Типология лексических систем и лексико-семантических универсалий. Монография2004. Министерство общего и профессионального образования российской федерации башкирский государственный университет
 Скачать 1.34 Mb.
|
|
4. Языковая относительность Всякое межъязыковое различие есть проявление языковой относительности. Языковая относительность понимается здесь как различие между языками, проистекающее из сложного взаимодействия когнитивных и языковых структур, а не только как влияние языка на мышление и поведение в результате межъязыковых различий. Можно выделить три вида языковой относительности, вызванные своеобразием концептуализации окружающего мира, и, соответственно, три фактора межъязыковых различий: фактор ландшафта, фактор культуры и фактор глубины знания. Фактор ландшафта. Наиболее простой вид языковой относительности вследствие различия опыта обусловлен влиянием жизненных условий носителей разных языков. Например, в эскимосском языке существует множество терминов для обозначения снега [Devitt, Sterelny 1987, 174], в языке гаро (Бирма) много терминов, обозначающих рис [Clark, Clark 1978, 228], а типичный словарь американского побережья Тихого океана, например, индейцев-нутка, включает подробные таксономии морских животных; при этом словарь нутка отражает не фауну саму по себе, а скорее заинтересованность людей в свойствах среды своего обитания; "если бы нутка добывали себе пищу, охотясь на суше или разводя овощи, то, без сомнения, их словарь не был бы в такой степени насыщен морскими терминами несмотря на их жизнь вблизи моря" [Сэпир 1993, 272]. Таким образом, словарь в полной мере отражает интерес носителей языка к физической среде, представляя собой кладезь всех идей, интересов и занятий, характеризующих данное общество. Фактор культуры. Другой вид языковой относительности вследствие различного опыта обусловлен влиянием верований, традиций, обычаев национальной культуры определенного исторически-сложившегося типа. Как известно, функция языка состоит не в рационалистическом объяснении окружающего мира. Язык есть эволюционный механизм, адаптированный к человеку, и, если человеку угодно считать существующими ведьм или чтобы психология зиждилась на четырех темпераментах, то в языке будут и ведьмы и темпераменты [Bickerton 1990, 46]. Рассматривая категории существительных в языке дьирбал (Австралия) с классификаторами bayi, balan, balam, bala, Дж.Лакофф замечает, что хотя центральными объектами категории balan являются женщины, девушки и девочки, эта категория включает в себя в качестве периферийных представителей боевые копья, жгучие растения, спички и другие столь же опасные вещи, как и женщины; кроме того, категория включает также птиц вследствие поверья, что птицы - это души умерших женщин [Лакофф 1988, 21]. Когнитивные репрезентации, то есть своеобразные кванты получаемой вследствие опыта информации, образуют зависимые от культуры когнитивные модели. Поскольку фоном для каждой когнитивной модели служит культура народа в определенной внеязыковой сфере, то такие когнитивные модели можно назвать культурными моделями[Ungerer, Schmid 1987, 50]. Так, культурные модели стола для русского и японца будут различаться, так как европейский и японский столы различаются по высоте настолько, что расположиться за японским столом можно только сидя на полу. Французское наименование petit dejeuner служит эквивалентом английского breakfast в значении "первая трапеза дня". Различие в культурных моделях проявляется здесь в количестве и составе еды: французский завтрак - это обычно большой бокал кофе и хрустящая булка (croissant), а традиционный английский завтрак настолько обилен, что может включать овсянку, молоко, апельсиновый сок, тосты, хлеб с маслом, бекон с яйцами, сосиски с томатами. Как замечает Э.Сепир, в некоторых языках трудно выразить различие между kill и murder, ясно ощущаемое в английском языке, поскольку правовые нормы, определяющие употребление этих слов не представляются естественными для всех обществ. Различие, которое кажется неизбежным, "может полностью игнорироваться языками, отражающими совершенно иной тип культуры, а эти последние могут, в свою очередь, приводить различия, непонятные для нас" [Сэпир 1993, 243]. В большинстве языков мира термины родства и свойствá дифференцированно обозначают кровного родителя и родителя по брачным связям рожденных, например в русском языке: отец - тесть, мать - теща. Вместе с тем семантическая модель, которая образует наименования родителей по браку через соотнесение с наименованием кровного родителя, обнаруживается во многих генетически и структурно далеких друг от друга языках. Обозначение тещи по типу англ. mother-in-law, фр. belle-mère, нем. Schwieger-mutter, тат. қаен-ана выражает, очевидно, растущее ощущение равнозначности родства по крови и родства по браку. Судя по ясной внутренней форме, связанной с внешним строением таких наименований, эта модель отражает не только культурную относительность, но и культурную эволюцию по сравнению с более архаичной номинацией с помощью отдельных универбов в русском языке типа теща и