Все темы. Лекция по дисциплине История и философия науки

• Название: Лекция по дисциплине История и философия науки
• Дата: 27.01.2023
• Размер: 1.24 Mb.
• Имя файла: Все темы.docx
• Тип: Лекция; #908092
• страница: 40 из 50

Введение

У научного знания и познания сложная многоярусная структура. Понятийное оформление эпистемологических элементов науки – задача, не имеющая единого решения. Трудно четко ответить на вопрос, где заканчи- вается эпистемология и начинается, например, методология или логика науки. Выше шла речь о сложностях разграничения гносеологических и онтологических контекстов. Есть предметное знание, знание о способах получения знания, знание о незнании и т. д. В онтологии самый «таин- ственный» концепт – «реальность». В эпистемологии, наряду со «знанием», это, пожалуй, «теория» и производные от данного существительного. Где граница между научным знанием и научным познанием? Какое место занимает логика научного исследования? Если наука есть деятельность, то как она коррелирует с идеальными сущностями «третьего мира», откуда эти сущности берутся, почему ученые считают их общезначимыми? Как опыт взаимодействует с разумом, интуицией? Что первично, и претендует на роль «дирижера» научного ансамбля – факт, свидетельство, эксперимент, мысль, облеченная в слово, объяснение, гипотеза, модель, теория, принцип, закон? Установить однозначное отношение между понятиями, означающими данные научные сущности проблематично.

С целью фиксации автономных «массивных» (и составных) объектов науки используют понятия «уровни», «формы», «типы». Представленное ниже описание структуры науки не претендует на универсальность и уни- кальность. Это один из вариантов ее репрезентации, когда трудно избежать повторов и возвращения к уже пройденному. Анализ уровней познания – своего рода введение к теме «эпистемологическая архитектура науки». На- личие двух уровней научного познания – эмпирического и теоретического – мало кто ставит под сомнение. Их взаимодействие – одна из ключевых рубрик философии науки.

Научное понятие

Существует три общезначимые формы мышления.

• 
  Понятие: фиксирует в знаковой форме объекты в совокупности присущих им признаков.
  
• 
  Суждение (высказывание): констатирует связь между объектом и признаком либо отношения между объектами.
  
• 
  Умозаключение, в формате которого из суждений-посылок выводится новое суждение, именуемое заключением (следствием).
  

Понятие – краеугольный камень мыслительной деятельности. Любой научный универсум рассуждений базируется на системе понятий (терминов, категорий). Они репрезентируют различные онтологии, в том числе, выступая в качестве их семантических маркеров. Понятие, в отличие от образа, отличается однозначностью. Оно – самый «экономный» участник познавательного процесса. Наука начинается с констатации и уточнения понятийно-категориального аппарата. Благодаря ему осуществляется ре- дукция эмпирии к теоретической модели, происходит оформление много- мерной и подвижной реальности в устойчивых категориях всеобщего. Е. К. Войшвилло пишет: «Мы называем понятием то, что обычно называют смыслом слова, имея в виду, прежде всего смыслы общих имен, поскольку на их базе формируются смыслы единичных имен»¹.

В понятии иногда видят совокупность суждений о наиболее важных атрибутах постигаемых объектах, т. е. оно выступает своеобразным ком- пендиумом утвердительных эссенциально ориентированных высказываний. Понятие – изложение сути сложных явлений, свойств и отношений с помощью минимального количества знаков. Имеет место и иная точка зрения. К. Поппер считал, что не стоит преувеличивать когнитивную ценность понятий и логических операций с ними. Они способны реализовать свой потенциал только апостериори, в рамках теории. М. В. Попович также не разделяет идеи об автономии понятий, считая их конечным пунктом на пути теоретического анализа. Любой научный «текст» «разрезается» на умозаключения, затем – на суждения и понятия. Все наши знания, таким образом, напоминают некий склад пополняемых понятий, которыми мы комбинируем, обращаясь к опыту. Когда пытаются выяснить, что такое понятие, то оказывается, что «среда его обитания» – суждения и умозаключения. «Иметь понятие» – значит «понимать» что-то. Но само «понимание», считает Попович, объясняется, в психологических терминах. Это не означает, что понятий не существует. «Просто «понятие» в логике означает не более чем обусловленный конкретными потребностями предел членения предложения или суждения на составные части»¹. По словам С. Тулмина, несмотря на интуитивную ясность, термин «понятие» является «безнадежно неясным хитросплетением», по тем же самым причинам, что и «впечатление», «идея», «сущность», «субстанция»².

