Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей

• Название: Проблема авторства и теория стилей
• Анкор: Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей.doc
• Дата: 14.03.2017
• Размер: 3.34 Mb.
• Имя файла: Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей.doc
• Тип: Документы; #3787
• Категория: Искусство. Культура
• страница: 26 из 48

к вам красный зверь. — «Нет у нас зверя красного, отвечал хозяин; поезжайте спрашивать в другое место». Жених с дружкою поскакали прочь и опять назад, остановились, сказали то же, и опять были прочь отосланы. Телеги и другие два вершника стояли все у ворот; сваха тянула свадебные песни. Между тем невеста, сидя за накрытым столом, где стоял хлеб с солью, обливалась горькими слезами, а родня ее выла, приговаривая, покидаешь ты нас, покидаешь, и проч. Наконец впустили весь поезд. Тот, , кто отворил ворота, требовал осьмуху вина и, получив, сказал: Для коней ваших есть у нас овес и сено, а для вас хлеб-соль и тепла квартера. Вошли в избу, помолились и на все четыре стороны поклонились. Мальчик лет четырнадцати, родственник невестин, стал против жениха с большим железным половником и сказал: Купите у нас косу! Купите у нас косу! «Поди прочь, мальчишка!» закричал дружка и взялся за кнут, которой висел у него за поясом. А у меня есть половник! отвечал мальчик: купите косу! купите косу! Дружка бросил в половник пять копеек и подвел жениха к невесте, которая сидела за хлебом, накрытая фатою. Тут подали на стол чашку щей и часть мяса; поездные, стали есть, но жених ни за что не принимался. Оставя их, пошел я в церковь, где нашел хозяина, хозяйку и гостей в ожидании свадьбы. Мы имели еще время осветить всю церковь, хотя изъявить тем радость свою о соединении сельских любовников. Не поверишь, какое участие все мы брали в судьбе их! Ты бы, мой друг, то же чувствовал, если бы увидел их приятные лица, их цветущую юность. — Прытко примчалась свадьба. Жених с прочими приехал верхом же, а невеста, одетая сверх сарафана в шубу, сидела со свахою: с ее стороны не было никого, кроме одной женщины, которая держала в руках кичку. В трапезе их обручили. Свеча, которою священник благословлял невесту, погасла в самой тот миг, как она хотела взять ее. Сваха ахнула, и я испугался, вообразя, что у них почитается это за худую примету; но меня успокоили, сказав, что тогда бы почлось это за несчастное предзнаменование, когда бы свеча погасла в руках у невесты. Венчальные песни пели мы хором; я читал Апостол, и хотя закраснелся, однако ж преизрядно возгласил: и жена да боится своего мужа! Обвенчав, отвели их назад в трапезу, где дружка расплел молодой косу и вместо одной заплел две. Сваха надела на нее кичку, повязала, покрыла ее кисеею. Шубу с нее сняли, и она в золотом своем венце и в розовых рукавах — под цвет ее щек, раскрасневшихся от сильного внутреннего
346

движения, — казалась красавицею. «Как ты счастлив! сказали молодому: живи, люби и нежь ее!» Он поклонился, и на глазах у него навернулись радостные слезы. «Мы на нее никогда не наглядимся, отвечал за него отец: она будет в нашей семье челышком; мы не дадим на нее ветру дунуть; будем беречь ее как очи свои». На тот год — сказала госпожа молодой — на тот год, когда мы приедем в деревню, приди ко мне с ягодами и расскажи, как вы с мужем жить будете. — Живите счастливо! Закричали мы все: живите счастливо! — Я очень жалел, что не мог видеть конца церемонии, то есть, как молодой с молодою приехал к себе домой; потому что он живет в другой деревне, верстах в десяти отсюда. Мне сказывали, что перед воротами зажигается связка соломы, через которую всему поезду надлежит проскакать; что молодых встречает ближняя родственница с образом и в вывороченной шубе, а другой кто-нибудь держит хлеб и соль; и что их осыпают хмелем.