свекровь. В качестве культурной модели можно рассматривать также такое собирательное слово как сорняк в русском языке, имеющее точные эквиваленты во многих западных языках. Эта модель отражает, агрономическую агрессивность европейского земледельца, антропоцентрический эгоизм человека, питающегося от земли. Вообще многие естественные (народные) таксономии обусловлены культурно. Например, наименования категорий "овощ" и "фрукт", равно как и представительство в этих категориях, выражают не столько познанную категоризацию растительного мира, сколько гастрономические взгляды европейца. Поэтому в европейских языках томат категоризируется как овощ, а не фрукт, а в языке дьирбал морской ерш, будучи опасным для человека, подводится не под род рыб, а под родовую категорию, центральный объект которое представляют женщины [Лакофф 1988, 15]. Фактор глубины знания. Языковая относительность может мотивироваться не только различием в самом опыте общения с миром под воздействием социального и культурного факторов, но и глубиной опыта. Таким образом, можно говорить об отражении в языке познания мира не только "вширь", но и "вглубь". Концептуализация опыта, связанного с познанием скрытых от непосредственного наблюдения вещей, свойств и отношений проявляется в виде двух противоположных тенденций - концептуальной специализации и концептуальной генерализации. Первая тенденция связана со специализацией в обозначении частей познанного мира, что ведет к углублению таксономии,гипонимизации, а вторая - с генерализацией общих свойств мира, что ведет к появлению гиперонимов. Обе тенденции могут проявляться также одновременно. С когнитивной точки зрения степень познания действительности определяет большую или меньшую степень жесткости языковой категории. Так, для дилетанта все автомобили похожи друг на друга, поэтому соответствующая категория для него является более жесткой, чем для специалиста. Столь же жесткой в целом представляется таксономия живого мира в работе Б.Берлина и его коллег, в которой выделяются 5 иерархически организованных уровней контраста [Berlin, Bredlove, Raven 1973] (см. следующую схему): Схема №2 1) единый источник р1апt 2) форма существования trее 3) родовое название рinе 4) видовое название Ропdеrоsа рine 5) название разновидности Western Ропdеrоsа рine Жесткость таксономии сглаживается наличием так называемого среднего уровня иерархии, универсального для всех языков. Средний уровень иерархии, который представлен в схеме третьим по счету, включает обычно около 500 категорий, в то время как число категорий других уровней варьируется в разных языках. Если нижние уровни свидетельствуют о развитии и уровне общественного знания в данной естественной сфере в целом, то концептуализация верхних уровней только косвенным образом связана с развитием цивилизации в европейском понимании этого слова, указывая лишь на развитие абстрактного мышления в данной концептуальной сфере. О.Есперсен отмечает нехватку гиперонимов в так называемых примитивных языках; так, у аборигенов Тасмании отсутствует общее название дерева; у могикан понятие "резать" передается разными словами в зависимости от ситуации; в зулусском языке можно сказать "красная корова" или "белая корова", однако нельзя сказать просто "корова" и т.д. [Jespersen 1922, 429-431]. Объяснение этому ученый видит в том, что "примитивные" народы, в отличие от "культурных", не считают существенным общее между явлениями одного порядка, и, в этом смысле, "цивилизация означает... увеличение числа абстрактных терминов и уменьшение числа специальных слов" [Jespersen 1941, 45]. Такой подход представляется все же упрощенным, поскольку не учитывает различия в глубине опыта общения с миром в разных культурах. Относительность языкового содержания здесь проявляется как "полезность" гиперонима в языке вследствие существенного общественного интереса к соответствующему факту. Нет ничего удивительного в том, что классический арабский язык содержит около 100 наименований верблюда; гораздо удивительнее было бы, если бы их не было в арабском, или если бы они обнаружились в языке бушменов. Абстрактные термины, необходимые для мышления человеку западной культуры и соответствующего образа жизни, действительно редко встречаются в языках народов, стоящих на более низкой ступени общественного развития. Однако объяснение этому не должно сводиться к отсутствию осознания общего между явлениями одного порядка в "примитивных" языках, как на это указывает О.