Литературный язык петровской эпохи План
 Скачать 0.91 Mb.
|
|
8. 1. 4. Развитие средств речевой образности Типичной чертой «нового слога» становятся перифразы. Подобное стилистическое явление возникло во французском литературном языке конца XVII в. Манерная перифрастическая фразеология была неотъемлемым признаком литературного языка конца XVIII в. Например: дневное светило, светило дня – «солнце», утро года – «весна», утро лет, весна жизни – «юность», барды пения – «поэты», зеркало души, рай души – «глаза», врата мозга – «нос», верная подруга мертвых и живых – «рубашка», смиренный ремесленник – «сапожник», губительная сталь – «сабля». Такие перифрастические обороты были рассчитаны на изысканный вкус читателя. Нередко к многословным и затейливым перифразам давался как бы краткий перевод на обыкновенный русский язык: «Грозная царица хлада воссела на ледяной престол свой и дохнула вьюгами на Русское царство, то есть зима наступила». В стилистической системе «нового слога» перифразам принадлежит заметное место. У Карамзина употребляются такие перифразы как магазин человеческой памяти, картинная галерея моего воображения, вечер своей жизни. В составе речевых средств, используемых Карамзиным, важное место занимают употребленные в переносно-фигуральном значении общеизвестные русские слова: # море неописанного блаженства, море страшных огорчений, океан неизвестности; весна жизни; змея сердечных горестей; рыцарь чувств, рыцарь печального образа, рыцарь нашего времени, рыцарь зеленого поля («картежник»); на горизонте большого света; луч надежды, луч утешения, мрак скорби; огонь жизни; плоды просвещения; крылья вдохновения; талисман мужества; венец счастья; летопись злословия. Карамзинисты использовали общеупотребительные русские слова в переносном фигуральном значении в необычных словосочетаниях. Слова приобретают новые неожиданные значения. Карамзинисты стремились к чрезмерному украшению слога, они злоупотребляли эпитетами, метафорами, оценочной лексикой, перифразами. Нагнетение перифрастических оборотов затемняло смысл. А.С. Шишков в «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» приводит примеры «нового слога» и «переводы» новомодных фраз на «правильный» (старый) язык: «Наконец мы думаем быть Оссиянами и Стернами, когда, рассуждая о играющем младенце, вместо: «как приятно смотреть на твою молодость!» говорим: «коль наставительно взирать на тебя в раскрывающейся весне твоей!». Вместо: «луна светит»: «бледная Геката отражает тусклые отсветки». Вместо: «окна заиндевели»: «свирепая старица разрисовала стекла». Вместо: «Машенька и Петруша, премилые дети, тут же с нами сидят и играют»: «Лолота и Фанфан, благороднейшая чета, гармонизируют нам». Вместо: «пленяющий душу Сочинитель сей тем более нравится, чем больше его читаешь»: «элегический автор сей побуждая к чувствительности назидает воображение к вящему участвованию». Вместо: «любуемся его выражениями»: «интересуемся назидательностью его смысла». Вместо: «жаркий солнечный луч, посреди лета, понуждает искать прохладной тени»: «в средоточие лета жгущий луч уклоняет обрести свежесть». Вместо: «око далеко отличает простирающуюся по зеленому лугу пыльную дорогу»: «многоездный тракт в пыли являет контраст зрению». Вместо: «деревенским девкам навстречу идут цыганки»: «пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся фараонит». Вместо: «жалкая старушка, на лице у которой были написаны уныние и горесть»: «трогательный предмет сострадания, которого уныло задумчивая физиогномия означала гипохондрию». Вместо: «какой благорастворенный воздух!» – «Что я обоняю в развитии красот вожделеннейшего периода!» и проч.» Все примеры «нового слога» почерпнуты из произведения «Утехи Меланхолии», автором которого был литератор-дилетант А.