мартин. Мартин Хайдеггер Ницше Том I
 Скачать 2.72 Mb.
|
|
Третье сообщение о вечном возвращении «Заратустру» принято считать вершиной творчества Ницше. Сочинения, появившиеся после 1884 года, воспринимаются как простые пояснения, повторения или как отчаянная попытка немедленно воплотить в действие все, что было возвещено в «Заратустре». Считают, что после «Заратустры» Ницше не знал, куда идти дальше. Такое суждение всегда может свидетельствовать о том, что не мыслитель, а его якобы лучше осведомленные толкователи сами не знают, куда им идти и довольно неловко скрывают свое смущение под личиной безрассудного наставничества. Вопрос о том, знал ли Ницше куда ему идти после написания «Заратустры» или не знал, мы оставим в стороне, и не потому, что его нельзя решить, а потому, что это вообще не вопрос по отношению к мыслителю, ибо, поскольку он в своем мышлении находится в ситуации вопрошания, он всегда уже оказывается «дальше» того, что он сам знает и может знать. Однако выражения «дальше» и «не дальше» не годятся для описания существа дела; они относятся к области «науки» и «техники», где прогресс совершенно необходим и где только и можно вычислять объем этого «дальше» и «не-дальше». В философии же не существует «прогресса» и потому в ней нет и регресса. Здесь — как и в искусстве — остается лишь вопрос о том, есть ли она сама или ее нет. Теперь мы отмечаем лишь тот факт, что в сочинении «По ту сторону добра и зла», появившемся через два года после написания третьей части «Заратустры» (сочинении, из которого было взято ключевое высказывание для данной лекции), содержится третье сообщение о вечном возвращении того же самого. Названное сочинение имеет подзаголовок, который гласит: «Прелюдия к философии будущего» — примечательное заглавие для философии, которая якобы не знает, куда ей дальше идти! Для правильного понимания этого третьего сообщения важно также указать, где, в 140 каком контексте оно находится. Сообщение находится в третьем основном разделе сочинения, вбирающем в себя 45—62 отрывки и озаглавленном как «Сущность религиозности». Ситуация становится еще более загадочной, потому что в своих речах Заратустра постоянно называет себя «безбожником» и все громче возвещает: «Бог умер». Сразу в начале своего странствования он встречает в лесу старца, с которым вступает в беседу. После того как «Заратустра остался один, так говорил он в сердце своем: „Возможно ли это? Этот святой старец еще не слыхал в своем лесу о том, что Бог мертв"» (Vorrede, n. 2, Schluβ). Что может сказать о «сущности религиозности» тот, кто, подобно Заратустре, то есть сам Ницше, живет и судит, исходя из этого знания? Мы узнаем об этом сразу же и без околичностей. В 56 отрывке третьего раздела о «сущности религиозности» говорится: «Кто, подобно мне, с какой-то загадочной алчностью долго старался продумать пессимизм до самой его глубины и разрешить его от уз полухристианской, полунемецкой узости и наивности, с которой он напоследок предстал в этом столетии, а именно в образе шопенгауэровской философии; кто на самом деле когда-либо заглянул азиатским и сверхазиатским оком вглубь этого образа мыслей, отличающегося самым крайним мироотрицанием из всех возможных, и заглянул сверху — находясь по ту сторону добра и зла, а не поддавшись очарованию и химерам морали, как Будда и Шопенгауэр,— тот, наверное, именно благодаря этому и сам того не желая сумел усмотреть обратный идеал: идеал человека, преисполненного задора, жизни и мироутверждения, человека, который научился не только довольствоваться тем, что было и есть, и мириться с ним, но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть, во веки веков, ненасытно взывая da capo не только к себе, но ко всей пьесе и зрелищу, и не только к зрелищу, но, в сущности, к Тому, кому именно это зрелище необходимо — и кто делает его таковым; потому что он непрестанно чувствует необходимость в себе — и делает себя нужным — Как? Разве это не было бы — circulus vitiosus deus?» Здесь важно отметить (теперь, правда, вдаваясь в более подробное рассмотрение), что весь этот отрывок построен как одно-единственное предложение и тем самым в его соответствующим образом расчлененной структуре язык отражает строение самой принципиально важной мысли. Такие отрывки дают возможность предугадать, каким стало бы главное произведение Ницше, если бы он смог его завершить. Прежде всего обратим внимание на «содержание» прочитанного отрывка. Мы не верим своим глазам и ушам: «circulus vitiosus deus»? Circulus: круг и кольцо, стало быть, вечное возвращение, причем vitiosus; vitium подразумевает недостаток, страдание, нечто разрушительное; circulus vitiosus есть кольцо, которое с необходимостью возвращает и этот vitium. И что же, он — deus? — сам бог? Тот, которого Ницше призывает в конце своего пути,— Дионис? А вокруг этого бога — мир? Вечное