Хрестоматия по тгп Радько. Хрестоматия по теории государства и права

• Название: Хрестоматия по теории государства и права
• Анкор: Хрестоматия по тгп Радько.doc
• Дата: 09.03.2017
• Размер: 3 Mb.
• Имя файла: Хрестоматия по тгп Радько.doc
• Тип: Документы; #3590
• страница: 2 из 73

Как похвально было бы для князя соблюдать дан­ное слово и быть в жизни прямым, а не лукавить — это понимает всякий. Однако опыт нашего времени пока­зывает, что великие дела творили как раз князья, кото­рые мало считались с обещаниями, хитростью умели кружить людям головы, и в конце концов одолели тех, кто полагался на честность.

Вы должны поэтому знать, что бороться можно двояко: один род борьбы — это законы, другой — сила; первый свойствен человеку, второй — зверю. Так как, однако, первого очень часто недостаточно, приходится обращаться ко второму. Следовательно, князю необхо­димо уметь хорошо владеть природой как зверя, так и человека. Этому скрытым образом учили князей ста­ринные писатели, сообщавшие, как Ахилл и много других древних князей были отданы на воспитание кентавру Хирону, чтобы он за ними наблюдал и охра­нял их. Иметь наставником полузверя, получеловека означает не что иное, как то, что князю нужно уметь владеть природой того и другого; одно без другого непрочно.

Итак, раз князь вынужден хорошо владеть приро­дой зверя, он должен взять примером лисицу и льва, так как лев беззащитен против сетей, а лисица безза­щитна против волков. Следовательно, надо быть лиси­цей, чтобы распознавать западню, и львом, чтобы ус­трашать волков. Люди, бесхитростно полагающиеся на одну только львиную силу, этого не понимают. Итак, разумный правитель не может и не должен быть вер­ным данному слову, когда такая честность обращается против него и не существует больше причин, побудив­ших его дать обещание. Если бы люди были все хоро­ши, такое правило было бы дурно, но так как они злы и не станут держать слово, данное тебе, то и тебе не­чего блюсти слово, данное им. Никогда не будет у князя недостатка в законных причинах, чтобы скрасить на­рушение обещания.

Этому можно было бы привести бесконечное чис­ло недавних примеров показать, сколько мирных дого­воров, сколько обещаний союза обратились в ничто, в пустой звук из-за вероломства князей. Кто искуснее других умел действовать по-лисьему, тому и приходи­лось лучше. Однако необходимо уметь хорошо скрыть в себе это лисье существо и быть великим притворщи­ком и лицемером: ведь люди так просты и так подчиня­ются необходимости данной минуты, что кто обманыва­ет, всегда найдет такого, который даст себя обойти.

(...) Итак, князь должен особенно заботиться, что­бы с уст его никогда не сошло ни одного слова, не пре­исполненного перечисленными выше пятью доброде­телями, чтобы, слушая и глядя на него, казалось, что князь — весь благочестие, верность, человечность, искренность, религия. Всего же важнее видимость этой последней добродетели. Люди, в общем, судят больше на глаз, чем на ощупь; глядеть ведь может всякий, а пощупать—только немногие. Каждый видит, каким ты кажешься, немногие чувствуют, какой ты есть, и эти немногие не смеют выступить против мнения толпы, на стороне которой величие государства; а ведь о де­лах всех людей, и больше всего князей, над которыми нельзя потребовать суда, судят по успеху. Пусть князь заботится поэтому о победе в сохранении государ­ства — средства всегда будут считаться достойными и каждым будут одобрены, потому что толпа идет за ви­димостью и успехом дела (...].

(...) Князья должны передавать другим дела, вызы­вающие недовольство, а милости оказывать сами.
| Форма правления в государстве (круговорот шести форм правления; наилучшая фирма правления - смешанная)

Макиавелли Н. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия

(...) Я замечу, как все, писавшие о республиках, что есть три рода правительств, а именно: Монархия, Ари­стократия и Народное Правление: из этих трех видов правления должны какое-нибудь выбрать те, кому приходится устраивать правление в городе, давая пред­почтение правлению, которое покажется для них удоб­нее. Иные, и притом, по мнению многих, более муд­рых, думают, будто видов правления шесть, из коих три дурны во всех отношениях, а три другие сами по себе хороши, но так как их трудно поддерживать, то и они также становятся пагубны. Хороши три, уже назван­ные нами; три других вытекают из них и дурны; и каждый из них так похож на соответствующий ему хороший, что они легко переходят один в другой: Мо­нархия легко обращается в тиранию; Аристократия часто переходит в правление небольшого меньшинства (олигархия); Народное Правление без труда превраща­ется в совершенную распущенность. Таким образом, законодатель, учреждающий в городе одно из этих трех правлений, водворяет его ненадолго, потому что у него нет средства предупредить переход из хорошего в дурное, так как здесь добро и зло слишком близки друг к другу.