Область применения слова «понятие» в научном дискурсе была лимитирована неопозитивистами. Р. Карнап ограничивает функционирование понятий территорией валидного значения, четкими пространственно-временными координатами и условиями применимости. Чувства, образы и все прочее, связанное с психологией, исключается. Максимально ясные понятия, подчиненные принципам однозначности, предметности и взаимозаменимости именуются Карнапом (и не только им) «терминами». Они кардинально отличаются от метафизических, «кажущихся» понятий. К последним, согласно Карнапу, не применимы корректная формулировка, выводимость, верифицируемость. Особой критике подвергаются религиозные понятия. Карнап анализирует слово «Бог» (именно «слово», не понятие или термин). Он различает три исторических типа его употребления – мифологическое, теологическое, метафизическое. Только в первом случае слово «Бог» имеет ясное значение, и Карнап отдает предпочтение именно такому мифо- эмпирическому употреблению. Метафизический «Бог» вообще не имеет значения, любые производные от него – бессмысленны, дефиниции – несостоятельны. При использовании этого слова не выполняется требование указания его синтаксиса, т. е. формы вхождения «Бога» в элементарное предложение. Последнее «должно бы иметь форму «х есть Бог». Метафизик либо совершенно отклонит эту форму, не давая другую, либо, если он ее примет, не укажет синтаксической категории переменной х. (Категориями, например, являются: тело, свойства тела, отношение между телами, числами и т. д.)»³.

Эпистемологические ожидания в отношении понятия должны быть сдержанными. Стоит помнить афоризм Л. Витгенштейна: «Понятие, объяс- няющее все, не объясняет ничего». Стабильность и функциональность любого логического «атома» ограничены. И это скорее преимущество. Если границы понятия четко очерчены, знания об обозначаемом объекте рискуют оказаться в состоянии стагнации. Понятия должны быть пластичными, преображающимися, проверяемыми опытом. Если такая динамика не наблюдается, понятие как элемент языковой символики «превращается в фетиш, загораживающий своим телом ту реальность, которую она (языковая символика – В. В.) представляет»⁴. Замечание Э. В. Ильенкова актуализирует проблему референции, связанную с онтологической осмысленностью понятий.

Рассмотрим архитектуру понятия. Оно состоит из содержания (интен- сионала, по Карнапу) и объема (экстенсионала). Понятие способно иметь смысл и значение. Г. Фреге считает их разными сущностями. Значение – некая конвенциональная данность (экстенсиональная, в большей степени). Это то, что имеется. Смысл – нечто нерегламентированное, им наполняется понятие в процессе познания. Согласно К. Льюису, термин «значение» говорит нам следующее: «А значит В, если А выступает в качестве того, что представляет или означивает (сигнифицирует) В, т. е. если А выступает вместо В или вызывает В в воображении»⁵. Так как знание выступает формой репрезентации бытия и его возможных состояний для сознания, можно говорить о смысле-значении, выраженном в знаке. По крайней мере, в интенсиональном аспекте значение и смысл сливаются, представляя собой единое целое, например, у Куайна. Он остроумно замечает: «Значение – это то, чем становится сущность, когда ее разводят с референцией и отдают замуж за слово»⁶. Понятия «денотат» и «референт», до рассмотрения специальных контекстов, можно считать равнозначными. Они таковыми являются этимологически (лат. denoto – обозначаю, refero – называть, обозначать). Слово «референт» появилось в 1923 г. Денотация (референция) – это объект или класс объектов внеязыковой действительности, к которым понятие (имя, именная группа) применима. «Десигнат» и «денотат», как правило, используют в качестве синонимов.