возвращение того же самого: основная черта сущего в целом? «А вокруг Бога все становится — как? Быть может, „миром"?»,— звучит вопрос в том же самом сочинении (n. 50). Таким образом получается, что Бог и мир — одно и то же? В расхожем толковании такое учение называется «пантеизмом». Можем ли мы сказать, что здесь Ницше учит пантеизму? О чем говорит текст? «Разве это не было бы — circulus vitiosus deus?» Здесь задается вопрос. Если бы это было пантеизмом, тогда сначала надо было бы спросить о том, что означает рбн, все, целое, и что означает иеьт, бог. Но в любом случае здесь задается вопрос! Стало быть, Бог не умер? И да, и нет! Да, он умер. Но какой Бог? Умер «нравственный» Бог, христианский Бог, «Отец», к которому прибегают, ища спасения, «Личность», с которой общаются и которой возносят свои чаяния, «Судия», с которым ведут тяжбу «Воздаятель», благодаря которому рассчитывают получить за свои добродетели, Бог, с которым имеют «дело» — но разве мать рассчитывает на какую-то оплату за свою любовь к ребенку? Когда Ницше говорит «Бог мертв», речь идет о «нравственном» Боге и только о нем. Он умер, потому что люди его убили, они убили его, связав его величие со своими мелкими стремлениями к награде и 141 тем самым умалив его самого; этот Бог лишился могущества, потому что он был «промахом» человека, отвергающего себя и жизнь (VIII, 62). В набросках к «Заратустре» Ницше однажды сказал: «Бог задохнулся в богословии, нравственность — в морали» (XII, 329). Но, стало быть, Бог и боги умирают? Уже довольно рано, приблизительно в 1870 году, во время подготовки к написанию «Рождения трагедии» Ницше отмечает: «Я верю в древнегерманское речение: все боги должны умереть». Но в таком случае атеизм Ницше выглядит совершенно по-особому. Его нельзя причислять к тому сомнительному обществу поверхностных атеистов, которые отрицают Бога, не обнаружив его в пробирке, и после такого отрицания превращают в «бога» свой «прогресс». Мы не должны смешивать Ницше с теми «без-божниками», которые даже не могут стать таковыми, потому что никогда не претерпевали борений, связанных с вопросом о Божьем бытии, да и не могут их претерпевать. Но если Ницше не является атеистом в таком расхожем понимании, он не является и «сентиментальным», «романтическим», полухристианским «богоискателем». Мы не должны «атеизм» как слово и понятие превращать в некий термин, взятый из области христианского прозелитизма и апологетики, как будто все, что не отвечает христианскому Богу, «в своей основе» является атеизмом; для Ницше христианский Бог не может быть мерилом безбожия, поскольку он сам в упомянутом смысле «мертв». Заратустра осознает себя как без-божника, и как этот без-божник он ощущает острую нужду и тем самым сокровеннейшую необходимость создать то, в чем он больше всего нуждается. Поэтому такой безбожник ставит себя перед вопросом, который мы вкратце поясняем так: что оставалось бы создавать человеку, как мог бы он быть человеком, то есть стать тем, что он есть, если бы боги всегда уже наличествовали? Если бы боги уже существовали, как камни, деревья и вода? Разве не надо сначала создать Бога, разве не нужна для этого высшая сила — сила создать что-то, превышающее себя, и разве не должен для этого прежде всего преобразиться сам человек, последний и презренный? Разве не нужна ему тяжесть, чтобы он не слишком легко принимал своего Бога? Отсюда мысль мыслей получает свое определение как величайшая тяжесть. И таким образом, Заратустра как безбожник преодолен! Но тогда возникает вопрос: пошел ли Ницше «дальше» или вернулся на путь христианства, которое имело свои причины для того, чтобы притязать на обладание единым и единственным Богом? Нет, ни дальше, ни назад, ибо Заратустра начинает тем, что он закатывается. Начало Заратустры есть его закат, другого Заратустру Ницше никогда не мыслил. Только хромые, а также все, кто устал от своего христианства, ищут в положениях Ницше дешевого подтверждения своему сомнительному атеизму. Однако вечное возвращение того же самого — тяжелейшая мысль. Мыслящий ее должен стать героем знания и воли, он не смеет и не может подгонять мир и творение мира под какую-то формулу. «Вокруг героя все становится трагедией». Только через трагедию возникает вопрос о Боге, вокруг которого (и это лишь «может быть») все становится миром. Мы уже говорили о том, как девятнадцатилетний Ницше в завершении своей биографии спрашивал: «Но где же то кольцо, которое, в конце концов, еще объемлет его [человека]? Быть может, это мир? Или Бог?» Как теперь звучит ответ на этот ранний вопрос? Ответ снова становится вопросом: «circulus vitiosus deus?» Однако теперь кольцо определяется как вечное возвращение того же самого, circulus в то же время предстает как vitiosus, ужасное; это ужасное кольцо объемлет сущее, определяет его в целом, определяет его как мир. Кольцо и