к двору и, рассказывая об умирающих бойцах, просил подаяния. Люди знали его и отзывались на просьбы. Мещанинов в 1904 году окончил медицинский факультет Киевского университета, работал в земской больнице на Киевщине, был врачом Красного Креста в русско-японскую войну. С 1909 года Александр Иванович заведовал земской больницей города Сумы, активно боролся за улучшение врачебной помощи на селе, нередко вступал в конфликт с земской управой. В 1924 году Мещанинов по конкурсу был избран главным врачом и заведующим хирургическим отделением Холодногорской больницы в Харькове. Под его руководством больница быстро расширилась и превратилась в показательное учреждение. На базе больницы возникла хирургическая клиника Харьковского института усовершенствования врачей, где повысили свою квалификацию свыше двух тысяч хирургов. Сам Александр Иванович был хирургом широкого диапазона, ученым, щедро одаренным чувством нового. В 1934 году Александру Ивановичу были присвоены без защиты диссертации ученая степень доктора наук и звание профессора. За доступность и сердечность Мещанинова называли «народным врачом», «народным профессором». Неудивительно, что и в тяжелую годину военного бедствия авторитет всеми уважаемого доктора был непререкаем. Ко времени занятия Харькова гитлеровцами Холодногорская больница была переполнена тяжело раненными красноармейцами. Эвакуировать их не удалось. Предвидя жестокую расправу фашистов над оставшимися на его попечении бойцами, Мещанинов приказал сжечь все обмундирование бойцов и зарегистрировать их в больничных книгах как гражданских лиц, пострадавших при бомбардировках города. На выходных дверях больницы написали: «Тиф». Эта пугающая надпись, а также независимое, полное достоинства поведение профессора произвели такое впечатление на фашистов, что больница и ее обитатели остались нетронутыми. На какое-то время раненые были спасены от угрозы уничтожения. Но как спасти их от голода? 20 |