Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
ГЛАВА IV. СПЕЦИФИЧЕСКИЕ ЗАДАЧИ И ТРУДНОСТИ ОБЪЕКТИВНО.ИСТОРИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ ПРОБЛЕМЫ АВТОРСТВА В ЛИТЕРАТУРЕ 1 Совершенно ясна необходимость перенесения как проблемы авторства, так и проблемы правильности и точности авторского текста на почву объективно-исторических, в том числе и историко-лингвистических (включая сюда и лингвистико-статистические) и историко-стилистических методов исследования. Субъективные методы определения автора и реконструкции адекватного авторского текста отжили или, во всяком случае, отживают свой век. Они противоречат и методологии марксистского исторического исследования. Конечно, полное, всестороннее преодоление субъективизма, мешающего объективно-историческому познанию и воссозданию подлинной художественной действительности, для стилистики художественной литературы и для истории литературы — цель еще далекая. Но необходимо всегда помнить, что субъективизм здесь противопоставляется не объективизму, а объективно-исторической методике и методологии изучения. Поэтому все субъективные приемы и принципы атрибутирования литературного текста: субъективно-конъюнктурные, субъективно-психологические, субъективно-эстетические, субъективно-идеологические, а тем более субъективно-экономические, субъективно-рекламные и фольклорно-бытовые должны стать предметом тщательного критического обследования и строгого научного разоблачения. Осуществленные с применением субъективно-эстетических или субъективно-психологических, а также субъективно-идеологических приемов удачные, то есть оказавшиеся правильными атрибуции — результат интуиции или личной ода- 159 ренности изыскателей, а не итог правильно найденного пути поисков и открытий в области изучения проблем авторства. Итак, важнейшей задачей современной литературной критики текста и литературной эвристики является углубленная разработка объективно-исторических методов определения авторства. Проф. П. Н. Берков, предлагая точнее определить, что надо считать атрибуцией, писал: «Всякое литературное произведение — художественное, критическое, историко- или теоретико-литературное — является продуктом творчества автора в определенный момент его личной жизни, его писательской деятельности и развития литературы, критики, литературоведения в соответствующую эпоху. Поэтому для признания анализируемого произведения принадлежащим именно данному лицу необходимо, чтобы доводы при атрибуции состояли по меньшей мере из трех основных групп: а) биографические; б) идеологические; в) стилистические. Библиографические данные можно считать одной из разновидностей биографических»1. На самом же деле субъективным методам атрибуции и восстановления авторского текста противостоят методы исторические — историко-документальные, то есть связанные с поисками и нахождением фактических данных, несомненно удостоверяющих авторство того или иного писателя или же только наводящих на мысль, на гипотезу об определенном авторе, — и культурно-исторические, то есть на основе анализа историко-идеологического или историко-биографического — приводящие к выводу о возможности или необходимости включения того или иного произведения в круг творчества известного автора. Однако и применение методов исторических нуждается как в общетеоретическом углублении, так и в тщательной детализации и систематизации приемов определения авторства в отдельных конкретных случаях. Достаточно сослаться на споры о принадлежности некоторых анонимных журнально-критических статей Белинскому, Салтыкову-Щедрину, А. Н. Островскому, А. А. Григорьеву, А. И. Герцену и др., на дискуссию по вопросу об авторстве многих произведений подпольной, революционной поэзии и публицистики и т. д. Необходимо в отношении атрибуций, опирающихся на исторические доказательства, произвести анализ и оценку их исторических основ, их исторической методологии. Иногда выступает на сцену мнимый историзм с яркой субъективно-импрессионистической окраской. Так, Ю. Н. Тынянов в статье «Валерий Брюсов», стремясь доказать имманентную необходимость явления Брюсова в русской поэзии конца XIX века, писал: «Как нужен был Брюсов, как требовала его литература, мы можем судить по «внезапности» начала его деятельности, из «внезапной» для него самого (как и для всех) его популярности... Как всегда, слава шла от непонимавших и 1 П. Н. Берков, Об установлении авторства анонимных и псевдонимных произведений XVIII века, «Русская литература», 1958, № 2, стр. 183. 