Сокулер_Лекции по философии Витгенштейна. Лекция 1 формирование мировоззрения
 Скачать 1.45 Mb.
|
|
Контрольные вопросы 1. Противоречат ли друг другу утверждения Витгенштейна об отличии матема- тических предложений от эмпирических и утверждение, что математическое зна- ние происходит из практики и опыта? 2. Как известно из школьной геометрии, сумма углов треугольника равна двум 99 п р я м ы м . Представьте себе, что это утверждение не доказано, а подкреплено результатами практических измерений различных треугольников. Отразилось бы это на смысле самого утверждения? Как ответить на данный вопрос, следуя витгенштемновскому подходу? 3. Как вы понимаете утверждение Витгенштейна, что скрытого противоречия не существует? 4. Прокомментируйте следующее утверждение Витгенштейна: «К несчастью, в нашем языке очень различные вещи называются одними 1 и теми же словами "вопрос», «проблема», «исследование», «открытие». И так же обстоит дело со словами «заключение», «предложение», «доказательство»» [37, с.359]. О каком несчастье идет речь? 5. Прокомментируйте следующее утверждение Витгенштейна: «Перед нами один из главных источников философского замешательства: существительное заставля- ет нас искать вещь, соответствующую ему» [9, с.179]. Можете ли вы привести а н а л о г и ч н ы е высказывания других философов? Согласны ли вы с тем, что это один из главных источников философских проблем? Можете ли вы привести примеры? Лекция 5 ПОДХОД К ЯЗЫКУ И МЕТОД ПОЗДНЕЙ ФИЛОСОФИИ ВИТГЕНШТЕЙНА Мы приступаем к изучению образа языка в поздней концепции Л.Витгенштейна, Она во многих отношениях решительно отличается от ранней. Прежде всего это касается понимания языка и метода анали- за. Отныне образ языка, нарисованный в «Логико-философском трак- тате», и метод логического анализа высказываний становятся для Вит- генштейна излюбленными объектами критики (не говоря уже о том, что позднего Витгенштейна не может быть и речи о теории,-описываю- цей мир). В то же время многие характерные черты мировоззрения Витген- итейна оставались неизменными. Он обращался к языку с той же целью — построить методологический аппарат, позволяющий добивать- прояснения философских проблем, результатом чего должно быть их снятие. Но метод анализа, разработанный Витгенштейном в 30—40-е годы, радикально отличается от того, который был предложен в «Трактате». 1овый метод не связан с использованием логических средств; не пред- толагает. что процедура анализа однозначна и конечна; не допускает абсолютно простых единиц смысла. Теперь Витгенштейн убежден, что процедура анализа языкового выражения меняет его смысл. Витген- штейн показывает это на таком ироническом примере. Метла есть комплекс, состоящий из ручки и щетки. Но если проанализировать предложение о метле, разложив его на более простые части, обознача- ющие ручку и щетку, то его смысл изменится. Это видно хотя бы из того, что типичная реакция на предложение «Принеси мне метлу!» - это выполнение просьбы, а на предложение «Принеси мне ручку и Щетку, которая к ней прикреплена!» — выражение удивления: «Тебе нужна метла? А почему ты так странно выражаешься?» [5, с.106]. Витгенштейн позднего периода создает иной метод анализа значе- ний языковых выражений. Отдельные черты мы уже могли видеть в его рассуждениях по поводу философии математики. Метод состоит в 101 том, чтобы показывать известные всем, но выпавшие из поля внимания факты различных использований языковых выражений. В результате этого должна обнаружиться неправомерность некоторых философских обобщений или утверждений. Связанные с ними проблемы отпадут сами собой. Человек, мучимый такими проблемами, почувствует яс- ность и облегчение. Тогда задача философского анализа — т.е. философ- ской терапии — будет разрешена. Хочу обратить внимание, что «яс- ность» или «облегчение» суть вещи субъективные. Поэтому при таком понимании цели анализ не может быть универсальной процедурой. Анализ завершается не тогда, когда достигает неких «простых», «далее неразложимых» элементов языка (Витгенштейн окончательно отказал- ся признавать таковые), а тогда, когда те, кто искал ясности, будут удовлетворены. Все, таким образом, зависит от ситуации и ее участни- ков. Метод анализа превращается из подобия алгоритмической науч- ной процедуры (как это было в логическом анализе) в искусство. А искусство неотделимо от личности его творца. Строит ли при этом Витгенштейн философскую теорию языка? Нет, потому что он по-прежнему убежден, что философия должна быть не теорией, а деятельностью по прояснению наших высказываний и наших мыслей. Витгенштейн говорил слушателям своих лекций, что он не может дать им никаких новых истин; он дает только метод. Метод является чисто дескриптивным: он состоит в описании различных