Эти разные виды правления развились между людьми случайно, ибо в начале мира, когда жители были малочисленны, они жили рассеянно, подобно животным; впоследствии, когда поколение их размно­жилось, они соединились и, чтобы лучше защищаться, избрали из своей среды самого сильного и самого храброго, сделали его своим начальником и стали по­виноваться ему. Отсюда возникло познание разницы между полезным и добрым, вредным и подлым, потому что в людях стало возбуждаться негодование и состра­дание при виде человека, наносящего вред своему благодетелю; они стали порицать неблагодарных и уважать чувствительных к благодеянию и, видя, что им самим может быть нанесена подобная же обида, реши­лись во избежание такого зла установить законы, уч­редить наказания для их нарушителей, отсюда явилось понятие справедливости и правосудия. Вследствие этого понятия, когда приходилось избирать начальни­ка, люди стали отдавать предпочтение уже не самому храброму, а самому мудрому и справедливому. Но так как впоследствии вожди сделались наследственными, а не избираемыми, то тотчас же начали вырождаться; покинув добродетели своих предков, они стали думать, что дело государя только затмевать прочих пышностью, сладострастием и другими подобными качествами. Таким образом, государи сделались ненавистны и по­тому трусливы, а от страха перешли к угнетению, и возникла тирания. Отсюда явились падение государей, замыслы и заговоры против них, устраиваемые не трусами и малодушными, а теми, которые великодуши­ем, благородством, богатством и знатностью возвыша­лись над прочими и не могли переносить преступного существования этих государей. Руководимая ими тол­па вооружалась против государя и, убив его, подчиня­лась своим вождям как избавителям. Последние, нена­видя имя монарха, учреждали из себя правительство и вначале, помня пример прошлой тирании, управляли сообразно постановленным ими законам, подчиняя свои выгоды общей пользе и с равным старанием занима­ясь общественными и своими частными делами. Но, наконец, правление переходило к их сыновьям, не знавшим превратностей судьбы, не испытавшим не­счастий и не ставшим довольствоваться гражданским равенством; предавшись алчности, похищению чужих жен, они обращали аристократическое право в Оли­гархию, попирая права граждан; таким образом, в ско­ром времени постигала участь тирана; наскучив их правлением, толпа обращалась в орудие всякого, кто предлагал ей избавить ее от этих правителей; и вскоре являлся человек, который при помощи толпы низвер­гал их. Но память государства и испытанных от него обид была еще свежа; поэтому, разрушив владычество олигархов и не желая восстанавливать монархию, люди вводили у себя правление, учредив у себя такой порядок, чтобы ни аристократы, ни монарх не имели и в нем никакой власти. Так как всякий государствен­ный человек пользуется вначале уважением, то народ­ное правление могло некоторое время существовать, впрочем, недолго, пока не угасло основавшее его прав­ление; затем быстро водворялась полная распущен­ность, где ни частные, ни общественные люди не вну­шали никому никакого почтения, так что всякий жил по-своему и все наносили друг другу тысячи обид. Тогда, побуждаемые необходимостью или советом ка­кого-нибудь умного человека, люди во избежание та­кого беспорядка опять обращались к монархии и от нее снова постепенно возвращались к распущенности тем же путем и по тем же причинам.

Таков круг, в котором вращались и вращаются правления всех республик, однако они редко возвра­щаются к тому, из чего вышли, потому что в них редко сохраняется только жизненной силы, чтобы пройти, не погибнув, несколько раз этот крут. Обыкновенно бы­вает, что среди этих переворотов республика, лишен­ная силы и руководства, делается добычей соседнего государства, которое управляется лучше, чем она. Но, предположив, что этого не случится, она должна будет вращаться в этом круге бесконечное время.

Итак, я говорю, что все эти виды правления пред­ставляют неудобства — первые три потому, что не мо­гут долго существовать, а три остальные потому, что сами по себе дурны. Мудрые, законодатели, зная эти недостатки, избегали следовать исключительно какому бы то ни было из этих порядков, предпочитая смешан­ный, который казался им прочнее и крепче, потому что, существуя вместе, Монархия, Аристократия и Демокра­тия могли бы удобнее наблюдать друг за другом [...].
■ Политический режим в государстве {сомнения в возможности демократических преобразований, особенно еспи «народ развращен»)

Макиавелли Н. Рассуждения о перкой декаде Типа Ливия

Множество примеров, представляемых древними историками, доказывают, как трудно народу, привыкше­му жить под монархический властью, сохранять потом свободу, если он даже приобрел ее по какому-нибудь случаю [...]. Трудность эта понятна, ибо подобный народ не что иное, как грубое животное, которое хотя и сви­репо и дико, но вскормлено в тюрьме и в рабстве. Если его вдруг выпускают на свободу в поле, то оно, не умея найти ни пастбища, ни пристанища, становится добы­чею первого, кто вздумает снова овладеть им.