160 непринимавших, от того течения литературы, которое было па ущербе, ждало последнего удара и увидело (сначала без прочного основания, а потом и с полным основанием) — этот последний удар — в Брюсове»1. Признаком своеобразной исторической предопределенности явления Брюсова, по мнению Ю. Н. Тынянова, является своеобразная обстановка издания двух тетрадей «Русских символистов»: «Брюсов выступил в печать окруженный характерной средой; товарищами его были — литературные дилетанты». Тынянов в этой связи цитирует как достоверное и объективное историческое свидетельство слова самого Брюсова: «Критики насильно навязали мне роль вождя новой школы, matîre d'école, школы русских символистов, которой на самом деле не существовало тогда совсем. Таким образом, я оказался вождем без войска». Ю. Н. Тынянов самостоятельно развивает эти мысли Брюсова: «Школы не было; существовали старшие — Сологуб и Бальмонт; существовали одиночки: Ал. Добролюбов и Коневской. Предстояло углубить и расширить движение, захватить для него возможно более широкие области. Такой центральной фигурой для символизма стал Брюсов». Однако, с подлинно-исторической точки зрения, дело обстояло иначе. Верно, что школы не было. Но неверно, что ее требовала литература и критика. Неверно также, что символистское движение стихийно развивалось сначала только как направление поэтического слова на основе отталкивания от «неощущавшегося более, сглаженного, ставшего как бы не обязательным стихового слова эпигонов 80-х годов, от стиха, вертевшегося в колесе упрощенной и суженной стиховой культуры второй половины XIX в.». Кроме того, из документально-исторических источников явствует, что сам Брюсов в «Символистах» стремился создать иллюзию наличия узкой символистской школы. «Литературные дилетанты», о которых говорит Тынянов, — это лишь псевдонимы самого же Брюсова, его собственные лики и личины. В «Русских символистах» читателю предлагался «сознательный подбор образцов, делающий из них как бы маленькую хрестоматию» (Брюсов). Выступление В. Я. Брюсова под разными псевдонимами в сборниках «Русские символисты» (1894 — 1895) является одним из интереснейших фактов литературной мистификации, связанных с развитием русского символизма. Несомненно, что исходившее от Брюсова стремление внушить русской читающей публике того времени иллюзию стихийного развития символизма и множественности его авторских ликов сопровождалось попыткой фальсификации многообразия литературных стилей символизма. Это значит, что В. Я. Брюсов, выступая под тем или иным псевдонимом, старался связать с ним специфические особенности индивидуального стихотворного символистского стиля. 1 Ю. Тынянов, Валерий Брюсов, «Атеней. Историко-литературный временник», Л. 1926, кн. 3, стр. 61. 161 Больше того: некоторым из своих псевдонимов Брюсов приписывал своеобразные свойства, характерные для определенной литературной личности. Так, во втором сборнике «Русских символистов» одно стихотворение: «Труп женщины гниющий и зловонный» (стр. 46) подписано именем З. Фукс. То же обозначение автора встречается и в третьем выпуске «Русских символистов», под стихотворением: «О, матушка, где ты! В груди моей змея!» (стр. 20). В обоих стихотворениях ощутительно сильное влияние стиля Бодлера. Стихи «О, матушка, где ты! В груди моей змея!» возникли под влиянием бодлеровских «Le jeu», «Danse macabre», «La lune offensée» и вообще «демоническо-садических» изобразительных средств бодлеровских «Цветов зла». Первое стихотворение, подписанное именем 3. Фукс и также находившееся в зависимости от стиля Бодлера, например, от таких произведений, как «Une charogne», «Un voyage à Cythêre»: Труп женщины гниющий и зловонный, Больная степь, чугунный небосвод... И долгий миг, насмешкой воскрешенный, С упорным хохотом встает. Алмазный сон... чертеж внизу зажженный... И аромат, и слезы, и роса... Покинут труп гниющий и зловонный... И ворон выклевал глаза, — было осмеяно Вл. Соловьевым в рецензии на второй выпуск «Русских символистов». Высмеивая это стихотворение, подписанное именем 3. Фукс, Вл. Соловьев заметил: «Будем надеяться, что З. означает Захара, а не Зинаиду». Между тем В. Я. Брюсов хотел, чтобы