Есперсен. В одних случаях развитая специализация сама препятствует монополизму одного общего слова; это проявляется в частности в названиях верблюдов в арабском языке или названиях снега в эскимосском языке или названиях риса в языке гаро. В других случаях отсутствие гиперонима может объясняться отсутствием необходимой глубины опыта. Так, отсутствие в языке индейцев бакаири (Бразилия) общего названия попугая объясняется отсутствием знания о том, что все попугаи представляют собой разновидности попугая как такового, так же как отсутствие чисел свыше 2 у племени бороро объясняется плохим уровнем математики [Harris 1981, 126-127]. Происходит ли эволюционная трансформация языковых систем в сторону увеличения абстрактной лексики за счет уменьшения числа конкретных слов? Вероятно, процесс изменения общего и частного компонентов в лексике носит глубоко диалектический характер. С одной стороны, с углублением опыта происходит подведение его под более рациональные категории, укрупнение познанных категорий. Например, явно архаичной выглядит парадигма выражения понятия "большой" в языке хауса (Судан); эта парадигма включает 300 слов, распределенных по 9 разрядам в зависимости от типа референта: наряду с общим обозначением существуют обозначения для одушевленных объектов, для круглых объектов, для молодых женщин, для домашних животных, для толстых и длинных объектов, для тонких и длинных объектов, для кусков и кусочков, для больших пространств [Milewski 1973,164]. С высокой степенью вероятности можно полагать, что общее обозначение приобретет приоритетный статус, вытесняя все прочие обозначения в силу закона языковой экономии. Подобная рационализация категорий проявляется также в наблюдаемой в русском языке тенденции называть родственников по браку не готовыми специальными наименованиями, а с помощью расчлененных номинаций с ясной логической структурой: брат мужа вместо деверь, сестра жены вместо свояченица, муж сестры жены вместо свояк и т.д. С другой стороны, объем конкретной лексики, который уменьшается в концептуализации естественной природы, увеличивается в сфере "второй" природы, окружающей человека. Например, в большинстве "развитых" языков существует множество разрядов конкретной лексики, обслуживающих сферы моды, кулинарии, бытовой техники, интерьера и т.д. В частности, в английском языке большая группа слов обозначает виды трапезы, в то время как в татарском имеется лишь одно базовое наименование (аш "суп; еда, трапеза"), структурно связанное с наименованиями видов трапезы, варьирующихся по признаку «время приема пищи» (иртәңге аш "завтрак", көндөз аш "обед", кичке аш "ужин") [Шафиков 1993]. Ни один из описанных видов языковой относительности, обусловленной внешними факторами, не существует "в чистом виде", напротив, эти виды взаимно пересекаются, очерчивая контур своеобразной для каждого языка модели мира. Языковая относительность может обусловливаться как непосредственным различием в чувственном опыте, так и его категоризацией, то есть подведением опыта под различные рубрики мышления. Человеческая мысль, отталкиваясь от реальности и обобщая ее, не может не искажать онтологических свойств этой реальности. Например, в польском языке категория jarzyna "овощи" включает объекты таrchiew "морковь , kapustа "капуста", salatа "салат", groch "горох" и не включает ziemniaki "картофель", так как категоризация овощей в европейских языках устанавливается задолго до появления картофеля в Европе. Вместе с тем уровень знания потребителей этого овоща достаточно высок для того, чтобы классифицировать картофель именно как овощ. Вряд ли приемлемо объяснение категориального статуса картофеля важным местом, занимаемым им в рационе среднего потребителя, поскольку такая парадигма исторически изменчива, например, можно указать на столь же сильный статус других овощей до появления картофеля в Европе, в частности капусты в Германии и репы на Руси, что не мешало им оставаться овощами. Логическое, таким образом, может не совпадать с языковым при образовании категории, вследствие своеобразного видения мира человеком. На это своеобразное видение обозначаемого указывает Л.Витгенштейн, сравнивая способы восприятия чувственного опыта: "Конечно, существуют те или иные способы видения, существуют и случаи, когда тот, кто видит образец так, как правило, и применяет его таким образом, а тот, кто видит его иначе, и обращается с ним по-иному. Например, тот, кто видит в схематическом изображении куба плоскую фигуру, состоящую из квадрата и двух ромбов, пожалуй, выполнит команду "принеси мне такой же!" иначе, чем тот, кто воспринимает это изображение объемно" [Витгенштейн 1994, 114]. Различие в концептуализации цветового спектра разными языками невозможно объяснить, исходя из идеи рациональности или полезности понятия, из различия в уровнях знания о мире в разных культурах. Утилитарное объяснение такого рода межъязыкового различия было бы сродни, как остроумно замечает Р.Харрис, такому объяснению: "В Британии есть монарх, так как британцы считают это полезным, а во Франции нет монарха, так как французы не считают это полезным" [Harris 1981, 127]. 5. Гипотеза языковой относительности Существуют две гипотезы, объясняющие языковую относительность, которая определяет языковое своеобразие модели мира в каждом языке независимо от различия в опыте познания-мира. Одна гипотеза и называется гипотезой языковой (лингвистической) относительности или гипотезой Сэпира-Уорфа. Другая гипотеза, принятая в когнитивной лингвистике, объясняет своеобразие когнитивной модели в каждом языке с помощью теории категоризации. Гипотеза Сэпира-Уорфа есть по существу развитие идеи В.Гумбольдта о внутренней форме языка как порождающем язык духе. Язык для В.