его вечность можно постичь только из мгновения; в соответствии с этим Бог, о котором вопрошается в опыте кольца ужаса, остается предметом вопрошания только из мгновения. Но тогда Бог есть только вопрос? Разумеется, «только» вопрос, то есть спрошенное, призванное. Остается поразмыслить над тем, когда Бог оказывается в большей степени Богом: в вопрошании о нем или тогда, когда он наверняка есть и когда его как такого вполне определенного Бога можно за ненадобностью как бы отложить в сторону, чтобы потом, при надобности, вновь «вытащить наружу»? Бог как «только» 142 вопрос — что подразумевается под этим «только»? Вопрос есть не только Бог — «только» вопрос есть также вечное возвращение, сам circulus vitiosus. Все три сообщения о мысли мыслей суть вопросы, заданные в различном виде и на разном уровне, и если мы довольно долгое время не можем проникнуть в их содержательную взаимосвязь и едва ли вообще можем о ней догадываться, то сходство формы просто напрашивается, хотя прояснить его можно только путем сравнения и отрицания. Такое сообщение — не «учение» и не «ученый доклад» в смысле изложения специальной научной «теории», не «учение» как высказывание ученого. Однако оно и не философский трактат, какие пишут Лейбниц или Кант, и так же мало оно походит на философские построения, воздвигаемые Фихте, Шеллингом и Гегелем. Если же ницшевское сообщение не укладывается ни в форму специального научного учения, ни в форму до сей поры известного и обычно практикуемого философского обсуждения, ни в форму чисто поэтическую, тогда из этого, по-видимому, следует, что оно может быть только «личным исповеданием веры», быть может, лишь «химерой». Но, быть может, отсюда следует нечто иное: быть может, сначала нам надо спросить о том, что представляет собой эта мысль в себе и исходя из себя — с точки зрения ее формы? Имея перед собой произведение, построенное именно в таком смысловом выражении, мы уже не сомневаемся в том, что нам не удастся сразу же подогнать его под наши привычные и расхожие рубрики, что такое мышление, напротив, призывает нас к раздумью и освобождению от всего привычного. Предавшись этому раздумью, мы уже предвосхитили вопрос о форме, в которой выступает мысль о вечном возвращении того же самого. Это было сделано намеренно, чтобы намекнуть на то, что при выявлении данной формы способ сообщения, выбранный Ницше, остается определяющим. Такое указание тем более необходимо, что, когда поднимается вопрос об этой форме, небрежный обзор всего того, что при жизни Ницше осталось ненапечатанным, легко может ввести нас в заблуждение. Теперь мы постараемся познакомиться с тем, что думал Ницше о вечном возвращении того же самого, но не сообщил остальным. Впрочем, такое ознакомление поможет нам усмотреть самое существенное только в том случае, если оно будет не простым сообщением, а истолкованием. Истолкование же должно предвидеть те существенные вопросы, которые ставит сама мысль о вечном возвращении того же самого, и кроме того, прибегая к нему, необходимо тщательно прислушиваться ко всему, сказанному Ницше. Мысль о возвращении в неопубликованных записях Все, что Ницше продумал и записал (но не сообщил) о «мысли мыслей» начиная с того момента (август 1881 года), когда она пришла ему в голову, принято называть «наследием». Если предположить, что мысль о вечном возвращении того же самого является главной мыслью Ницше, тогда надо отметить, что она будет занимать его в течение всего последующего периода творчества, с 1881 года по январь 1889 года. О том, что это действительно так, свидетельствует позднейшее опубликование наследия, приходящегося на названный период; оно содержится в XII—XVI томах (Groβoktavausgabe). Но если мысль о вечном возвращении того же самого как мысль мыслей необходимо и основательно определяет все мышление Ницше, тогда его раздумья над этой мыслью и их записи будут иметь различный характер в зависимости от того, в какой области, в каком направлении и на каком этапе совершается его философская работа. Это значит, что «наследие» и «наследие» — не всегда одно и то же. «Наследие» — не какая угодно смесь и путаница набросанных замечаний, которые случайно попали в печать. Записи не только по содержанию, но и по форме и даже по отсутствию таковой отличаются друг от друга, так как они рождались из разного настроения и разнообразных замыслов и умыслов: то схваченные налету, то тщательно разработанные, то лишь, так сказать, опробованные на ощупь в минуты сомнения, а то удачно уловленные единым 143 порывом мысли. Если мысль о вечном возвращении того же самого является мыслью мыслей, тогда там, где больше всего должно проявляться ее существо, она меньше всего будет упоминаться и оговариваться специально. Таким образом, если кажется, что временами в записях Ницше об этой мысли ничего не говорится или, по крайней мере, не говорится