слу- чаев употребления обсуждаемого выражения. При этом не вскрывает- ся никаких скрытых сущностей. И вообще, не показывается ничего такого, что не было бы и без того известно. Рассуждения Витгенштейна о языке призваны показать не то, что он, Людвиг Витгенштейн, знает или думает о языке, но то, что мы, носители языка, умеющие пользо- ваться им, знаем о языке. Поэтому Витгенштейн повторяет, что фило- софская аргументация не требует специальных предметных знаний. В «философской грамматике» нет ничего такого, о чем можно было бы спорить. Тут высказываются только такие вещи, о которых каждый готов сказать: «Конечно, это так; тут нечего и обсуждать». Но зачем же высказывать подобные вещи? Затем, чтобы показать неправдоподобие, узость, беспочвенность некоторых философских докт- рин. Фактически же речь у Витгенштейна идет о базисных предпосыл- ках европейской философии Нового времени, ее метафизике, теории познания, учении о сознании. Витгенштейн, таким образом, не собирается строить особой лингвис- 102 тической теории 1 , тем более особой философской теории языка, претен- дующей на большую глубину, чем лингвистические теории. Он стре- мится показать неудовлетворительность признаваемых философами трактовок языка. Прежде всего речь идет о теории, изображенной Ав- густином в его «Исповеди»: «Я схватывал памятью, когда взрослые называли какую-нибудь вещь, и по этому слову оборачивались к ней; я видел и запоминал: прозвучавшим словом называлась именно эта вещь. ...Я постепенно стал соображать, знаками чего являются слова, стоящие в разных предложениях на своем месте и мною часто слыши- мые, принудил свои уста справляться с этими знаками и стал ими выражать свои желания» [Цит. по 5, с.79]. Этой цитатой открываются «Философские исследования» — основной текст поздней философии Витгенштейна. Надо подчеркнуть, что августиновское понимание язы- ка близко тому, на которое опирался сам Витгенштейн в «Логико- философском трактате». Отныне оно становится постоянным объектом его критики. Витгенштейн суммирует его следующим образом: «слова языка обозначают предметы — предложения суть сочетания таких наименований. — В этой картине языка мы находим корни следующей идеи. Каждое слово имеет значение. Это значение сопоставлено со сло- вом. Оно есть предмет, замещаемый словом» [36, §1]. Для критики философских трактовок языка Витгенштейн развил особый методологический прием, состоящий в рассмотрении (реальных или воображаемых) фрагментов языковой деятельности, что гораздо проще, чем рассмотрение языка в целом. Простота этих фрагментов способствует более выпуклому показу тех черт языка, на которые нужно обратить внимание. Такие примитивные использования языка, отмечает Витгенштейн, подобны тем, на которых дети учатся говорить. Витгенштейн называет их языковыми играми. Обращение к языковым играм помогает рассеять туман, которым философия окружает понятие «значения». .Вот языковая игра-1, с которой начинается обсуждение Витгенштей- на. «Я посылаю кого-нибудь за покупками. Я даю ему записку, на которой стоят знаки: «Пять красных яблок». Он относит записку к продавцу; тот открывает ящик, на котором стоит знак «яблоки»; затем он ищет в таблице слово «красный» и находит напротив него цветовой образец; наконец, он произносит ряд числительных — я предполагаю, 'Другой вопрос — как было прочитано и'понято то, что он сделал. «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется...» 103 что он знает их наизусть, — до слова «пять» и при каждом числитель- ном он вынимает из ящика одно яблоко, имеющее цвет образца. Так или подобно этому оперируют словами. Но как же он знает, где и как ему искать слово «красный» и что он должен делать со словом «пять»? Ну хорошо, я допускаю, что он действует так, как я описал. Объясне- ния рано или поздно подходят к концу. Но каково же значение слова «пять»? Об этом здесь речь вообще не шла; речь шла лишь о том, как слово «пять» употребляется» [5, с.79—80]. Этот пример показывает недостаток данного Августином объясне- ния языка; он трактует одинаково значения всех слов. Языковая игра, описанная Витгенштейном, демонстрирует функционирование слов, при- надлежащих разным категориям и по-разному соотносящихся с тем, что ими обозначается. В дальнейших рассуждениях Витгенштейна заметное место уделяет- ся языковой игре-2: «Этот язык должен служить делу установления п о н и м а н и я между строителем А и его помощником В. А использует при строительстве детали разной формы: имеются кубы, столбы, плиты и балки. В должен подавать А детали, причем в том порядке, в каком они нужны А. С этой целью они используют язык, состоящий из слов «куб», «столб», «плита», «балка». А выкрикивает их; В приносит ту строительную деталь, которую он выучился приносить на этот выкрик. - Пойми это как совершенно примитивный язык» [5, с.80]. Этот при- митивный язык вполне соответствует описанию Августина. Но насколь- ко он уже и беднее, чем язык, используемый нами! Таким образом, описание работы языка, данное Августином, — и самим Витгенштейном в его ранней работе — пригодно только для отдельных и специфических применений языка, а не для охвата того целого, на которое оно претен- дует. Языковую игру строителя и его помощника можно обогащать и усложнять, добавляя обозначения для натуральных чисел, цветов и слова «туда», «сюда». Теперь строитель может говорить более сложны- ми фразами, например: «Три красные плиты —.