Гумбольдта - это внешнее проявление духа народа: "Язык народа есть его дух, и трудно представить себе что-либо более тождественное" [Гумбольдт 1984, 68]. В.Гумбольдт не видит различия между мировидением и языковым образом мира, поскольку "интеллектуальная деятельность" и язык представляют собой единое целое" [Гумбольдт 1984, 75]. Мысль В.Гумбольдта о языке как "органе, образующем мысль" перекликается с мыслью Э.Сэпира об эвристичности языка и предопределении им определённых способов наблюдения и истолкования действительности [Сэпир 1993, 227].Так же как для гумбольдтианцев язык представляет собой промежуточное звено между действительным миром и миром сознания, так и для Б.Л.Уорфа родной язык делает членов языкового коллектива участниками определенного договора, который позволяет осмысливать непрерывный поток явлений именно так, а не иначе [Уорф 1960, 192]. Основным глашатаем гипотезы лингвистической относительности считается Б.Л.Уорф, который, однако, несмотря на явную тенденцию к гиперболе, нигде в своих трудах не дает однозначной формулировки своей гипотезы. Тем не менее, его основные идеи можно сформулировать в виде следующих положений: 1) всякое мышление является языковым и осуществляется на конкретном языке, например русском, английском, французском и т.д.; 2) каждый язык с помощью своих структур и лексикона формирует свою логическую модель мира; 3) языки различаются между собой мыслями, навязываемыми языком. В качестве фактического материала для исследования Б.Л.Уорф берет части речи и определенные языковые категории, такие как "время", "число", "количество" др. в туземных языках, в частности в языке индейцев племени хопи, сравнивая их с соответствиями в западных языках, подводимых под некий средний европейский стандарт (Standard Average European). По вопросу о языковой относительности существует и продолжает увеличиваться большая литература, в том числе в отечественном языкознании [39; 53; 55; 75]; при этом большинство философов языка в свое время, то есть в период дискуссии по поводу публикаций трудов Уорфа, отвергли идею о языковом детерминизме как чрезмерно экстремистскую, признавая лишь само существование межъязыковых различий. Релятивизм стал, по выражению Дж.Лакоффа, пугалом (bêtenoir), синонимом научной безответственности, путаницы в мыслях, трудовой недобросовестности и даже аморальности [180, 304]. Основной причиной отвержения идей Уорфа является ревизия его эмпирических данных, многие из которых не нашли подтверждения. Например, не подтвердились его выводы о якобы невозможности счета отрезков времени в языке хопи, то есть невозможности, например, сказать "10 дней" и т.д., об отсутствии глагольных времен и другие положения. Не подтвердилось даже наиболее обоснованное примерами утверждение, что "пунктуальные и сегментативные" глагольные формы хопи столь адекватно и исчерпывающе описывают событийность происходящего в мире, что такая глагольная категоризация стоит ближе к физической картине мира, чем в языках с условным названием Standard Average European [Hill 1988, 17]. Справедливости ради стоит заметить, что, во-первых, ошибки делали и многие "ревизоры" Уорфа, без достаточных оснований отметающие некоторые из его выводов; во-вторых, при проверке многие данные всё же нашли свое подтверждение, например данные Э.Сэпира об отсутствии различия между глаголом и существительным в туземных языках северной части Тихого океана. Иногда критиков гипотезы Уорфа отпугивает сама интонация, эмоциональный накал его выкладок, которые кажутся тем менее правдоподобными, чем большим сенсационно-таинственным духом они проникнуты. Это априорно заставляет отвергать идею об "искажении мысли языком", о "навязывании" и "давлении" со стороны языка. Критика стремится реабилитировать язык, освободив его от приписываемых ему насильственных интенций: "Язык дает человеку концептуальные ресурсы, не предопределяя, однако, способов его использования. Слово "Земля" позволяет думать о Земле, не говоря ничего о ее плоской или круглой форме. Имея в распоряжении такие слова, как "бог" и "священный", можно мыслить на религиозные темы, оставаясь до конца жизни атеистом" [Devitt, Sterelny 1987, 174]. Иначе реабилитирует язык В.Джон-Штайнер, подчеркивая различия не между языками, а между подсистемами кодирования отдельных личностей. Поскольку концептуальные ресурсы варьируются от индивида к индивиду, то можно утверждать, что сколько индивидов, столько и моделей мира, определяемых своеобразием речи каждой личности [John-Steiner 1991, 69]. Несмотря на фактические ошибки Уорфа, приведшие его к неверным обобщениям, в настоящее время господствует более взвешенная оценка вклада этого самобытного исследователя в развитие проблемы языка и мышления. Характерно различие в разбросе мнений XX века на рубеже 60-70 гг., с одной стороны, и 80-90 гг., с другой стороны. Если вначале наиболее общее мнение утвердило себя между полным неприятием и осторожным согласием, то теперь оно располагается между взвешенной критикой и полным согласием. Например, Э.