Вышедши из церкви, увидели мы перед господским домом иллюминацию; фонари, расставленные в некотором порядке, производили прекрасное действие. В зале все ликовало и шумело. Девки, перерядясь в крестьянское платье, плясали по-русски. Кички, которые казались мне Всегда самым некрасивым головным убором, некоторым из них придавали удивительную приятность. Хозяйка хотела видеть в этом наряде своих малюток: не можешь представить себе, как оне хороши казались! Мы их расцеловали. — Один из плотников с рыжею козлиною бородою, который мастер был играть на дудке, явился в Английском фраке и в шапке конфедератке, начал дудеть и притапывать ногою, и приматывать головою, так, что нельзя было удержаться от смеху. Полюбовавшись веселою компанией, мы ушли. Шум продолжался до одиннадцати часов. Тут сцена переменилась — все замолкло — слуги стали опять слугами и должны были накрывать для н»с стол.

Таким образом все у нас веселилось: и мужики, и дворовые люди, и ма.

Прими, мой друг, и проч.

3
Название села (...ское), быт которого изображается в статье «Сельский праздник и свадьба», легко расшифровывается. Это — село Знаменское, тогдашнего Орловского наместничества, помещичья усадьба Плещеевых (Алексея Александровича и Настасьи Ивановны), друзей Карамзина¹. Первое отдельное издание «Писем русского путешественника» (1797 — 1801) было посвящено семейству Плещеевых. Дружбу свою с Настасьей Ивановной Плещеевой Н. М. Карамзин воспел в «Послании к женщинам» (1796). О Н. И. Плещеевой писал И. И. Дмитриев в своих мемуарах («Взгляд на мою жизнь»): «В ее-то сельском уединении развивались авторские способности юного Карамзина. Она питала к нему чувства нежнейшей матери»².

По возвращении из-за границы Н. М. Карамзин поселился в Москве на Тверской улице в доме Плещеева³. По-видимому, в период 1790 — 1795 годов Н. М. Карамзин на летнее время уез-
¹ «Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву», СПб. 1866, примечание стр. 028.

² И. И. Дмитриев, Сочинения, т. II, СПб. 1895, стр. 54.

³ Ср «Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву», стр. 14, 18 и др.
347

жал в орловское поместье Плещеевых¹ и«жил в деревне с людьми милыми, с книгами и с природою»². Можно думать, что и дата письма, озаглавленного «Сельский праздник и свадьба», — 3 октября 1790 года, соответствует действительным событиям из жизни Н. М. Карамзина. В августе — сентябре 1790 года Н. М. Карамзин вернулся в Россию из своего заграничного путешествия (ср. указание на август в письме А. А. Плещеева от 11 ноября 1790 г.)³. До своего поселения в Москве в доме Плещеева он побывал в орловской деревне у Плещеевых (ср. письмо к И. И. Дмитриеву от 12 ноября 1790 г.)⁴. А. А. Плещеев еще в июле 1790 года (письмо от 7/18 июля) писал Карамзину: «Я тебя месяца через полтора дожидаюсь в Знаменское; следовательно, словами тебе изъясню мою любовь и обниму любезного моего друга Николая Михайловича, которого дружба мне бесценна»⁵.

Семья Плещеевых состояла, кроме самих А. А. Плещеева и его жены — А. И. Плещеевой, из троих детей: двух девочек (А. А. и М. А. Плещеевых) и мальчика («Шлипа»). Следовательно, и те «молодые» господа, которые прислуживали деревенским ребятишкам, и те малютки, которые казались прелестными в крестьянских кичках, могли быть лишь детьми Плещеевых⁶.

Друг, к которому было адресовано письмо Н. М. Карамзина, это, по всей вероятности, А. А. Петров, живший в то время в Петербурге.