«Конкурентом» понятия, особенно в пространстве социально-гумани- тарных наук, является «концепт». Его интерпретируют как: 1) тождественное понятию; 2) интенсионал понятия; 3) сигнификат; 4) практически применимое понятие, входящее в определенный дискурс; 5) слово близкое «идее» или «эйдосу», т. е. концепт – интуитивный смыслообраз; 6) результат творческого схватывания единичного и общего одновременно; 7) «код культуры», с помощью которого человек дешифрует информацию о мире. Б. Рассел именует «концептами» понятия, не имеющие денотата в реальности. Р. Карнап употребляет «концепт» как общее имя для свойств, отношений, функций, индивидов. Исчерпывающую характеристику дает Л. А. Микешина: «В когнитивных науках «концепт» – это термин, обозна- чающий единицу ментальных ресурсов сознания и информационной структуры, отражающий знание и опыт человека. <…> Это представления индивида о смыслах, «кванты» знания, возникающие при построении информации, как об объективном положении дел, так и о воображаемых мирах. Концепты – это «интерпретаторы смыслов», форма обработки субъективного опыта путем подведения его под определенные категории и классы, основная единица хранения и передачи информации, достаточно гибкая и изменяющаяся с ростом знания»¹. Можно резюмировать: концепт – общее понятие, порожденное эпистемическими состояниями субъекта. Это понятие прошло интерсубъективную апробацию, хотя и сохранило в своей структуре не артикулируемые латентные смыслы.

Кроме концепта, у понятия, благодаря Ф. Анкерсмиту, появился еще один «соперник» – «нарративная субстанция». Например, «Реконкиста», «Ренессанс», «Реформация» заключают в себе аристотелевскую сущность и являются монадами Лейбница одновременно. Они репрезентирует «картины» или образы прошлого и являются «вещами, а не понятиями». Нарративные субстанции представляют собой совокупности высказываний и обладают вместе с материальными вещами свойством быть тем, о чем идет речь в

высказываниях, не являясь при этом частью самих этих высказываний. Эти субстанции «имеют свою онтологическую привязку не в вещах, существующих отдельно от них во внеязыковой реальности (как в случае компонентов высказывания), но единственно и исключительно в себе са- мих»¹. Не совсем ясно, нарративная субстанция – это означающее или означаемое, явление или вещь в себе, интенсионал, денотат или элемент фоновой онтология. Анкерсмит исходит из аксиомы: «субстанции» при- менимы только к нарративной интерпретации прошлого, поэтому, ста- бильностью не обладают. Действительно, «Крестовые походы», «Великие географические открытия» или «научные революции», когда с их помощью фиксируется пространственно-временной комплекс событий, далеки от однозначности. Эти понятия – искусственные конструкции, существующие в сознании и нарративах. И тут, как отмечает С. В. Никоненко, возникают вопросы. Первый: «Как отличить подлинный исторический нарратив от фантастического дискурса?» Второй: «Почему можно считать один нарратив более содержательным (лучшим, уместным), чем другой?» Анкерсмит начинает дискуссию, важную для осмысления мето- дологических основ философии истории, – «дискуссию между нарра- тивным идеализмом и нарративным реализмом»². «Нарративизация» прошлого и возникающие при этом понятийные аномалии интересны не только для аналитической историографии, но и для истории научных рево- люций. Они вновь отсылают нас к проблеме референции.