Арденер считает, что выводы о культурном релятивизме и культурной обусловленности знания, а также языковой обусловленности культурного опыта были сделаны за Уорфа его интерпретаторами [Ardener 1982, 3]. В доказательство того, что своеобразие таксономии влияет на поведение, Э.Арденер приводит обозначения частей тела в английском языке и языке ибо (Нигерия). В английском языке слово hand обозначает кисть руки, а в ибо соответствующее наименование ака ограничивает конечность от пальцев до локтевого сустава, выше которого начинается "плечо". При приветствии носитель английского языка пожимает руку (shake the hand), в то время как для носителя ибо "пожать ака" означает, по свидетельству автора, сжатие всей руки собеседника. Таким образом, получается, что классификация жестовых движений в определенной степени зависит от обозначения частей тела [Ardener 1982, 4]. На это можно возразить примером из русского языка, в котором "рука для пожатия" и "рука в целом" обозначаются одним словом, и, следуя детерминистской логике Арденера, русский, так же как ибо, при приветствии должен был бы пожимать всю руку собеседника до плеча. К сожалению, автор не указывает, как в ибо обозначается кисть руки, и поэтому неясно, проявляется ли в данном случае полисемия или действует "культурный релятивизм". Обратный экстремизм демонстрирует теория лингвистической нейтральности, противоположная гипотезе лингвистической относительности; в соответствии с этой теорией умственные процессы не зависят от языка, на котором они происходят [Carrol 1972, 7]. Кроме того, в отечественной лингвистике получил известность сходный с теорией лингвистической нейтральности принцип лингвистической дополнительности, который строится на понятии системы языка [Панфилов 1982, 50]. Этот принцип сводится к утверждению о наличии в любом языке достаточного числа способов выражения, позволяющих компенсировать отсутствие тождественных средств в разных языках. Идею компенсации одних языковых форм другими В.М.Солнцев выражает через тезис общей соотносимости значений: "Сумма некоторых значений языка А оказывается равна сумме значений языка В" [Солнцев 1977, 124].Такое утверждение, однако, представляется сомнительным. Сумма языковых значений не может быть равна сумме речевых смыслов, могущих быть выраженными лексиконом языка, и, если в языке А определенное значение выражается словом, а в языке В только словосочетанием или фразеологическим оборотом, то здесь налицо наличие альтернативных концептуальных систем. Развивая принцип лингвистической дополнительности, Г.А.Брутян утверждает, что при наложении языковой модели мира на его логический эквивалент в сознании образуется периферия, которая через свои языковые образы и модели дает дополнительное видение мира; иначе говоря, языковые модели служат дополнительными источниками познания реальности [Брутян 1972, 57]. П.Саугстад считает, что гипотеза языковой относительности может быть признана истиной, если изменить неприемлемые формулировки Уорфа [Saugstad 1980, 55]. Так, предлагается заменить формулировку "языковые различия приводят к различному пониманию" на выражение "различия в понимании приводят к различиям в языковой структуре". Таким образом, различные способы использования языковых знаков могут быть следствием различных способов решения той же самой или подобной проблемы, которая встречается в коммуникации. По мнению Дж.Кэррола причина разных способов категоризации опыта заключается в разнообразии способов его кодирования в языках. Игнорирование различий в одном языке носителями другого языка естественно потому, что эти различия не представляются им существенными для их деятельности, хотя и вполне осознаются [Carrol 1972, 21]. А.Рапопорт не видит возможности ни подтвердить, ни опровергнуть гипотезу Уорфа, поскольку это не научная гипотеза, а скорее мировоззренческая позиция [Rapoport 1975, 211]. Поэтому невозможно ответить на вопрос вопросов: вызывает ли языковое различие соответствующее различие в восприятии мира? Если в языке нутка нельзя сказать просто house "дом", так как это "язык глаголов" и получается что-то вроде it houses (аналогично тому, как в английском языке о дожде говорится it rains *"дождит"), и если в английском языке только некоторые цвета также можно выразить глаголом (he blushes "он краснеет"), в то время как в русском языке глагольность характеризует большинство цветов (например, белеет парус, он позеленел от зависти и т.д.), то означает ли это, что восприятие мира "через глагол" отличается от его восприятия "через имя"? [Rapoport 1975, 210]. По мнению А.Рапопорта, на такой вопрос нет однозначного ответа. Аналогичного взгляда придерживается М.Шлессинджер, утверждая, что релятивизм Уорфа в принципе нельзя опровергнуть. Параллелизм между мышлением и языком, выраженный формулой "languages differ in the thoughts they afford to us", означает лишь, что такой параллелизм существует, как существует и влияние языка на культуру и мышление. Даже если окажется, что в исследуемой области, например в цветообозначениях, языки проявляют универсализм, то экзистенциальное утверждение подобного рода нельзя опровергнуть, поскольку существуют другие участки опыта [Schlesinger 1991, 31]. Поэтому критика Уорфа, как и сама его позиция, может носить только мировоззренческий характер. Еще больший мировоззренческий акцент звучит в оценке Дж.