автором этих произведений соответственно особенностям его стиля считалась женщина. В одном из писем к П. П. Перцову Брюсов сообщал о том, что в лагере символистов оказалась молодая петербургская поэтесса Зинаида Фукс. Между тем, по словам проф. Н. К. Гудзия, «изучение черновых тетрадей Брюсова убеждает в том, что под именем Зинаиды Фукс скрывался сам Брюсов». В его черновой тетради (нач. 2/VI-94, конч. 22/VII-94) находятся три варианта стихотворения «Труп» «с рядом перечеркнутых строк и поправок, свидетельствующих о пристальной работе над текстом». Брюсов, как видно, хотел связать это стихотворение с другой фамилией вымышленного автора — Бэнг — Фальк. Это имя зачеркнуто, но сверху написано — «иностранная фамилия». «Видимо, — заключает Н. К. Гудзий, — Брюсов колебался в выборе псевдонима, и надпись сверху зачеркнутого имени, значила, что стихотворение все-таки должно быть подписано иностранной фамилией»1. Не менее любопытны те разновидности поэтических стилей русского символизма, которые В. Я. Брюсов связал с приду- 1 Н. К. Гудзий, Из истории раннего русского символизма. Московские сборники «Русские символисты». «Искусство», 1927, кн. IV, стр. 184 — 185. 162 манными им именами двух авторов К. Созонтова и В. Дарова. Созонтову приписано одно стихотворение «Сага» («Русские символисты», вып. 2, стр. 35). Первоначально, как видно из черновой тетради, предполагалась другая фамилия автора «Саги»: «Любомудров». Уже в таком выборе имени автора нельзя не видеть указания или намека на специфический характер стиля этого стихотворения — в манере Метерлинка (для него характерно взаимодействие зрительно-цветовых, звуковых и эмоционально-абстрактных образов). Интересно сделанное проф. Н. К. Гудзием сопоставление печатной и черновой редакций первой строфы «Саги»: В гармонии дали погасло безумие, Померкли аккорды восторженных линий, И темные звуки сгустились угрюмее И выплыл напев темно-синий. (Черновая тетрадь № 9) В гармонии тени мелькнуло безумие, Померкли аккорды мечтательных линий, И громкие краски сгустились угрюмее, Сливаясь в напев темно-синий. («Русские символисты», вып. 2, стр. 35) Но особенно интересна работа В. Я. Брюсова над стилистикой символизма, связанная с псевдонимом — В. Даров (в приписанных ему стихотворениях также ощутительно частичное влияние стиля Метерлинка). Именем В. Дарова, сообщает Н. К. Гудзий1, подписаны следующие стихотворения в сборниках «Русские символисты»: «Двинулось, хлынуло черными громкими волнами» (вып. 2, стр. 36), «Шорох» (вып. 2, стр. 40), «Мертвецы, освещенные газом» (вып. 3, стр. 14). В черновой тетради (№ 9) содержатся любопытные черновые варианты первых двух стихотворений. Тут же отражаются поиски псевдонима для этой брюсовской разновидности поэтического стиля: Голубев, Де-Кинг, П — ин, С — ин и, наконец, незачеркнутая — Даров. Для стихотворения «Шорох» в той же тетради особенно много вариантов. «По ним легко проследить, — замечает Н. К. Гудзий, — как обрабатывалось это звукоподражательное стихотворение в направлении к максимальному увеличению аллитерирующих звуков ш, щ»2. Фамилия Дарова фигурирует как имя одного из персонажей юношеской пьесы Брюсова «Проза». С этим именем В. Я. Брюсов хотел связать сложный образ нового поэта-символиста. В газете «Новости дня» за 1894 год (№ 4024) В. Брюсов писал, характеризуя различия между разными (также пока еще мнимыми) группировками русского символизма: «Можно еще указать оригинальный взгляд г. Дарова (псевдоним), произведения которого появятся во втором выпуске («Русских 1 Н. К. Гудзий. Из истории раннего русского символизма, «Искусство», 1927. кн. IV, стр. 185. 2 Там же, стр. 185 — 186 163 символистов» — В. В.). Это один из наиболее страстных последователей символизма; только в символизме видит он истинную поэзию, а всю предыдущую литературу считает прелюдией к нему. До сих пор, говорит г. Даров, поэзия шла по совершенно ложному пути, стремясь давать как можно более определенные образы и думая, что этим она усиливает впечатление. В действительности она достигала как раз противоположных результатов: когда, напр., в реализме она дошла до крайностей, наступила реакция». В 1894 году В. Брюсов предполагал выпустить сборник стихотворений к тому времени якобы уже умершего «Дарова». Сохранились проекты предисловия к этому неосуществленному сборнику. «После