туда!» Как теперь следует отвечать на вопрос, что обозначают слова этого языка? Мы можем сказать, что: «куб» обозначает куб; «плита» обозначает плиту; «туда» обозначает...? В самом деле, слова «туда» и «сюда» нельзя трактовать как знаки, 104 представляющие в предложении определенные предметы. Не под- даются такой трактовке и числительные. Можно ли сказать, что слово «один» обозначает число «один», подобно тому, как слово «куб» обозначает куб? «Но от того, что мы уподобляем друг другу описание употреблений слов, эти употребления не становятся более сходными», — отвечает Витгенштейн [5, §10, с.83]. И предлагает нам такой образ языка: «Представь себе ящик с инструментами: здесь есть молоток, плоскогубцы, пила, отвертка, линейка, банка с клеем и сам клей, гвозди и шурупы. Сколь различны функции этих предметов, столь же различны и функции слов. (И в обоих случаях есть и сходства.) Правда, нас запутывает внешнее сходство слов, когда они встреча- ются нам в произнесенном, написанном или напечатанном виде. Ибо их употребление стоит перед нами не столь отчетливо. Особенно, когда мы философствуем!» [5, §11, с.83]. Витгенштейн стремится показать, что отношение между знаком и обозначаемым не является единообразным для различных обозначаю- щих выражений. Нельзя выделить для каждого языкового выражения, при любом виде употребления, определенный (реальный или идеаль- ный) объект (или множество объектов), являющийся значением этого выражения. Тем более нельзя рассматривать связь обозначающего выражения и его значения как особую объективную связь, которая соединяет их независимо от употребляющих язык людей и диктует людям, как они должны использовать это выражение. Существуют самые различные типы языковой деятельности, в кото- рых слова имеют разные функции и по-разному относятся к реальнос- ти. Среди разнообразия языков и видов использования слов нельзя выделить привилегированную каноническую форму, к которой должно якобы сводиться все наблюдаемое разнообразие. Каждая форма заслу- живает самостоятельного описания и изучения. Нельзя объявлять ка- .кую-то одну из них выражением сущности языка. На вопрос, сколько . видов употреблений языковых выражений можно выделить, отказав- шись от признания единственной канонической формы, Витгенштейн отвечает, что «имеется б е с ч и с л е н н о е м н о ж е с т в о таких типов, бесконечно разнообразных типов употребления всего того, что мы на- зываем «знаками», «словами», «предложениями». И это многообразие "не является чем-то фиксированным, данным раз и навсегда; напротив, возникают новые типы языка, или, как мы могли бы сказать, новые 105 языковые игры, в то время как другие языковые игры устаревают и забываются... Уясни себе разнообразие языковых игр на этих и других примерах: - приказывать и исполнять приказы; - описывать внешний вид предмета или его размеры; - изготовлять предмет в соответствии с описанием (рисунком); — докладывать о ходе событий; - строить предположения о ходе событий; - выдвигать и доказывать гипотезу; - представлять результаты опыта в виде таблиц, и диаграмм; - сочинять рассказ и читать его; - притворяться; - петь хороводные песни; - отгадывать загадки; - шутить, рассказывать анекдоты; - решать арифметические задачи; - переводить с одного языка на другой; - просить, благодарить, проклинать, приветствовать, молиться. Интересно сравнить разнообразие языковых орудий и способов их употребления, многообразие типов слов и предложений с тем, что го- ворили логики о структуре языка (в том числе и автор «Логико-фило- софского трактата»)» [5, §23]. Своим утверждением несводимого разнообразия видов употребле- ния языка Витгенштейн отметает также и идею «базисного» уровня значений, и идею редукции всех прочих видов значений к этому базис- ному. Но не слишком ли он поспешен и категоричен? Трудно было бы, например, отрицать, что обучение языку начинается именно так, как это описывает Августин: ребенку указывают на предмет и говорят: «Это ...». Например, «это стол», «это называется красным» и т.