Ф. Обрезков. По своему жанру и содержанию это достаточно характерное для «сентименталистской» эпохи сочинение, составленное из бессюжетных фрагментов, призванных запечатлеть различные состояния утонченно-чувствительной натуры сочинителя. В плане фразеологии книжка Обрезкова представляет собой доведенный до пародийного предела «стиль рококо», стиль предреволюционного французского салона, уходящий своими корнями в эпоху маньеризма. Это стиль со своеобразными формами метафоризации, со специфически условными типами перифраз, не поддающихся непосредственной этимологизации и прямому предметному осмыслению, с манерною изысканностью приемов экспрессивного выражения. В лексическом плане Обрезков дает образчики едва ли не всех «чужеземных» форм, которые стали объектом специальных критических разборов и комментариев в трактате Шишкова. У Обрезкова используются лексические и семантические кальки (# трогательный, в средоточие лета, развитие красот, развивать характер, предмет сострадания), прямые лексические заимствования (# тон, гармония, монотония). Другая выразительная черта этой книжки – французско-русские речения контаминируются в ней со славянизмами. У слога Обрезкова два основных источника: (1) язык французской литературы XVIII в. (он читал по-французски Юнга и Томсона). Отсюда черпаются «европейские» слова, обороты, фразеологические конструкции; (2) язык русской переводной прозы второй половины XVIII в. Шишкову требовались такие образцы «нового слога», порочность которых была бы очевидна с первого взгляда всякому читателю. Ни сам Карамзин, ни его наиболее известные последователи представить таких образцов не могли. Обрезков не был карамзинистом, и его писания имели к «новому слогу» самое отдаленное отношение. Вопиющая эстетическая несостоятельность его книги была очевидна для любого читателя, вне зависимости от его литературных и стилистических пристрастий. Некоторые внешние атрибуты слога Обрезкова (варваризмы и кальки) могли с легкостью проецироваться на внешние же атрибуты «нового слога» и объявляться его порождением. Обильное цитирование Обрезкова создавало «фон» для введения цитат из Карамзина и «настоящих» карамзинистов. Карамзин встраивался в систему, по существу чуждую его литературно-языковым установкам. Шишкову удалось выполнить свою задачу – создать миф о «новом слоге» и манерном карамзинизме. 8. 1. 5. Преобразования синтаксиса Последователи Карамзина приблизили синтаксис литературного языка к живой естественной русской речи. Синтаксис во второй половине XVIII в. был наиболее архаичной частью языка. Господствовали громоздкие конструкции с элементами немецкого и латинского синтаксиса. Сложные, построенные по латино-немецкому образцу, книжные по своему облику фразы не могли удовлетворять представителей «нового слога», которые стремились к фразе изящной и приятной, с ясными внутренними связями, которую легко можно было произнести и воспринять на слух. В.Г. Белинский писал: «Карамзин преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской конструкции и тяжелой славянщины и приблизив к живой, естественной, разговорной русской речи». Карамзинисты разработали четкий синтаксис, особенно в отношении порядка слов в предложении. В сравнении с синтаксисом «нового слога» кажется тяжелым и неуклюжим не только синтаксис Тредиаковского и Ломоносова со свойственными этим авторам громоздкими периодами на немецкий или латинский образец, но и синтаксис стихотворений Державина, нередко допускавшего необоснованные инверсии. Карамзин обратил внимание на архаичность синтаксиса Ломоносова. Критериями для Карамзина служили приятность и соразмерность с течением мыслей. Он установил близкий к современному порядок слов, выработал ясную, логичную, близкую к новоевропейской форму построения текста. Карамзинисты упростили синтаксические конструкции, приблизили их к разговорной речи, ввели прямой порядок слов, который соответствовал следующим требованиям:
Можно было допускать отклонения от прямого порядка слов. Инверсия – это стилистически мотивированное отклонение от прямого порядка слов с целью усиления воздействия художественного произведения на читателей и слушателей. Отклонения от прямого порядка слов возможны в ораторской, патетической речи. На первое место ставятся слова, несущие основную смысловую нагрузку. Фраза у карамзинистов длинная, тяготеющая к украшенности, цветистости. Карамзин использует различные типы предложений, различные типы связи между ними в тексте. Строение текста неоднородно, оно зависит от принадлежности к одному из трех стилевых пластов: повествовательному, драматическому или субъективно-лирическому. Фраза Карамзина приближается к разговорному языку благодаря тому, что автор все предложение строит на интонации и выразительности (экспрессии). Авторская экспрессия особенно ярко выступает при всех отклонениях от объективного, эпического повествования, при эмоциональной оценке автором происходящего. У Карамзина разрушаются сложные синтаксические конструкции, периоды. Части их становятся менее протяженными, связь между ними более мотивированной. Предложение становится более дробным, членится на легко обозримые части. Употребляются бессоюзные или союзные объединения, используются нейтральные союзы, близкие к разговорной речи. Не допускается включение одних предложений в другие. Сочинительные конструкции преобладают над подчинительными. Сокращается число союзов; те, что остаются, наполняются новым значением. Происходит усложнение функций союзов, приобретение ими новых экспрессивных нюансов значения. Устраняются старые архаические союзы: # зане, понеже, поелику, ибо, дабы. Карамзин стремился не употреблять сложных подчинительных союзов вроде вследствие чего и др., создающих, по его мнению, канцелярские обороты речи. Из подчинительных союзов обычными для произведений Карамзина являются союзы что, когда, как, пока (и покамест), чтобы, потому что, затем, для того, что; реже встречаются союзы ибо, ежели. Сочинительных союзов (и, да, но, или) Карамзин не избегает, но чаще у него встречаются предложения бессоюзного соединения. Значение бессоюзных соединений после Карамзина значительно возрастает. Все это способствует созданию «элегантности», простоты слога. Чтобы сделать фразу легкой, Карамзин вводит т.н. расчлененную организацию предложения, т.е. так строит предложение, что в нем оказываются две равные интонационные части. Принцип равенства при этом доводится до одинакового количества слов в обеих частях предложения. Предложение в произведениях Карамзина рассчитано на особую интонацию с равномерным повышением и понижением голоса: # «Ленивая рука наемника худо обрабатывала поле, и хлеб перестал родиться». В первой части предложения сначала интонация повышается: оканчивается повышение словом «наемника»; затем выражение «худо обрабатывала поле» – произносится с понижающей интонацией. Так же и во второй части предложения: повышается интонация на словах «и хлеб» и понижается на «перестал родиться». В каждой части сложной конструкции (в повышении и в понижении интонации) равное количество слов.  Подобным же образом строится у Карамзина и периодическая речь. Паузность и бессоюзное построение сложного предложения делают фразу Карамзина легкой, изящной, приятной для чтения и слуха, т.е. удовлетворяющей установкам автора на чувствительность и приятность. Распространены у Карамзина симметричные синтаксические конструкции с многообразием анафор и повторов. Проза Карамзина была ритмизованной, носила музыкальный, напевный характер. Новой тенденцией в языке художественной прозы было стремление озвучить ее, воспринимать зрительно и на слух. Имело место взаимодействие языка поэзии и языка прозы, нормы поэзии оказывали влияние на становление языка прозы. В прозаические произведения входили элементы поэтической лексики и фразеологии, цветистый поэтический стиль. Некоторые синтаксические черты карамзинской прозы обнаруживают несомненное влияние французского языка. Это сказывается в употреблении после глаголов чувствования для выражения возможности (или предположения) союза чтобы: # «Ле-Брон не мог равнодушно слышать, чтобы говорили о Ле-Сберовых картинах». К слабым сторонам карамзинского синтаксиса относились отсутствие простоты выражения, однообразная красивость, монотонность, отсутствие живой разговорной интонации, проистекающие из скованности языка нормами и вкусами дворянского салона. Синтаксическая реформа Карамзина носила ограниченный характер. Особенности «нового слога» обнаруживаются в прозаических и поэтических произведениях К.Н. Батюшкова («Мои пенаты», «Вакханка»), В.А. Жуковского («Сельское кладбище», «Эолова арфа», «Марьина роща»), А.А. Бестужева-Марлинского («Поездка в Ревель»), М.