В письме к другу о сельском празднике и свадьбе есть косвенное обращение к некоему Л*: «Я не намерен писать трактата о пляске; но могу сообщить любезному Л* некоторые идеи касательно сего предмета, в надежде, что он употребит их в сочиненной им глубокомысленной истории кривляний рода человеческого...» У Карамзина в «Письмах русского путешественника» под. Л* всегда разумеется известный немецкий поэт Якоб Ленц, трагически окончивший свою бурную жизнь в Москве в 1792 году. Если статья «Сельский праздник и свадьба» принадлежит Карамзину, то и здесь следует Л* расшифровать как Ленц. Известно, что друг Карамзина А. А. Петров (предполагаемый адресат письма из деревни) был в очень близких, тесных отношениях с
¹ «Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву», стр. 26, 27, 40, 41, 46, 47, 54, 55, 56, 58, 59, 60 и др.

² Там же, стр. 42.

³ Я. Л. Барсков, Переписка московских масонов XVIII-го века, стр. 30.

⁴ «Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву», стр. 14.

⁵ Я. Л. Барсков, Переписка московских масонов XVIII-го века, стр. 3. Не совсем точны сведения о знакомстве Карамзина с Плещеевым, собранные В. В Сиповским в его исследовании «Н. М. Карамзин, автор „Писем русского путешественника”», СПб. 1899, стр. 154.

Ср. Я. Л. Барсков, Переписка московских масонов XVIII-го века, стр. VIII — XI.

⁶ Ср., например, Я. Л. Барсков, Переписка московских масонов XVIII-го века, стр. 199.
348

Ленцем¹. Сам Карамзин восторженно отзывался о «пиитические идеях» психически больного Ленца: «в самом сумасшествии он удивлял нас иногда своими пиитическими идеями»². Многочисленные, написанные в Москве проекты и сочинения Ленца мало исследованы³. Однако несомненно (это можно судить и по переписке Карамзина с Лафатером, и по письму Лафатера к самому Ленцу), что Ленц и в Москве занимался физиономическими наблюдениями и свои «силуэты» отсылал даже Лафатеру⁴. Никаких сведений о сочиненной Ленцем истории кривляний рода человеческого до нас не дошло. Слово — кривляние в русском литературном языке конца XVIII века имело два значения: 1) ужимки, склонность к странным и смешным телодвижениям, ломанье; 2) гримаса. В «Словаре Академии Российской» слово кривляние объясняется как «действие кривляющегося», а глагол кривляться истолковывается так: «Гнуться, ломаться; делать кривлянием разные ужимки, кривить члены. Странно на -него смотреть, как кривляется»⁵.

Я. Ленц оставил глубокую, неизгладимую память о себе в сердцах масонов новиковского круга⁶.

Известно, что Ленц был хорошо знаком и с семейством Плещеевых. Акад. М. Н. Розанов нашел среди рукописей Ленца, относящихся к последним годам его жизни, набросок: Comédie des bêtes, dediée aux deux demoiselles de Pl — ff (I стр. in-fol.). «Под Pl — ff, по-видимому, нужно разуметь хороших знакомых Карамзина Плещеевых, — пишет М. Н. Розанов. — Одно маленькое стихотворение Ленц озаглавил: A m-lle de Pl — ff enfant de huit ans et sa soeur de six»⁷.

Ироническое сравнение пляшущих русских крестьян с Вестрисом также легче всего связать со стилем Карамзина. В «Письмах русского путешественника» Карамзин так писал о Вестрисе:

«Несмотря на множество здешних искусных танцовщиков. Вест-рис сияет между ими как Сириус между звездами. Все его движения так приятны, так живы, так выразительны, что я всегда смотрю, дивлюсь и не могу сам себе изъяснить удовольствие,
¹ Ср., например, «Неизданные отрывки из писем А. А. Петрова к Н. М. Карамзину», «Русский архив», 1866, стр. 1760 — 1761.

² «Письма русского путешественника». Соч. Карамзина, 1848 т II, стр. 10.

³ См. М. Н. Розанов, Поэт периода «бурных стремлений». Якоб Ленц, его жизнь и произведения, М. 1901, стр. 471.

⁴ Там же, стр. 483 — 484.

⁵ Словарь Академии Российской, 1814, ч. III, стр. 408.