п. Такие акты введения слова через у к а з а н и е на соответствующий предмет получили название остенсивных определений. Посмотрим, следуя Вит- генштейну, на такую ситуацию более пристально. Представим себе самую простую и прозрачную форму остенсивного определения: нам указывают на человека и называют при этом его имя. Разве не очевид- но, что данный человек является значением имени? Нет, объясняет Витгенштейн, потому что предложение, содержащее имя этого челове- ка, останется осмысленным и после его смерти. Но предложение не было бы осмысленным, если бы разрушилось значение входящего в 106 него слова. Следовательно, носитель имени не является-его значением. Ситуация, когда ребенку указывают на стол и говорят: «Это стол», тоже оказывается простой лишь на первый взгляд. Ведь критерием того, понял ли ребенок значение слова, будет выступать то, как он его употребляет в разных обстоятельствах. Он должен применять слово не только к тому столу, на который ему указали, но должен усвоить, что «столом» надо называть то же самое, что и предмет, на который ему указали. Это означает, что акт остенсивного задания значения должен быть дополнен обучением тому, что является тем же самым, что и называемый предмет. Но этого-то нельзя задать остенсивно. Данный навык достигается только тренировкой в процессе употребления слова в самых разных ситуациях. Только в употреблении раскрывается, ка- ков критерий «того же самого» употребления применительно к данно- му слову. Очевидно, что остенсивное определение не может научить употреблению. Чтобы показать это, один из интерпретаторов витгенштейновских текстов предлагает следующий пример 2 : представим себе, что в при- сутствии ребенка часто произносили слово «стол» и указывали на стол. В результате ребенок с удовольствием проделывает ту же процедуру: указывает на стол и произносит соответствующее звукосочетание. Он требует, чтобы то же самое делали и окружающие. Но никак иначе он не употребляет слово «стол» и не реагирует на просьбы, вопросы, приказы, в которых оно фигурирует. Ассоциация между предметом и словом явная, но разве можно в данном случае говорить, что ребенок понимает значение слова «стол»? Для него употребление данного слова представляется игрой, где в определенной ситуации надо произносить определенные звуки. Ребенок .не понимает, что слово «стол» есть имя стола. Чтобы понять это, надо овладеть языком и усвоить, какое место среди других выражений занимает употребление именующих выраже- ний. Этот пример показывает справедливость витгенштейновского за- мечания, что значение есть употребление. В известном смысле так оно и есть: значение слова «стол» состоит в том, что оно есть имя для предмета «стол», а это, в свою очередь, означает, что оно употребля- ется соответствующим образом. Отсюда, кроме всего прочего, вытекают важные следствия для идеи «языковых атомов» как особой, базисной категории выражений, значе- 439. а Gert. В. Wittgenstein's private language arguments.//Synthese. 1986. Vol.68. №3. P.409- 107 ния которых устанавливаются независимо от прочих составляющих языка, и из которых потом формируются значения всех прочих, «про- изводных» семантических уровней. Для Витгенштейна позднего пери- ода понятие «языкового атома» бессмысленно. Дело в том, что атомами их может делать только место в системе языка. Чтобы овладеть значе- нием любого «языкового атома», надо овладеть его функционированием в языке, допустимыми сочетаниями с выражениями других категорий и способами формирования на его основе производных значений. Та- ким образом, значения даже «языковых атомов» определяются через их употребления в системе языка и потому предполагают граммати- ческую структуру языка как целого. Но пробным камнем для рассуждений Витгенштейна являются слова, обозначающие чувственные свидетельства, например, названия цветов. В самом деле, на первый взгляд представляется очевидным, что человек может использовать названия для своих восприятий и ощу- щений, — например, восприятия зеленого цвета, чувства боли, — не нуждаясь для этого ни в каком обучении правилам использования этих выражений. В данном случае не обучение, а сама структура наших органов чувств должна обеспечить нас необходимым критерием того же самого употребления. В силу этого названия ощущений выступают как непосредственные представители са-мих чувственных данных в языке. Но Витгенштейн опять показывает, что подобные представления о значении слов, обозначающих чувственные данные, упрощены. Попро- буем представить себе остенсивное задание значения слова «красное». Это будет выглядеть как указующий жест и фраза: «Вот это называ- ется красным». Но к чему относится «это»? Что именно надо называть словом «красное»? Как может обучающийся ребенок сразу понять, что данное слово относится к цвету, а не к форме, вкусу, назначению предмета? Представим