Н. Муравьева («Эмилевы письма», «Обитатель предместья»). Для современников имя Карамзина было символом преобразований в языке. «Новый слог» был по-разному воспринят современниками. 8. 2. Дискуссия о «новом слоге». Взгляды Шишкова и его сторонников Вокруг «нового слога» в течение двух первых десятилетий XIX в. разгорелась ожесточенная общественная борьба, разделившая на два лагеря – сторонников и противников карамзинской реформы – не только писателей и критиков, но и более широкие круги общества, преимущественно молодежи. Фигура Карамзина находится в центре литературной жизни: на него нападают и ему поклоняются, его творчество – объект жесточайшей критики и эстетический ориентир. Общественная борьба по поводу «нового слога» протекала в условиях политической реакции, войн, которые царская Россия вела против революционной, а затем наполеоновской Франции. Французский язык стал рассматриваться как источник революционных идей, что порождало резко отрицательное отношение к нему, сменившее собою недавнее увлечение. Борьба против «нового слога» связывалась и с борьбой против галломании. В полемике о старом и новом слоге толкование языковых вопросов оказывалось производным от идеологических, эстетических и общекультурных позиций спорящих сторон. Основным противником Карамзина и его языковой реформы выступил адмирал А.С. Шишков. В 1803 г. он опубликовал «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». В этом произведении он высказывает недовольство «излишним» употреблением иностранной лексики последователями Карамзина, ему не нравится, что читая книгу, он видит в ней «вместо разбойника – бандита, вместо осмотра – визитацию, вместо действия – сцену, вместо уныния – меланхолию». Шишков всячески высмеивает «кудреватость» прозы Карамзина. В 1811 г. накануне Отечественной войны с Наполеоном Шишков получил назначение на должность статс-секретаря, он был автором патриотических манифестов к дворянству, воодушевлявших его на патриотические подвиги. Позднее Шишков был назначен на пост министра народного просвещения и руководил цензурой. Он состоял также в должности Президента Академии Российской. В 1811 г. он организовал для распространения своих идей и для объединения литературных единомышленников литературное общество «Беседа любителей русского слова». Вокруг Шишкова группируются защитники классицизма, противники новых направлений в литературе: сановники (министр просвещения А.К. Разумовский, министр юстиции адмирал Н.С. Мордвинов) и поэты (Г.Р. Державин, И.А. Крылов, И.И. Дмитриев, А.С. и Д.И. Хвостовы). В «Беседе…» помимо старших архаистов состояли и «младоархаисты»: П.А. Катенин, А.С. Грибоедов, В.К. Кюхельбекер. Их сближала идея национальной самобытности литературы и литературного языка. «Беседа…» издавала журнал «Чтения в Беседе любителей русского слова». Единомышленники Карамзина вступили в литературную полемику с Шишковым. В журнале «Московский Меркурий» за 1803 г. его издатель, верный последователь Карамзина П.И. Макаров опубликовал пространную статью под названием «Критика на книгу под названием «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». Это была настоящая отповедь Шишкову, в которой отстаивалась закономерность нововведений сентименталистской школы в области языка и стиля. Сторонники и защитники «нового слога» В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, П.А. Вяземский, В.Л. Пушкин, Д.В. Дашков, М.Н. Макаров в 1810 г. организовали «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств». В разные годы в нем состояли Д.Н. Блудов, Н.И. Греч, А.Х. Востоков, Д.И. Языков, А.Е. Измайлов, Е.А. Баратынский, Ф.Н. Глинка, А.А. Бестужев, О.М. Сомов, Д.Н. Блудов, С.С. Уваров и др. В 1810–1812 гг. общество стало центром оппозиции шишковизму и выпускало «Санкт-Петербургский вестник», издание полемически направленное против литературного «архаизма», редактором которого был Измайлов. В обществе было несколько литературных течений: (1) филологически-экспериментаторское, образцом для реформ русской словесности для них служила немецкая модель. Это течение представляли И.М. Борн, А.