смерти Дарова, — читаем здесь, — мне удалось спасти, кроме отдельных листов, 6 тетрадей: первая с его уцелевшими детскими стихотворениями, переписанными еще в 89 году, вторая со стихотворениями 90 — 93 года, третья с черновыми заметками 94 года, четвертая с романом Одиссей (92 — 93 гг.), пятая с драмою, для которой не было отдельного названия, шестая с заметками вроде дневника, ведшегося непоследовательно. Незадолго перед смертью Д. просил меня издать только стихотворения последнего периода (из третьей тетради), добавив, однако, что он вполне полагается на мой выбор. Я не хотел дать о поэте слишком одностороннее понятие и потому ввел в сборник как лучшие пьесы, так и наиболее характерные стихотворения периода 1890 — 93 г. Кроме того, в книжке прибавлена сцена из драмы и отрывки из романа. Некоторые пьесы, входившие в тетрадь 94 г. и, следовательно, подлежавшие по расчету самого Дарова обнародованию, я нашел нужным опустить по разным причинам (5 полных стихотворений и 9 отрывков)»1. Таким образом, В. Я. Брюсов надеялся в творчестве Дарова показать если не образцы, то некоторые оригинальные формы символистского стиля в самых разнообразных жанрах художественной литературы.. Любопытно, что в другой черновой тетради В. Я. Брюсова (№ 18) сохранился иной проект предисловия к сочинениям Дарова от издателя: «Судьба всегда была благосклонна ко мне, но высшим благодеянием было знакомство с Владимиром Даровым. Это не его настоящее имя, а псевдоним, но после того, как он не хотел подписать свои первые опыты своим настоящим именем, мы не смеем нарушить его желания. Книга, которую мы издаем в свет, так ничтожна в сравнении с тем, что создал бы Вл. Д., если бы мог еще творить, что не хочется соединять с ней его настоящее имя, которое должно было или присоединиться к величайшим именам всемирной литературы, или остаться вовсе не известным. И несмотря на то, предлагаемая 1 См. Н. К. Гудзий, Из истории раннего русского символизма, «Искусство», 1927, кн. IV, стр. 186. 164 книга дышит талантом, гением, задатками гения. Вл. Даров кончил свою литературную деятельность 20-ти лет, но он уже создал все, чтобы заслужить наше, мое поклонение. Он был поэт — и этим сказано все. Я узнал Дарова 18-летним юношей»1. В «Русской литературе XX в.» под редакцией С. А. Венгерова (1914) В. Я. Брюсов в своей автобиографии писал о судьбе участников организованных им сборников «Русские символисты»: «В. Даров (псевдоним) занялся торговлей и в настоящее время известен в финансовом мире, но продолжает писать стихи» (т. I, стр. 109). В письме к П. П. Перцову от 22 сентября 1895 года Брюсов, доказывая историческую неизбежность символизма как стадии или «ступени» развития русской литературы, писал: «В будущем символизм войдет, как элемент, в поэзию вообще, но как будет это, если мы не переживем самого символизма, чистого символизма. С этой точки зрения нужны даже уродливые произведения, даже стихи г. Дарова и г. Хрисонопуло»2. Таким образом, у вымышленного поэтом литературного псевдонима возникает не только литературная, но и мнимая жизненно-бытовая, социально-историческая «биография». Само собою разумеется, что к общественному пониманию и к общественной оценке индивидуального творчества и стиля этот созданный литературным режиссером, как бы «основным историческим автором» коллективного образа поэта-символиста, социально-биографический очерк или «протокол» («анкета») имеет лишь косвенное, второстепенное отношение. Правда, и в этом направлении возможны попытки историко-литературного осмысления фактов мистификации, ложной атрибуции или сравнительно-исторических литературных параллелей (например, ссылки на отношение Верлена к Рембо). Но сравнительно-исторические параллели не могут исчерпать и объяснить внутреннюю историческую сущность соответствующего литературного процесса или литературного явления в контексте и рамках той или иной национальной литературы. Проф. Н. К. Гудзий для истолкования литературных авантюр и мистификаций В. Я. Брюсова прибегает к разным — неравноценным в историко-литературной плоскости — соображениям и объяснениям: «Проектировавшаяся мистификация Брюсова в ее начальной стадии обусловливалась, нужно думать, не бескорыстными побуждениями. Практически всего выгоднее было, укрывшись за спиной псевдонима, выждать, какой прием встретит книга, а затем открыть или не открывать свое подлинное имя, в зависимости от успеха или неуспеха предприятии. 