Научные понятия подвержены культурно-исторической «мутации». Как отмечает Р. Козеллек, синхронный анализ минувшего содержания понятий дополняется диахронией – «новым определением для нас регистра прошлых словесных значений». Многие понятия мы интерпретируем еx post, поэтому полисемия неизбежна. Примеров много: «вещество», «сила», «атом», «религия». Исторические «приключения» некоторых научных понятий заслуживают отдельного исследования. Итоговое определение «энергии» в классической науке было дано В. Томсоном только в 1853 г., содержание понятия «координата» радикально изменилось в копенгагенской интерпретации, но за пределами квантовой физики осталось прежним. «Пространство» и «время» из абсолютных понятий (характеризуют объект через его внутреннее содержание; объект не может быть означен двумя такими понятиями) превратились в относительные. Понятия не только отражают реальность, они ее конструируют, так как «в форме каждого понятия воплощаются горизонты и устанавливаются границы человеческого опыта и мыслимых теорий»³.

В конструировании реальности – объекта науки, участвуют не только ученые. Б. Кроче, отмечал, что понятийно-категориальный аппарат истории (науки, без которой функционирование социально-гуманитарного дисциплинарного комплекса невозможно) до XIX века был исключительно религиозно окрашен. Впоследствии исторические понятия, восходившие к церковной истории, изменялись и обогащались, но «сохранили печать своего происхождения». «Что такое «гуманизм», как не новое имя для «че- ловечества», которого античный мир не знал, и которое впервые явилось на свет в христианской и средневековой мысли? А метафора «возрождения» или «обновления» разве не взята из языка религии?»¹².

Предваряя проблемы 1) референции и 2) элиминации теоретических терминов из естествознания, остановимся на «пустых» и метафизических понятиях, борьба с которыми волновала философов-позитивистов. В учеб- никах по логике нередко встречаем утверждение: понятия делятся на еди- ничные, общие, пустые (их объем равен нулю). И далее, в стиле Карнапа, идут рассуждения о несуществующих вещах – объектах мифа, религии, фольклора. Причем, словосочетание «пустое понятие» имеет негативную коннотацию. Но, что тогда изучают искусствоведы, литературоведы и другие гуманитарии? Исключительно содержание субъективных смыслов и варианты их опредмечивания? Но может ли, облекаясь в одежды слова, иметь смысл то, чего нет? Религиоведению, например, «пустые» понятия жизненно необходимы. При отказе от них образуются непреодолимые эпистемологические провалы. К. Льюис считал, что в любом знании есть нечто данное-невыразимое. Когда говорят, что нереальное не может быть названо, ограничивают сферу употребления глагола называть, лишают по- знание творческого потенциала. «Обо всем, что можно помыслить, можно и сказать. Утверждение, что не существующее в действительности не может быть названо, представляется слишком поверхностным»¹. Понятия и категории (нередко «пустые» или «полупустые») сознательно экстраполи- руются в мир, так как иначе мир действительный (не говоря уже о вообра- жаемом) просто не принял бы адекватных для его познания форм. Как отмечает М. В. Попович, «пустые понятия» имеют смысл, объекты, на которые они указывают – распознаваемы. «Выражение может иметь или не иметь смысл лишь относительно некоторой совокупности знаний, ин- формации, исходного базиса, на основе которого понимаются все остальные выражения, к которому они некоторым образом сводятся»².

С другой стороны, научное понятие от понятия вообще – отличается. Оно включает в свое содержание не все, что можно помыслить, а то, что следует мыслить в рамках некоторой системы; смыслы здесь сепарируются. Научное понятие фиксирует существенные свойства, отношения, закономерности в рамках концептуального единства. Это на уровне обыденности, абстрагирование – простое «отбрасывание» неких атрибутов. Наука идеализирует, индуктивно обобщает, конструирует, выдвигает гипотезы, опираясь на цели и замыслы. Научные понятия функционируют, выполняя те или иные операции. Так в свое время Дж. Дальтон операцио- нализировал «атом», связав его с атомным весом.