То же случается и с народом, который привык жить под чуждым ему правительством; он не умеет судить ни о своей защите, ни об обидах, наносимых обществу, не знает своих государей, и они не знают его, и вскоре снова подпадает игу, еще гораздо худшему, чем то, от которого недавно освободился. Впрочем, эти затрудне­ния встречаются тому народу, который все-таки еще не вполне развращен, потому что окончательно развра­щенный народ не только не может просуществовать сколько-нибудь времени свободно, но не может даже и освободиться, как докажу ниже; вот почему я буду говорить здесь только о народах, которые еще не впол­не развращены и в которых больше доброго, чем злого.

Кроме этого затруднения есть еще другое: оно состоит в том, что враги освободившегося государства составляют партию, а друзья его партии не составля­ют. Все, кто извлекал выгоды из тиранического поряд­ка, пользуясь богатством государя, образуют враждеб­ную свободе партию; потеряв возможность наживать­ся, они не могут быть довольны и должны все пытаться восстановить тиранию, чтобы возвратить себе свою власть. Ревностных же партизан, друзей освободивши­еся государства, как я сказал, не приобретают, потому что при свободном управлении почести и награды даются каждому за определенные заслуги, без которых никто не может получить никаких преимуществ; но при этом всякий, получивший награждение за свои подви­ги, считает себя обязанным не государству, а только самому себе. Притом, пока все наслаждаются благами свободы, никто не сознает, как они дороги: они состоят в том, что каждый может свободно и безбоязненно пользоваться своим имуществом, не страшиться за честь жен и дочерей и не бояться за личную безопас­ность; но, обладая всем этим, никто не чувствует себя обязанным только за то, что его не оскорбляют.

{...] Нужно признать за несомненную истину, что развращенное монархическое государство никогда не может достичь свободы, хотя бы государь был уничто­жен со всем своим родом; это ведет только к смене одного государя другим, и государство никогда не получит свободы, если ему не попадется какой-нибудь добрый и честный правитель; но и тут свобода его продлится лишь на столько времени, на сколько про­длится жизнь этого государя. Так было в Сиракузах при Дионе и Тимолеоне, добродетели которых в разные времена, когда они жили, давали этому городу свобо­ду; но едва они умирали, как он тотчас подпадал пре­жней тирании. Рим представляет еще лучший пример: по изгнании Тарквиниев он мог тотчас восстановить свою свободу; но по умерщвлении Цезаря, Калигулы, Нерона, по пресечении всего Цезарева рода он не мог не только сохранить свободы, но даже хотя бы на миг овладеть ею. Такая разница в событиях одного и того же города зависит от того, что во времена Тарквиниев римский народ не был еще развращен, а в последнее время развратился окончательно. Тогда, чтобы удер­жать свободу и внушить ненависть к царям, достаточ­но было взять с народа клятву, что он не допустит, чтобы в Риме кто-нибудь царствовал; между тем как впослед­ствии всей власти и всей строгости Брута со всеми легионами войска оказалось недостаточно, чтобы скло­нить народ удержать свободу, которую он возвратил ему по примеру первого Брута. Это происходило от развращения, внесенного в народ партией Мария, гла­ва которой, Цезарь, до того ослепил массы, что они не видели ига, которое сами возлагали себе на шею [...].

Из всего этого можно сделать тот вывод, что для общества неразвращенного не вредны никакие смуты и беспорядки; но для общества развращенного беспо­лезны самые лучшие законы, если только ими не руко­водит решительный человек, который проводит их так энергично, что совершенно исправляет все общество. Впрочем, я не знаю, случалось ли это когда-нибудь и может ли даже случиться. Во всяком случае, из всего сказанного следует, что государство, пришедшее в упадок по развращенности целого общества, если бы неожиданно и поднялось из своего упадка, то это мог­ло бы произойти только по добродетелям одного чело­века, случившегося в нем, а не по достоинству всего общества, которое и не думало бы поддерживать доб­рые учреждения. Как скоро преобразователь умирает, общество возвращается к своим прежним нравам. Так было в Фивах, где при жизни Эпаминонда его добро­детели твердо поддерживали порядок в республике и ее могущество; но после смерти его она впала в пре­жние беспорядки. Дело в том, что человек не может прожить так долго, чтобы успеть прочно утвердить добрый порядок в городе, который долго вел скверное существование. Поэтому, если преобразователь не проживет необыкновенно долго или не оставит достой­ного преемника, если, как я выше сказал, добродетель­ных наследников ему не окажется, государство быстро придет в упадок, из которого потом его можно вывести только страшными потрясениями и кровопролитиями. Это зависит оттого, что развращение и неспособность к свободной жизни происходят от гражданского неравен­ства, а для восстановления равенства необходимы са­мые крайние меры, но весьма немногие умеют или желают пользоваться этими мерами [...].