Х. Востоков. Они стремились обогатить русскую литературу новыми темами, новыми жанрами, новыми стиховыми формами, главным образом, восходящими к античности, проявляли тенденцию к известной архаизации литературного стиля; (2) французская группа, представители которой опирались на нормы, канонизированные в теории позднего французского классицизма и усвоенные карамзинизмом (Н.Ф. Остолопов, А.Е. Измайлов и др.). Они культивируют «средние» жанры: басня, сказка, сатира; поэтические мелочи: песню, мадригал, эпиграмму; (3) авторы, тяготевшие к антропологической и натурфилософской проблематике, и, соответственно, к философской и натурфилософской оде (Ф.И. Ленкевич, И.П. Пнин). В 1811–1812 гг. в Вольном обществе было собрано ядро будущего «Арзамаса», созданного в 1814 г. Карамзин в эти годы устранился от полемики, т.к. он всецело отдался работе над «Историей государства Российского» и всерьез не воспринимал себя главою русской сентименталистской школы, созданной им еще в молодые годы, в самом начале творческого пути. Карамзинисты и шишковисты расходились по вопросу о месте и роли церковнославянизмов в русском литературном языке, по вопросу о роли заимствований и калек. Карамзин считал старославянский и русский языки разными языками, а Шишков – двумя стилевыми разновидностями одного и того же языка. Шишков считал русский язык разговорной формой церковнославянского, как это считалось еще в XVII в. Шишков и его сторонники исходили из положения о неизменяемости литературного языка. Для Шишкова наиболее совершенным являлся язык древности – славянороссийский язык, сохранивший в чистоте первоначальное значение почти всех коренных слов, а в области грамматики находящийся ближе других языков к праязыку. Все те изменения, которые произошли в языке в течение нескольких столетий, Шишков объявляет порчей языка. Для сторонников Шишкова основное ядро литературного языка составляет церковнославянская лексика. Он призывал к употреблению таких слов, которые к тому времени уже были забыты, вроде союзов убо, иже; гобзование («урожай, изобилие»), големый («великий»). Писатель, по мнению Шишкова, должен ориентироваться на славянский язык. Языковое вольнодумство для него было проявлением политической неблагонадежности, незнание церковнославянского языка – признаком отпадения от веры. Щедрое использование славянизмов само по себе вовсе не служило для Шишкова признаком «правильного» языка. Хотя, по сравнению с ломоносовскими кодификационными установками, Шишков значительно расширил сферу использования «славянских» слов, однако представления об иерархичности словесности (и, следовательно, письменного языка) оставались для него незыблемыми. Выбор стилевого (и языкового) регистра для Шишкова по-прежнему жестко зависит от описываемого «предмета», от его места в тематической (и, соответственно, в жанровой) иерархии. Поэтому в писаниях, не имеющих отношения к высокому стилю, употребление высоких славянизмов представлялось Шишкову в принципе неуместным. Обыкновенные вещи, по Шишкову, должны описываться обыкновенными словами. Борьба с «новым слогом» ведется под лозунгом простоты. Мышление иерархически организованными стилями делало принципиально невозможным смешение высокого стиля и языка «обыкновенных разговоров»: «Можно сказать: «препояши чресла твоя и возьми жезл в руце твои» и можно также сказать: «подпояшься и возьми дубину в руки», то и другое в своем роде и в своем месте может примерно быть; но начав словами «препояши чресла твоя», кончить: «и возьми дубину в руки», было бы смешно и странно». Шишков выступает здесь против смешения «высокого», книжного, и «простого», разговорного, языков. Шишков отрицательно относился к простонародному бытовому языку, считал его «площадным», грубым, недостойным употребления в литературе. Шишков отстаивал жизненность ломоносовской теории «трех стилей», ратовал за сохранение стилистической дифференцированности литературного языка. Стремление карамзинистов писать все произведения одним и тем же слогом расценивалось им как литературное якобинство, сопоставлялось с революционными устремлениями сделать всех людей равными. В.