Лакоффа, который фаталистически замечает: "Нравится это кому-то или нет, но альтернативные концептуальные системы существуют и, вероятно, не исчезнут в будущем, так как они возникают вследствие фундаментальной человеческой способности концептуализировать опыт" [Lakoff 1988, 336]. Сам Лакофф оценивает существование таких систем не только положительно, но и считает их таким же необходимым условием сохранения рода людского, каким является сохранение разных наборов генов в человеческом генофонде. Как призыв к сохранению исчезающих языков и культур, открывающих иной, зачастую неожиданный взгляд на мир, сочинения Б.Л.Уорфа вряд ли можно критиковать. Более того, вызывает сочувствие страсть, с которой он ищет различия в языках и нормах культуры; в этой страсти, замечает Дж.Макнамара, есть что-то от радости садовника по поводу красоты и разнообразия природы, от восхищения человеческим умом, который отказывается от единственной системы выражения и порождает удивительное множество языковых форм [Macnamara 1991, 45]. Для демонстрации языковой относительности, не сводимой к различию в опыте, обычно приводят примеры цветообозначений. Поразительное межъязыковое различие в структурации цветового спектра нельзя объяснить ни влиянием жизненных условий, ни культурными различиями, ни, наконец, уровнем развития естествознания. Значение имени цвета не может быть определено в терминах физических свойств света, таких как длина волны. "Носители английского языка, включая многих, изучающих "цветовую семантику", - пишет А.Вежбицкая, - обычно имеют дело с такими концептуальными категориями, как "красный", "желтый", "зеленый" или "синий", как правило, не осознавая, что это не более как наивные бытовые категории английского языка. Blие - не более общечеловеческий, чем голубой или aoi [японское слово, обозначающее синий и зеленый цвета - С.Ш.]. Фокусы этих трех категорий могут совпадать или быть близкими, но границы, отделяющие их от других цветов, различны, потому что соответствующие им концепты не обнаруживают такого совпадения" [Вежбицкая 1996б, 285]. Из хрестоматийного примера Л.Ельмслева, показывающего, "как прокладывает границы формирующее действие языка" [Ельмслев 1960, 310], видно, что валлийское слово glas охватывает цвета, обозначаемые в английском языке четырьмя словами, передающими темно-зеленый, синий, серый и светло-коричневый тона; при этом это слово обозначает не аморфный сине-зеленый с оттенками зеленого и коричневого цвет, фокус которого может передаваться английским словом grue; экстенсионал соответствующего понятия охватывает все цвета, передаваемые несколькими английскими словами (см. следующую схему): Схема №3
В работе Б.Берлина и П.Кэя [Berlin, Kay 1969 1971] на материале 98 языков выводится универсальная последовательность возникновения цветовых категорий в языках - от 2 (минимум) до 11 (максимум) основных лексем. Из работы можно сделать вывод, что концепты "белый" и "черный" универсально выражаются во всех языках. Однако, если в языках есть только два основных цветообозначения, это не значит, что прототипическими, то есть основными объектами соответствующих категорий будут "черный" и "белый". По данным Э.Рош в языке дани (Новая Гвинея) 2 основных цветообозначения mili и mоla делят спектр по линии "холодные цвета" (mili) - "теплые цвета" (mola) [18, 270]. Фокус цветов mili располагается среди самых темных синих и зеленых тонов, в то время как mоlа имеет два фокуса - темно-красный и бледно-розовый. В языке гиджингали (Австралия) также есть два цветообозначения - gungaltja и gungundja, однако противопоставление здесь уже идет по линии "блестящее" (gungaltja) - "тусклое" (gungundja). По наблюдению Л.Хэрвича, если предельно минимизировать число цветообозначений, то с помощью 6 терминов (красный, желтый, зеленый, синий, белый, черный) и их комбинаций можно описать все известные цвета [Hurvich 1981, 3]. Как видно из приведенных примеров, в некоторых "примитивных" культурах одно цветообозначение может охватывать половину всего спектра. Из экспериментов следует также, что информанты легко различают фокусные цвета, особенно если соответствующие цветовые образцы (таблицы Манселла) сопровождаются названиями цветов. Общепринятой становится различение двух форм теории лингвистической относительности, а именно крайней и умеренной. Крайняя форма гипотезы, представленная в трудах предтеч и основоположников (В.Гумбольдт, Э.Сэпир, Б.Л.