напрямую, это ни в коей мере не означает, что она стала неважной или что вообще мыслитель отказался от нее. Обо всем этом надо помнить, если мы хотим философски осмыслить и понять ницшевское «наследие», вместо того чтобы выхваченные там и сям замечания сводить в какую-то «теорию». Требования, которые мы здесь выдвигаем и которые хотим выполнить в качестве предварительной попытки, тем более необходимы, что в ходе предшествующей публикации наследия весь «материал» неизбежно каким-то образом упорядочивался. Кроме того, надо упомянуть и о том, что отдельные отрывки, в которых говорится об учении о вечном возвращении и которые относятся к различным годам и разным рукописям и контекстам, необдуманно были пронумерованы в определенной последовательности. Тем не менее тот, кто имеет хотя бы малейшее представление о трудностях, с которыми сопряжена отвечающая необходимым требованиям публикация ницшевского наследия, приходящегося именно на поздний период творчества, не станет упрекать первых издателей за выбранный ими путь. Несмотря на неудовлетворительность предыдущего издания несомненной заслугой первых издателей является тот факт, что они открыли для нас оставшиеся рукописные работы; это могли сделать только они и прежде всего Петер Гаст, который за долгие годы сотрудничества с Ницше, посвященные подготовке его печатных манускриптов, вполне познакомился с почерком последнего и его вариациями. В противном случае многое из плохо читаемых рукописей и нередко самое важное сегодня было бы для нас недоступно. Теперь мы попытаемся дать предварительную характеристику тех записей, которые напрямую говорят об учении о возвращении, причем дать в их хронологической последовательности. Хронологические вехи нам расставляет сам Ницше своим троекратным сообщением этой мысли («Веселая наука», «Так говорил Заратустра» и «По ту сторону добра и зла»). Очевидно, что особое значение имеют записи, относящиеся как раз к той поре, когда его посетила эта мысль (август 1881 года и сразу после этого). В XII томе содержатся неопубликованные материалы, относящиеся к 1881-1882 и 1882—1886 годам (время написания «Заратустры»). Заметки о вечном возвращении периода 1881— 1882 годов особо отмечаются на страницах 51—69, а заметки периода написания «Заратустры» содержатся на страницах 369—371. Издатели сумели избежать преждевременного толкования, просто обособив эти заметки, а не вынося их под другой заголовок (метафизика — теория познания — этика). Однако первые известные нам и одновременно самые важные и ранние записи Ницше о вечном возвращении, сделанные после опыта, пережитого у камней Сюрлея, не включены в собственный текст XII тома: они появляются только в «Приложении» к нему (Neugestaltete Ausgabe, 3. Aufl. S. 425- 428). В первом же издании XII тома эти отрывки, напротив, стоят в разных местах (S.5, S.3, S. 4, S. 128, S. 6) и частично не приводятся. Тот факт, что во втором, переработанном издании важнейшие отрывки приводятся в «Приложении», свидетельствует о полной беспомощности издателей. Мы должны начать с того, что в нынешнем издании плетется в хвосте и что, следовательно, можно легко пропустить. Сразу же надо освободиться от поспешных оценок. Издатели, например (а. а. О.425), пишут: «При этом с самого начала друг другу сопутствуют два замысла. Один направлен на теоретическое изложение учения, другой — на поэтическую трактовку». Хотя мы тоже говорили о «поэтическом» изложении учения о вечном возвращении в «Заратустре», мы тем не менее не торопились проводить различие между ним и «теоретическим» изложением — и не потому, что приведенные отрывки из «Веселой науки» и из «По ту сторону добра и зла» не являются теоретическим изложением, а потому, что в данном случае само слово и понятие «теоретический» ровным счетом 144 ничего не значит, и прежде всего тогда, когда, следуя примеру издателей и комментаторов Ницше, «учение» пытаются отождествить с «изложением в прозе». Различие между «теоретическим» и «поэтическим» восходит к путанице в мыслях, и если оно и имеет какое-то значение, то, во всяком случае, здесь оно неуместно. Дело в том, что, когда Ницше обдумывает свою главную мысль, его «поэтическое» так же «теоретично», как «теоретическое» в себе «поэтично». Все философское мышление и как раз самое строгое и прозаическое всегда поэтично в себе и несмотря на это никогда не является поэзией. Наоборот поэтическое произведение (например, гимны Гельдерлина) может быть весьма глубоким по мысли, но несмотря на это оно никогда не является философией. «Так говорил Заратустра» — в высшей степени поэтическое произведение, и все-таки это не художественная вещь, а «философия». Так как всякая действительная, то есть большая философия — это и мысль, и поэзия, различие между «теоретическим» и «поэтическим» не может быть причиной отличия одних философских записей от других. |