Д. Левин писал, что во второй половине XVIII в. происходит размывание, разрушение «теории трех стилей»: (1) распространение сферы употребления высокой «славянской» лексики за пределы высоких жанров и вообще за пределы высокого стиля. Во многих художественных произведениях, публицистических, научных, исторических сочинениях, даже в мемуарной литературе, стали широко употребляться славянизмы, причем это связано не столько со стремлением «возвышаться к важному великолепию», сколько вообще с представлением об образцовом книжном языке, пригодном для любой серьезной темы, серьезной «материи»; (2) чрезвычайно активное использование варваризмов и калек, главным образом в письмах, записках, мемуарах, деловых документах. Фонвизин, который в «Бригадире» зло высмеивал галломанов, сам употребляет в своих письмах огромное количество иностранных слов. И Карамзин, и Шишков намеревались упорядочить, кодифицировать «послеломоносовскую» языковую стихию. В этом смысле Шишков (субъективно ощущавший себя охранителем и восстановителем) был реформатором в не меньшей степени, чем Карамзин. Только направленность их реформаторских устремлений была принципиально разной. Шишков стремился упорядочить литературный язык именно как язык книжный, его главная задача – очистить язык от наслоений устной речи, в первую очередь, от всех форм заимствований. Карамзин мечтал о создании универсального языка европейского типа, который мог бы быть равно пригодным и для изящной словесности и для разговора в хорошем обществе, приблизить книжный язык к языку разговорному. Языковая программа карамзинизма предполагает принципиальную установку на узус, а не на стабильную норму. Литературный язык в принципе ориентируется на разговорную речь и подчиняется ей в своем развитии. Естественным следствием такой установки является стремление избавиться от специфически книжных элементов, поскольку они осмысляются как таковые, – прежде всего от славянизмов, неупотребительных в разговорном общении и возможных лишь в письменном тексте. Славянизмы – постольку, поскольку они ощущаются как таковые, т.е. поскольку они невозможны в разговорной речи, – расцениваются карамзинистами как чужеродный элемент в русском языке; соответственно они наделяются эпитетами с отрицательной стилистической характеристикой – славянизированный слог обыкновенно квалифицируется как жесткий, а также грубый, дикий и т.п. Восприятие славянизмов как чужеродных элементов в русском языке соответствует у карамзинистов восприятию церковнославянского языка как чужого, иностранного языка. Они рассматривают церковнославянский и русский языки – в синхронно-функциональном плане – как разные языки, в то время как Шишков и его сторонники, исходя из представления о том, что русский язык непосредственно развился из церковнославянского, рассматривает эти языки – в диахронном плане – в принципе как один и тот же язык, единый в своей субстанциональной сущности. Шишков, понимая «славенский» и «русский» как один язык, называет русский литературный язык «славенороссийским». Признание церковнославянского и русского самостоятельными и независимыми (равноправными) языками приобретает принципиальное значение в полемике карамзинистов с «архаистами», и карамзинисты постоянно и настойчиво подчеркивают в полемических выступлениях свое отношение к церковнославянскому как к иностранному языку. Сторонники Шишкова, исходя из диахронической перспективы (взгляд на русский язык с точки зрения его прошлого), рассматривают как инородные элементы те заимствования, которые приобрел русский язык в процессе своего развития; поскольку при этом считается, что русский язык произошел из церковнославянского, славянизмы заимствованиями не признаются. Карамзинисты, исходя из синхронной перспективы (взгляд на русский язык с точки зрения его настоящего), рассматривают как инородные элементы в русском языке как раз славянизмы, т.