Уорф), утверждает, что мышление зависит от языка. Такая жесткая формулировка явно несостоятельна по следующим соображениям. Во-первых, такое утверждение фактически отождествляет язык с мышлением через отождествление языковой модели мира с его концептуальной моделью; во-вторых, оно означает признание имманентных свойств языка, предопределяющих через языковые категории образ мышления; в результате каждый язык оказывается как бы приписанным конкретному языковому коллективу, влияя на его нормы поведения и психологию. Умеренная форма гипотез, во-первых, признает семантические различия между, языками, подчеркивая, что эти различия не беспредельны, во-вторых, допускает когнитивные различия как следствие языковых различий на фоне доминирования универсальных когнитивных процессов [Kay, Kempton, 1984, 77]. Таким образом, утверждается относительное влияние языка на мышление и относительное различие в мировосприятии разных языковых культур. Сложность взаимоотношения между ментальными и языковыми ресурсами предполагает взаимовлияние языка и мышления, что не означает их слияния. Рассмотренные выше примеры видов языковой относительности отражают по сути дела факты влияния мышления на язык. Обратное влияние языка на мышление проявляется обычно в способе, выбираемого языком для выражения мысли по сравнению с другим языком. Справедливым будет и обратное утверждение: для возникновения и существования мысли роль языка тем важнее, чем менее прямой и непосредственной является связь с соответствующим объектом действительности [15, 48]. Прямой способ выражения мысли с помощью языка проявляется в опоре мысли на привычное именование, используемое в данном языке, в большей простоте, удобстве и регулярности данного способа высказывания в одном языке по сравнению с другим. Таким образом, по-прежнему актуальной остается мысль, высказанная О.С.Ахмановой о том, что "в общем, мысль, опирающаяся на базу готового цельного слова, привычно оформленная семантикой этого слова, возникает при прочих равных условиях непосредственнее и легче, чем мысль, не имеющая такой опоры, такого привычного, устойчивого оформления" [Ахманова 1957, 42]. Многие любители природы, замечает Э.Сэпир, не чувствуют, что они находятся в реальном контакте с ней, пока не овладеют названиями многочисленных цветов и деревьев, как будто словесный мир первичнее мира реального [Сэпир 1993, 218]. Очевидно, самое убедительное влияние языка на мышление происходит в памяти. Наличие словесной этикетки в голове помогает вспоминанию образа вещи. В одном из экспериментов [Clark, Clark 1978, 268] информантам было предложено воспроизвести рисунок ○—○; при этом одна группа информантов получила рисунок с надписью «очки», а другая с надписью «штанга». В первой группе рисунок получился почти у всех испытуемых с изогнутой линией между окружностями, а во второй - с прямой линией, но эллипсами вместо окружностей. Запоминание объекта в языковой форме дается легче, чем в визуальной форме, так же как запоминание визуальной формы, облегчается при наличии языковой этикетки-наименования. Аналогичным образом решение сложной проблемы облегчится, если ее выразить в иной словесной форме. Все это свидетельствует об определенном влиянии языка на мышление, однако сказанное не позволяет говорить о "тирании лексикона" или "интеллектуальной тюрьме", в которую заключено сознание носителя языка. Ошибка Уорфа состоит в отождествлении всех понятийных ресурсов в одном языке с исходным набором этих ресурсов, общим для всех языков. Различные способы мышления, проистекающие из различных когнитивных моделей и индивидуальной языковой тактики, не делают человеческие культуры непроницаемыми при наличии общих понятийных ресурсов, образующих единый концептуальный набор всего человечества [Вежбицкая 1996в,310]. В рамках умеренного варианта гипотезы языковой относительности следует рассматривать вопрос о так называемой языковой избирательности. Феномен языковой избирательности состоит в том, что языковая тактика не зависит от отражения логических отношений в мире, поскольку источником избирательных возможностей всех языков является мир человеческой когниции. Когниция позволяет представить воспринимаемый или мыслимый как воспринимаемый объект с разных сторон, как по его внешнему, так и внутреннему устройству, а также по ассоциациям с другими объектами чувственного мира. Следует, вероятно, согласиться с утверждением о том, что языковая избирательность, обусловливающая различие в концептуализации мира, относится к маргинальным явлениям с точки зрения процесса познания [Хайруллин 1987, 116]. Процесс познания бесконечен, и бесконечно разнообразно проявляется языковая энергия, направленная на репрезентацию познанного мира. Источником этой языковой энергии служит творческая деятельность познающего субъекта, который, сообразуясь с необозримым количеством условий-стимулов в его направленном познании, выбирает и закрепляет в языковой форме каждый раз одно из бесчисленных свойств окружающего мира. Свойство, закрепленное в виде языковой категории, может представляться с точки зрения другого языка сколько угодно произвольным, однако эта категория отражает познанную объективную действительность. Способы передачи этих бесчисленных свойств объектов, составляющих окружающий мир, маргинальны не сами по себе, а по сравнению с субстанцией передаваемого сообщения. ЧТО передать всегда важнее того, КАК передать, поскольку канал связи вторичен по отношению к самой коммуникации. Языковой релятивизм в умеренной форме сводится, таким образом, к языковой тактике, выступающей как маргинальное