Карнап, критикуя Льюиса, подчеркивает, что эмпирическую науку интересуют в первую очередь существующие в пространстве и времени индивиды, а не понимание референтов общих понятий. Но только на начальном этапе познания. Выступая против гипостазирования, Карнап требует провести четкую границу между пониманием, научным выпол- нением и целесообразностью. Он указывает на то, что кроме логики есть еще и прагматика: «Я не думаю, что концепции возможных и невозможных объектов и понимания можно упрекнуть в нарушении логики или в том, что они необходимо приводят к противоречиям. Однако остается вопрос, являются ли эти концепции настолько полезными, чтобы компенсировать их недостаток – необходимость употребления необычной и более сложной языковой структуры»³. Этот вопрос отчасти снимается, если следовать теории самого Карнапа: существование объектов системы в данном каркасе (внутренний аспект) и реальность системы объектов в целом (внешний аспект) – разные проблемы.

Выясним, чем отличаются понятия, термины и категории. Термин имеет однозначное, устойчивое (не зависящее от дискурсов) содержание и подчиняет некоторое количество видовых понятий. «Референциальная часть» терминов, отмечает Агацци, нечувствительна к контекстуальным изменениям, потому что она связана с внеязыковыми и операциональными компонентами, характерными для эмпирической науки. Разные термины, с разными смыслами, могут обозначать одни и те же референты, даже если они входят в разные теории. Например, «атом» Дальтона и «молекула» Авогадро⁴. Для термина характерно наличие содержательной истории, широкий эпистемический горизонт, выводимость и эвристика. Термины малопригодны на обыденном уровне. Они обозначают объекты специа- лизированного знания. У терминов, в отличие от понятий, легче обнаружить дисциплинарных «родителей» и «родственников».

Термины появляются благодаря целенаправленной деятельности уче- ного. Можно вести речь о тибетской буддистской или театральной терминологии, терминологии традиционной силлогистики, ФЭЧ, генетики. «Бодхисатва», «мизансцена», «меньшая посылка», «четность», «аллель» – равноправные термины. Однозначно разграничить все понятия и термины вряд ли возможно. Смена мировоззренческих и научных парадигм и ситуативные конвенции не позволяют это сделать. «Эфир» из естественнонаучного термина превратился в понятие (причем, с нулевым объемом в мире современной физики), понятие «трансперсональный опыт», известное еще сорок лет назад узкому кругу американских психологов, сейчас претендует на статус психологического термина. В науке термины означают объекты некоторых эпистемологических единиц (дисциплин, теорий, про- грамм и т. д.). Они могут быть как теоретическими, так и эмпирическими. «Афелий», «эксцентриситет», «радиант метеорного потока», «ось мира» – теоретические астрономические термины. «Хвост кометы», «квазар», «протуберанец», «войд» – эмпирические. Один и тот же термин может интерпретироваться и как теоретический, и как эмпирический (например, температура – мера кинетической энергии молекул тела и мера нагретости тела, фиксируемая измерительным прибором). Терминологическое про- странство – не замкнуто. Термины «путешествуют» из одной дисциплины в другую, теряя прежние атрибуты и приобретая новые.

Когда ко всем признакам терминов мы добавляет предикат «уни- версальный», а экстенсионал не может иметь большего охвата – получаем категорию. Наибольший экстенсионал, пожалуй, у категории «объект». Категории или невозможно обобщить, или такая операция не уместна. Они отражают не только роды, но и части сущего, наиболее существенные связи физического и ментального, претендуют на эпистемическую значимость во всех мирах. Категории не имеют, по словам У. Куайна, онтологической детерминированности, они способны выступать в качестве «полных ком- плексов ощущений» (Б. Рассел). Категория характеризуется не только предельным объемом, но и максимальным содержанием (например, «объ- ективная реальность»). Категории делят на фактические и логические. Есть категории, не входящие в эти два класса. Например, категории религио- ведения. «Священное», «сверхъестественное», «нирвана», «бессмертие», «реинкарнация» имеют все признаки категорий, область их общего значения и предельная эпистемическую значимость не вызывают сомнений.