е. заимствования из церковнославянского языка, поскольку церковнославянский язык признается вообще другим языком, отличным от русского. Язык карамзинистов явно ориентируется на разговорную речь светского общества или на социальный диалект дворянской элиты. Славянизмы осмысляются как речевые признаки приказного сословия или семинаризмы. Церковнославянский язык связывался с национальным началом, тогда как разговорная речь культурной элиты подчеркнуто космополитична. Ориентация литературного языка на разговорную речь вообще связана с европеизацией русской культуры и при этом разговорная речь европеизированной части русского общества имеет по существу интернациональный характер, будучи насыщена заимствованиями и семантическими кальками. Литературный язык этого рода не столько объединяет общество, сколько разъединяет его, и вместе с тем он явно способствует международным культурным контактам: литературный язык призван обеспечить прежде всего адекватную передачу того содержания, которое может быть выражено на европейских языках. Литературный язык, ориентированный на разговорную речь дворянской интеллигенции, приобщает русскую культуру к западноевропейской цивилизации. Этот язык выступает как средство международного общения, объединяя просвещенные сословия в разных странах; однако в пределах нации он оказывается в полной мере доступен лишь избранной части общества. Церковнославянская традиция воспринимается Шишковым в качестве национальной традиции. При этом представление о церковнославянском языке как о «коренном» языке-предке, а о русском языке как о результате порчи этого коренного языка в процессе повседневного употребления (которая ставится в прямую связь с разного рода иноязычными влияниями), обусловливает возможность объединения в языковом сознании славянизмов и архаических русизмов. Боясь проникновения в Россию вместе с французской лексикой революционных идей и материалистической философии XVIII в., Шишков выступал против злоупотребления заимствованиями. При этом он впадал в крайность, отвергая все иноязычные слова. Такой подход называется языковой пуризм (от лат. purus – «чистый»). Шишков отрицал все интернациональные термины, призывал изгнать все бытовые заимствования из французского языка. Он выступал как против лексических заимствований, так и против семантических и морфологических калек французских слов. Шишков решительно выступал против заимствования таких слов, как республика, революция, и вместе с тем против таких калек, как переворот. Шишков предлагал заменять заимствования новыми словами, образованными из старославянских и общеславянских корней: # фортепиано – тихогром, калоши – мокроступы, бильярд – шарокат. Арзамассцы сочинили такую фразу: «Франт идет по бульвару в калошах из театра в цирк» и ее перевод в духе Шишкова: «Хорошилище идет по гульбищу в мокроступах из позорища на ристалище». Борьба Шишкова с заимствованиями не была обоснованной. Но в отношении критики многих фразеологических новообразований карамзинистов Шишков зачастую был прав. Многие новообразования отличались искусственностью, претензиями на изящество. К слабым сторонам языка карамзинистов относились его изысканность, возвышенность. Шишков выступал за простоту, ясность литературного языка, против манерности и искусственности. Шишков провозгласил самобытность строя мышления каждого народа, в том числе и русского, отраженную в своеобразии его языка. Это импонировало поэтам-декабристам, которые вели борьбу за народность русской литературы и русского языка, за их самобытность. К 1817 г. эта общественная борьба по вопросу о «новом слоге» затихает, сходит на нет. Общество «Арзамас» распалось, Жуковский получил назначение преподавателя в царскую семью. Само общество было неоднородно, в него входили люди с различными политическими взглядами – и будущие декабристы (Муравьев), и реакционеры (Блудов, Уваров). Против «Арзамаса» выступали «младоархаисты» – прогрессивные литераторы, боровшиеся за широкую демократизацию литературного языка. Борьба велась вокруг формы, манеры литературного выражения. И те и другие отстаивали прошлое состояние языка. Они не видели основы для развития языка, недооценивали значение живой разговорной бытовой речи. Русский язык может быть оторван от своих исторических истоков, от простонародной лексики. Русский язык не может развиваться в отрыве от лучших достижений языков Западной Европы. Языку нельзя навязывать нормы сверху. Русский язык должен развиваться на основе народной речи. Тема 9. демократизация русского литературного языка в первой четверти xix в. |