1 См. Н. К. Гудзий, Из истории раннего русского символизма, «Искусство», 1927, кн. IV, стр. 187. 2 См. «Письма Брюсова к П. П. Перцову (К истории раннего символизма)», М. 1927, стр. 41. О Хрисонопуло см. в кн. Н. К. Гудзий, Из истории раннего русского символизма, «Искусство», 1927, кн. IV, стр. 191. 165 Самое предисловие издателя рассчитано было на то, чтобы загипнотизировать читателя и судьбой юного поэта, импонировавшего самим фактом столь преждевременной смерти, и уверениями издателя в его гениальности. Перед нами явный расчет на эффект, на исключительность и необычайность факта, тот же расчет, какой руководил Брюсовым, когда он сознательно эпатировал читателя крайностями своих «Русских символистов». Но чем объяснить заключительный момент этой мистификации? Зачем нужно было Брюсову, уже прославленному поэту и солидному по возрасту человеку, вводить в заблуждение читателя и не только подтверждать факт существования Дарова, но и продолжать вымышлять его биографию? Тут, несомненно, мы имеем дело с неравнодушием Брюсова к мистификациям, но уже вполне бескорыстным. Давно уже ни для кого из знакомых с творчеством Брюсова не секрет, что такой же его мистификацией были «Стихи Нелли», вышедшие в 1913 году в издательстве «Скорпион». Автором их был Брюсов. Кроме того, литературная многоликость Брюсова, думается, вызывалась и желанием показать, что молодая поэтическая школа представлена значительным количеством имен, что она не каприз двух-трех выдумщиков, а именно школа, литературное течение, сгруппировавшее вокруг себя достаточное количество адептов. С другой стороны... эта многоликость была связана с разнообразием стилей, в которых дебютировал начинающий Брюсов; явное подражание различным, часто несродным западным образцам удобнее было замаскировать, подписав их различными именами» 1. Само собой разумеется, что с точки зрения изучения закономерностей развития стилей русской художественной литературы важнее всего описать и исторически осмыслить самые структурные своеобразия выдвигаемых здесь индивидуальных и типовых стилей русского символизма, а затем и общие художественно-исторические мотивы распространений псевдонимных и анонимных произведений в кругу литературы символистского направления. В этом отношении очень характерны признания самого Брюсова (в письме к А. А. Миропольскому от 19 — 20 июня 1894-г.): «Наш сборник должен быть и прекрасен и символичен. Все, что у нас есть, надо превратить в шедевры... Если надо, напишем все вновь!.. Наш сборник должен быть и самобытен и прекрасен... И дни и ночи я занят исправлениями. Бронина всего переделал так, что он сам себя не узнает. Мартова переделываю страшно. Собственные стихи переделываю от верху до низу. Вперед!!! Составляю сборник диктаторской властью»2. 1 Н. К. Гудзий, Из истории раннего русского символизма, «Искусство», 1927, т. IV, стр. 187 — 188. 2 Там же, стр. 190. 166 Вот — иллюстрации брюсовского отношения к тексту других авторов: У Миропольского. СВЕТИТСЯ ИМЯ ТВОЕ Капля надежды и счастья В душу проникла мою. Помню забытую страсть я, Помню, твердил я «люблю». Счастье с надеждой едва ли Сердце покинут мое, — Только (вар. но лишь) в таинственной дали Светится имя твое В переделке Брюсова. СВЕТИТСЯ Тихая капля участья В сердце упала мое. Зыблются отблески счастья, Светится имя твое. Радуга звуков едва ли Душу покинет мою, Но лишь на черной эмали Светится слово «люблю». Любопытно, что существенные стилистические поправки в текст чужих стихотворений (независимо от авторской принадлежности вносили и такие идеологи символизма и его пионеры на русской литературной почве, как А. Добролюбов и Вл. Гиппиус. Необходимо подчеркнуть, что В. Брюсов, субъективно осмысляя и объясняя символизм прежде всего как исторически сложившуюся и исторически неизбежную «стадию» в стилистическом развитии литературы (в отличие от концепций символистов-мистиков и религиозных метафизиков), был заинтересован в демонстрации наиболее острых и новаторских, синкретических стилистических форм литературной школы символистов (как он ее понимал). В своей автобиографии («Русская литература XX в.» под ред. С. А. Венгерова, т. I) В. Я. Брюсов писал: «В двух выпусках «Русских символистов», которые я редактировал, я постарался дать |