себе далее такую попытку преодолеть данную неопре- деленность: «этот цвет (указывающий жест) называется «красное»». Подобное уточнение равносильно предположению, что ребенок уже владеет употреблением слова «цвет». Витгенштейн отмечает, что значение чисел (примерно до десятка) тоже могут задаваться остенсивно. Но хотя и маленькие числа, и цвета могут получать значение остенсивно, различие между арифметикой ма- леньких чисел и языком описания цветов не становится от этого менее 108 значительным. Данный пример показывает, что роль остенсивного определения в формировании значения не является определяющей, ибо значение формируется лишь с помощью правил данной языковой сис- темы в целом. Только они определяют, что' можно -осмысленно сказать о числах, а что — о цветах. Вера в то, что для задания значения достаточно остенсивного оп- ределения, неосознанно опирается на предположение, будто ребенок уже владеет собственным языком, грамматическая структура и кате- гории которого идентичны нашему. Он как будто уже знает, чем от- личаются, например, числа от цветов или форм, знает, что употреб- ление выражений любой категории управляется особыми правилами. Обучение языку представляется при этом как обучение переводу с этого внутренне присущего ребенку языка на наш общедоступный язык. А Витгенштейн показывает, что обучение есть натаскивание ребенка на правильное употребление языка во всех соответствующих ситуациях. Овладение языком есть овладение определенной техникой, а овладение значением слова, введенного остенсивно, есть элемент этой техники. Витгенштейн еще раз доказывает этот тезис, опровергая идею «пер- сонального языка». Подразумевается язык, который некий субъект при- думывает для обозначения своих внутренних ощущений, недоступных внешнему наблюдению. Идея «персонального языка» является выра- жением представления о том, что собственные чувственные впечатле- ния и ощущения даны сознанию настолько четко, определенно и непос- редственно, что построение языка, описывающего их, совершенно не- проблематично. Он строится по принципу: одно ощущение — один язы- ковой знак. Языковой знак и ощущение коррелируются в акте «внут- реннего остенсивного определения»: субъект выделяет для себя ощуще- ние, которое он в настоящий момент испытывает, и вводит особый знак для него. Витгенштейн же подробно разбирает акт «внутреннего остен- сивного определения» и показывает, какие предпосылки необходимы, чтобы субъект мог обозначить для самого себя свои ощущения. «Что значит, — спрашивает Витгенштейн, — что он «дал название своему ощущению боли»? — Как он это сделал: дал название?! И если он это сделал, то с какой целью? —. Когда говорят: «Он дал название для ощущения», то забывают, что в языке уже должны быть предпосылки для того, чтобы простое именование имело смысл. Поэтому, когда мы говорим, что кто-то дал наименование своему чувству боли, мы забы- 109 наем, что предпосылкой этого акта является грамматика слова «боль»; грамматика уже зафиксировала позицию, которую должно занять новое слово» [36, §257]. Это рассуждение Витгенштейна показывает, что идея «персонального языка» связана с неявным и неосознанным допущени- ем, что субъект уже обладает категориальным аппаратом языка. Тогда акт остенсивного введения значения нового символа служит только для того, чтобы заполнить клеточку лексической системы. Для того чтобы нечто было названием боли, мы должны знать, что такое боль и что можно осмысленно говорить о боли. «На каком основании мы можем назвать некоторый знак E обозначением для ощущения? «Ощущение» - это слово нашего общего, а не персонального языка. Использование этого слова требует обоснования, понятного всем. — И ничего не изме- нится, если мы скажем, что он называл не «ощущение», а просто нечто, что он ощущает и о чем больше ничего нельзя сказать. Ведь «ощущает» и «нечто» принадлежат нашему общему языку. — Так в результате философствования мы приходим в конце концов к произнесению одних неартикулированных звуков. Но подобные звуки являются выражени- ями лишь в определенной языковой игре, которую мы должны в таком случае описать» [36, §261]. Витгенштейн показывает/таким образом, что и чисто остенсивное определение языковых выражений для обозначения ощущений в дей- ствительности паразитирует на уже сложившейся языковой системе. Вне ее невозможно фиксировать, что именно обозначил субъект данным словом, употребит ли он его в следующий раз по отношению к тому же или другому ощущению. «Итак, можно сказать: остенсивное определение объясняет употреб- ление — значение — слова, когда уже полностью ясно, какую роль в языке вообще должно это слово играть... Ты имеешь право это сказать, если не забываешь при этом, что теперь всевозможные вопросы связаны со словом |