Начиная с Аристотеля, роль категорий играли преимущественно онто- логические понятия. Они выполняли и гносеологические функции. Благодаря И. Канту, категории начинают трактоваться как априорные формы, на смену перечислению приходит их типология, появляются модальные категории. Генетические связи между категориями глубоко исследованы Г. Гегелем, а затем на основе материализма – в марксистской философии. С конца XIX в. к категориям стали относить понятия конкретных наук, имеющие значительный объем и содержание, достаточные для максимально полного отражения некоторого сегмента реальности и специфики его познания. Сейчас каждая наука имеет свою систему категорий, отражающих в концентрированном виде свойства и отношения некоторой области познаваемой реальности. Философские категории, будучи фундаментальными понятиями, уступают в «прозрачности» естественнонаучным и не подчиняются принципам Карнапа. Они, с точки зрения позитивистов, лишь «изображают понятия» (словосочетание И. Канта). Однако их познавательный потенциал значителен, на уровне универсальных гипотетических формулировок они определяют максимумы содержания, присутствуя в различных картинах мира. Они, «благодаря своей всеобщности, способствуют генерализации и универсализации знания, которые характерны для перехода от теории к высшей форме систематизации теоретического знания – научной картине мира»¹. По объему, социальной и экзистенциальной «плотности», культурной ценности метафизические категории превосходят своих естественнонаучных «коллег».

В философии науки имело место несколько подходов к философским категориям. Первый (неопозитивистский) заключался в их игнорировании, объявлении персонами нон-грата на территории науки. Такой подход есть своего рода нарушением эпистемологической субординации. В рамках вто- рого, предлагалось заключить эти категории в «резервацию» социально-гу- манитарных дисциплин. Третий подход декларирует эпистемологическое равноправие категориальных аппаратов любых областей знания (крайний вариант – позиция П. Фейерабенда). Четвертый предполагает мягкую демаркацию на основе признания дополнительности философских и науч- ных; фактических, логических и метафизических категорий. В этом случае уместен конвенционализм, познавательный прагматизм, допущение истин- ностного нейтралитета смысловых единиц. Необходимо подчеркнуть, что речь идет о категориальных аппаратах тех областей знания, в которых: 1) может иметь место неясность и неточность, но нет доминирования мно- гозначности; 2) присутствует контролируемый процесс переформатирования смысловых рядов, но не хаотичные и произвольные содержательные разрывы и семантические спекуляции; 3) сведен к минимуму синтез понятий из разных универсумов; 4) понятия и термины вводятся последовательно и связаны с четко декларируемой целью рассуждения; 5) цифры в двух и многоместных понятиях не играют решающей роли в дальнейших

рассуждениях (вспомним, сколько «точек невозврата», «оболочек разума», «измерений сознания» обнаруживается в околонаучных «откровениях»).

Несколько слов по первому пункту. Еще Д. Юм писал: «Главным пре- пятствием для наших успехов в моральных или метафизических науках является темнота идей и двусмысленность терминов»². Закон тождества строг: допущение полисемии в рассуждении – ошибка. Различение рефе- рентов многозначных терминов – необходимость. Э. Эванс-Причард, кри- тикуя своего коллегу Э. Тайлора, обоснованно задается вопросом: «Была ли, например, моногамия у веддов на Цейлоне и «моногамия» в Западной Европе явлением одного и того же порядка и эквивалентен ли «монотеизм» в исламе «монотеизму» пигмеев?»¹. В гуманитарных исследованиях интенсиональная многозначность – не редкость. Ф. Анкерсмит, например, считает, что нет общезначимого «эллинизма». Эллинизмов, столько, сколько создано исторических нарративов. Такой субъективизм и понятийный релятивизм вряд ли уместен в научных исследованиях.

Слово (словосочетание), означающее объект (класс объектов), можно называть «термином», «категорией», «именем», «концептом», «нарративной субстанцией». В любом случае, оно остается исходной формой мышления – понятием. Вне специальных контекстов допустимо считать их синонимами, памятуя, что закон тождества запрещает принимать нетождественные мысли за тождественные и наоборот.