Из всего этого следует, как трудно или невозмож­но сохранить или учредить республику в государстве развращенном. Поэтому, во всяком случае, лучше ус­тановить в таком государстве порядок монархический, чем народный, чтобы людей, дерзость которых не мо­гут исправить законы, обуздывала, по крайней мере, власть монархов. Больше с ними нечего делать; все прочее было бы жестокой и бесполезной попыткой, как я заметил по поводу Клеомена. Клеомен, чтобы ему не мешали, убил Эфоров, и Ромул по той же причине убил брата и Тита Тация Сабина, и оба потом воспользова­лись своею властью хорошо, но надо обратить внима­ние на то, что оба они имели дело с подданными, не постигнутыми еще таким развращением, о котором мы говорим в этой главе, поэтому они могли выполнить свои намерения и придать этому выполнению благо­видный характер.

ГРОЦИЙ (СК0ТШ8], ГУГО ДЕ ГРООТ [1503-1645]
Голландский юрист, философ, государственный деятель. Один из основателей в Новое время уче­ния о естественном праве, систематизатор меж­дународного права. Известен как автор более 90 работ в области юриспруденции, истории, фило­логии, этнографии. В 1625 г. в разгар Тридцати­летней войны во Франции вышел капитальный труд Г. Гроция «О праве войны и мира».


| Предмет науки права (отграничение предмета юриспруденции от предмета политики)

Граций Г. 0 праве войны и мира. Три книги, в которых объясняются естественное право народов, а также принципы публичного права
ПЛХ.ЬУН. Я воздерживаюсь касаться вопросов, принадлежащих к сфере других исследований, а имен­но того, как предпочтительнее поступать в различных обстоятельствах по соображениям целесообразности, ибо эти вопросы составляют предмет специальной науки — политики, которую Аристотель излагает совер­шенно особо, не примешивая к ней ничего посторон­него; иначе поступает Воден, у которого эта наука со­четается с наукой нашего права. Однако в некоторых местах я упоминаю о том, что полезно, но лишь мимохо­дом, с тем чтобы провести яснее отличие этого вопро­са от вопросов о справедливости [...].

У1И.2. Необходимо иметь в виду, что одна и та же искусственная вещь может иметь несколько форм; так, легион через одну форму управляется, посредством другой — сражается. Так же точно одну форму госу­дарства составляет союз права и власти, другую — взаимное отношение тех частей, которые правят, и тех, которыми управляют. Последняя интересует полити­ка, первая — юриста. Это не укрылось от внимания Аристотеля, который указывает («Политика», кн. II, гл.3): «Следует или не следует уплачивать долги с измене­нием формы правления — это предмет иного иссле­дования». Речь идет о другой отрасли науки, которую Аристотель не смешивает с политикой, дабы не впасть в ошибку, отмечаемую им у других и «состоящую в перескакивании от одного предмета исследования к другому».
■ Методология юридических наук (природа человека -мать естественного права; польза - повод для возникновения вндтрнгосддарстоеннпго права)

ГроциО Г. 0 праве войны и мира. Три книги, в которых ооъясняншся естественное права нарвдвв, а также принципы пуОпочного нрава
Пролегомены. XVI [...). То, что высказано не только Карнеадом, но и другими, а именно, что якобы «польза есть как бы мать правды и справедливости», строго говоря, — неверно, ибо мать естественного права есть сама природа человека, которая побуждала бы его стре­миться ко взаимному общению, даже если бы мы не нуждались ни в чем; матерью же внутригосударствен­ного права является самое обязательство, принятое по взаимному соглашению; а так как последнее получает свою силу от естественного права, то природа может слыть как бы прародительницей внутригосударствен­ного права. Однако к естественному праву присоеди­няется также польза, ибо по воле создателя природы мы, люди, в отдельности на самом деле беспомощны и нуждаемся во многих вещах для благоустроенного образа жизни, чтобы с тем большим усердием стре­миться развивать совместную жизнь; польза же послу­жила поводом для возникновения внутригосударствен­ного права, ибо как самое сообщество, о котором была речь, так и подчинение возникли и установлены ради какой-нибудь пользы. Оттого-то и те, кто предписыва­ет законы другим, обычно тем самым преследуют ка­кую-нибудь пользу, или, по крайней мере, должны ее преследовать [...].