начало по сравнению с языковой стратегией, направленной на концептуализацию универсально-логического, инвариантного в когнитивной модели мира. Таким образом, интроспективный анализ и языковые эксперименты заставляют склониться к ограниченному варианту гипотезы лингвистической относительности. Основные положения этого варианта можно резюмировать следующим образом: 1) кодифицирование одного участка опыта к одном языке может быть более дифференцированным, чем в другом; 2) различие в кодификации опыта может проистекать из разного знания, отражаясь в языках как проявления внешних факторов языковой относительности; 3) различие в кодификации мира может также быть следствием проявления внутреннего фактора, который заключается в избранной языком тактике кодифицирования; 4) языковая относительность подобного типа может рассматриваться как влияние языка на мышление в смысле более совершенной тактики, используемой одним языком по сравнению с другим; 5) различие между референциальными системами языков не имеет системного характера, поскольку один и тот же язык может проявить бóльшую степень дифференциации в одной сфере опыта, но меньшую в другой сфере; 6) межъязыковое различие не сводится к различиям в логических системах, заложенных в когнитивной модели мира. 6. Язык и мышление: мышление без языка Завершая раздел, посвященный когнитивной модели мира и языковой относительности, следует коснуться такого аспекта сложной проблемы взаимоотношения языка и мышления как мышление без языка. Проблема существования мышления без языка имеет самое прямое отношение к вопросу о существовании языка мышления, который рассматривается в следующем разделе. То, что язык не может существовать без мышления, не требует доказательства, ввиду очевидной аксиоматичности этого утверждения, однако обратное утверждение о существовании мышления без языка вовсе не аксиоматично и, более того, полемично. Вопрос о том, существует ли мысль, не подкрепленная готовым наименованием, является спорным именно потому, что остается непонятным, на что может опираться мысль. Очевидно, незнание наименования кенгуру не помешало капитану Куку думать об этих животных, опираясь только на чувственное наблюдение. Даже если по прошествии некоторого времени Кук, очевидно, использовал "рабочие" наименования типа прыгун или прыгающий олень, все же наименование немыслимо без предварительного, хотя бы элементарного знания данного объекта. Поэтому между познанием и названием познанного проходит определенное время, в течение которого понятие уже существует в голове человека. Мысль безгранична, и "можно представить себе все, что угодно, например, единорога с цветком, растущим из каждой ноздри" [Langacker 1973, 39], хотя соответствующее слово отсутствует. Следовательно, нет основания считать влияние языка на мышление тираническим, поскольку оно проявляется главным образом в большей непосредственности мышления, опирающегося на концепты, для которых существуют готовые слова. Отсутствие вербального мышления, например, у скульптора за работой, которое компенсируется образным мышлением, или практическое мышление при выполнении определенной физической работы, например такой, как вождение велосипеда, редуцированное вербальное мышление на конкретную тему - все это говорит о наличии и чередовании разных типов человеческого мышления. Аргументом в пользу того, что мышление может осуществляться без участия языка может служить возникновение обычных затруднений в поисках нужного слова. Если бы мысль без языка была невозможна, то никогда не возникала бы проблема нахождения языковой тюрьмы для родившейся мысли. Мышление отражает мир во всем многообразии его связей и свойств, не зная никаких ограничений. Язык же покрывает лишь вербальную часть мышления, накладывая определенные тактические рамки на способ выражения мысли, и в этом смысле язык беднее мысли [Серебренников 1988, 79]. Резюмируя данный раздел, можно заключить следующее: - когнитивная модель мира варьируется от индивида к индивиду, культуры к культуре, языка к языку; - существуют некий инвариант когнитивной модели в виде логико-понятийной системы, которая отражает фундаментальные с человеческой точки зрения свойства мира, такие как количество, качество, изменение, субстанция и т.д.; - кроме инварианта когнитивная модель отражает также маргинальные, факультативные для коммуникации свойства реального мира; - язык стремится отразить, прежде всего, инвариант когнитивной модели, проявляя в этом стратегию, общую для всех естественных языков; - способ отражения инварианта когнитивной модели составляет языковую тактику, индивидуальную для каждого языка; - тактика или выбор способа концептуализации мира языком есть следствие проявления творческого характера языковой личности; - языки различаются между собой как маргиналиями, проистекающими из многообразия мира и различия в опыте общения с ним, так и тактиками кодифицирования инварианта; - главный источник разнообразия языков - многообразие объективного мира, отраженное в сознании; источник их единообразия - общность человеческой когниции. | ||||||||||||||