С конца 20-х гг. прошлого века развернулась дискуссия на предмет элиминации теоретических терминов (означают ненаблюдаемые сущности) из экспериментальной науки. Последняя занимается наблюдаемыми объектами, фиксируя их с помощью эмпирических терминов. Начал дис- куссию англичанин Ф. Рамсей. В статье «Теории» (1929) он предложил попробовать «описать теорию просто как язык для обсуждения фактов, которые, как говорят, теория объясняет». Факты – важнейшая часть универсума дискурса, который Рамсей именует «первичной системой», составленной из всех терминов и пропозиций универсума. Термины могут быть репрезентированы посредством чисел. Наличие запаха можно обозна- чить 1, его отсутствие – 0. Но это не совсем удачный подход, если, конечно, первичная система не является вторичной по отношению к другой системе. Используя понятия «аксиома», «теорема», «закон» (для общих выводов),

«следствие» (для частных случаев), опираясь на сложные формализмы, Рамсей проверяет следующие тезисы: 1) на языке теории нельзя сказать нечто такое, чего мы не могли бы сказать без нее; 2) мы не можем посредством эксплицитных определений воспроизвести структуру нашей теории в рамках первичной системы; 3) воспроизведение структуры теории с помощью явных определений есть узаконивание теоретизирования как такового. Отвергая третье утверждение, Рамсей спрашивает: если явные определения не являются необходимыми, каким образом мы должны объяснить функционирование теории без них? Рассуждая об эквива- лентности и противоречивости теорий, он предлагает различать два теоре- тических элемента – содержание (значение) и символическую форму. Наличие одинакового содержания делает теории эквивалентными, в про- тивном случае, они – противоречащие. Теории могут также пересекаться, быть совместимыми. Рамсей подводит к выводу: различение теорий обеспечивается с помощью реалистического языка наблюдения. Если мы не можем эмпирически установить истинность пропозиций, теоретизирование не уместно. Теоретические термины можно заменить логическими конструктами. Заканчивается статья шутливым вопросом: «Существует ли планета размеров и формы чайника?» Ответ Рамсея показателен: имеется три случая, и все они эмпирически нагружены: 1. Опыт покажет, что такой чайник существует. 2. Опыт покажет, что такой чайник не существует.

3. Опыт не покажет ничего.²

Попытка осмысленного установления связи между эмпирическими феноменами без использования понятий, имеющих своим референтом ненаблюдаемые объекты, получила в философии науки название Рамсей- элиминация. У К. Гемпеля она предстала в качестве дилеммы теоретика.

Установление связи между наблюдаемыми сущностями Гемпель име- нует «научной систематизацией» и удивляется тому, что успехи в ней достигнуты не с помощью законов, относящихся непосредственно к наблюдаемому, а «с помощью законов, говорящих о различных гипоте- тических, или теоретических сущностях», которые указывают на предпо- лагаемые события, объекты и свойства. Наука, считает он, начинается с эмпирических обобщений, но затем переходит на уровень построения теории, где появляются магнитные и гравитационные поля, валентность, либидо и сублимации. Использование подобных терминов порождает про- блему: зачем науке обращаться к гипотетическим сущностям, в то время как она заинтересована в установлении предсказательных и объяснительных связей между наблюдаемыми сущностями?

Гемпель иллюстрирует, что систематизацию можно осуществить без привлечения ненаблюдаемых сущностей. Теоретические термины можно заменить определяющим выражением в количественных терминах наблю- дения, либо редуцировать первые ко вторым. В результате имеем дилемму теоретика: «Если термины и принципы теории выполняют свои функции, то они не нужны; а если они не выполняют свои функции, то они тем более не нужны. Но для любой данной теории, ее термины и принципы или выполняют свои функции, или не выполняют их. Следовательно, термины и принципы любой теории не нужны». Гемпель не отрицает эвристической ценности теоретических терминов. На определенном этапе они необходимы в деле стимуляции исследования. Нет убедительных аргументов и в пользу словаря, содержащего исключительно термины наблюдения.

Отказ от теоретических терминов, отмечает Гемпель, может усложнить эмпирические теории. Если фактуальные референты не обнаруживаются, а теоретические термины осмысленны, нет необходимости их элиминировать. Если, резюмирует Гемпель, термины наблюдения нельзя заменить теоретическими формулировками, и дедуктивные связи между предложениями наблюдения не установлены, но теория, пусть и нагруженная гипотетическими сущностями, продолжает обеспечивать адекватные объяснения и предсказания, проблема снимается. В этом случае, дилемма теоретика основана на ложной посылке¹.

В дальнейшем даже сторонники элиминации пришли к выводам: 1) четкой границы между наблюдаемым и ненаблюдаемым нет, объект, ненаблюдаемый сегодня, может изменить свой статус завтра; 2) устранение неэмпирических терминов – громоздкая процедура, имеющая, как это ни

парадоксально, преимущественно теоретический интерес; 3) с помощью этих терминов расширяются и совершенствуются теории, «сшиваются» эмпирические данные; 4) элиминация консервирует научные знания, сужает горизонт поиска, тормозит опережающее постижение мира.

Все это не снимает важности принципа наблюдаемости, необходимости правил соответствия теоретических конструктов эмпирическим значениям. Процедура формулировки этих правил не является законченной. Напомним тривиальную вещь: «Теория считается истинной с высокой степенью вероятности, если установлена эмпирическая истинность многих из ее логически возможных следствий»². Хотя бы частично конструкты должны иметь эмпирические интерпретации, которые открыты для модификации. Теоретические термины, отмечает Карнап, никогда не могут быть явно определены на основе наблюдаемых терминов, наблюдаемые же термины иногда могут быть определены через теоретические. Нельзя показать электричество, ощутить и изобразить электрон, но их можно описать с помощью теоретических законов, включающих теоретические термины³. Правда, погрузив эти термины в эмпирический контекст, можно дать им операциональные определения, как минимум косвенные. Но и здесь сторонников элиминации ждет разочарование: попытки П. Бриджмена свести термины к комплексу измерительных операций оказались безуспешными, даже если эти термины эмпирические. Не помог и метод введения множества конкурирующих понятий (и, соответственно, разных процедур измерения), используемых для указания на сложный объект.

Принцип наблюдаемости и правила соответствия модернизируются в рамках конструктивного подхода В. С. Степина. Наблюдаемость предпо- лагает индукцию, а конструктивность – ввод исходной гипотетической модели «сверху» по отношению к опыту. Затем в «тело» теории имплемен- тируются абстрактные объекты. В принципе наблюдаемости нет диффе- ренциации идеальных объектов теории, поэтому неясно, какие из них следует считать наблюдаемыми, а какие нет. В требовании же конструктивности осуществляется ввод такого различение (по крайней мере, в первом приближении). Конкретная структура конкретной теории указывает, что должно быть в ней наблюдаемо, а что нет. Следует различать конкретную теоретическую схему (модель) и картину мира. В последней могут содержаться неконструктивные элементы (вспомогательные образы, позволяющие вписывать в культуру определенной эпохи научные знания). Эти элементы элиминируются из картины мира лишь в процессе исторического развития. Абстрактные объекты конкретных теоретических схем вводятся конструктивно в обязательном порядке. Принцип наблюдаемости в своей жесткой формулировке требовал исключать из теории ненаблюдаемые объекты сразу же после их фиксации. Согласно идеям конструктивности, построения теоретических знаний может осуществляться не путем немедленной элиминации неконструктивного объекта из теоретической схемы, а посредством его локализации и использования теоретической схемы в последующем познавательном движении так, чтобы она «работала» только со своими конструктивными элементами. Пример – модель атома Бора- Зоммерфельда. В ней сохранялась электронная орбита (неконструктивный элемент), но зная, что это фиктивный объект, Бор построил систему постулатов, описывающих основные отношения между элементами модели так, что в них «локализовались» основные парадоксальные следствия применения электронных орбит (предполагалось, что в стационарном состоянии электрон не излучает)⁴. Другими словами, неконструктивные элементы обеспечивали развитие теории.