⁶ А. А. Петров писал об умершем Ленце (в письме к Н. М. Карамзину от 19 июля 1792 г.): «Может быть, некогда, очистившись в море вечности, тонкая влага его поднимется парами, спустится обратно на землю, найдет себе лучший грунт и составит новый источник, чистый и приятный, как источник бландузской, и будет самым лучшим украшением прелестному ландшафту» («Русский архив», 1866, № 11 и 12, стр. 1761).

⁷ М. Н. Розанов, Поэт периода «бурных стремлений». Якоб Ленц, его жизнь и произведения, стр. 582.
349

которое доставляет мне сей единственный танцовщик; легкость, стройность, гармония, чувство, жизнь — все соединяется вместе, и есть ли можно быть ритором без слов, то Вестрис в своем роде Цицерон. Никакие стихотворцы не опишут того, что блистает в его глазах, что выражает игра его мускулов, когда милая, стыдливая пастушка говорит ему нежным взором: люблю, когда он, бросаясь к ее сердцу, призывает небо и землю во свидетели своего блаженства. Живописец положит кисть и скажет только: «Вестрис!»

Показательно также, что характеристики всех других парижских знаменитостей балета у Карамзина включают в себя сравнение с Вестрисом: «Вестрис питомец милых граций, а Гардель ученик важных муз. — Нивлон есть второй Вестрис»¹. Характерно также сравнение с Вестрисом в помещенном в части первой «Московского журнала» карамзинском послании «Филлиде» (в день ее рождения):
Прыгунья Терпсихора,

Как Вестрис, пред тобою

Пляши, скачи, вертися.
Ср. в «Сельском празднике»: «молодые пошли трястись и вертеться, или плясать не так приятно, как Вестрис».

Идиллическая картина взаимоотношений помещика и крепостных, нарисованная в статье «Сельский праздник и свадьба», воспроизводит идеал помещичьего «добронравия» в представлениях новиковского кружка. Друг Новикова С. И. Гамалея учил:

«Слуги и крестьяне наши — служащие нам братья наши... Все то, что нам самим добро, прекрасно, изрядно, хорошо, полезно и совершенно кажется, нравится, любится: то должны мы и им оказывать и в мыслях, и в словах, и в делах наших. Но, может быть, кто скажет: они для того родились, чтобы служить. Так, люб[езные] братья, они для того родились, чтобы тебе служить; а ты для того родился, чтобы им служить; а что они часто пред тобою погрешают и ничего не разумеют, тому причиною твое недобронравие и тебе подобных. Ежели б они видели твои добрые примеры, ежели бы они слышали твои добрые наставления, словом: ежели бы ты был добронравен, то и они были бы лучше и тебе было бы лучше, но понеже ты думаешь только о своем мнимом удовольствии, т. е. прихоти твои тебе нравятся, для того ты, слуг и крестьян своих изнуряя, себе погибель готовишь. Ведай, что ты от слуг и крестьян своих тем только разнствуешь, чем старший в семье брат; а впрочем, все равно. Но может быть,
¹ Н. М. Карамзин, Сочинения, 1820, т. IV, стр. 137 — 138.
350

кто и при сем подумает: как равняться с крестьянином? Так точно, люб. бр., как тебя в ту же землю заровняют, в которую и крестьянина, то не пренебрегай, люб. бр., бедных своих слуг и крестьян, будь к ним добронравен, да нравится тебе добро делать служащим тебе. Добро же делать не то значит, чтоб им такую же пищу или одежду давать, какую сам употребляешь. Нет, сим более зла им сделаешь, нежели добра; от нежной твоей пищи они расслабевают, а платье твое им неприлично. Делай ты Им добро братским с ними обращением, не утесняй их, извинял их слабости неумышленные, научай их воздержать, удерживай их от пороков; но не суровым и жестоким образом, коим более им зла, нежели добра сделать можешь»¹.

Статья Карамзина как бы является продолжением знаменитого напечатанного в пятом и четырнадцатом листе «Живописца» (1772, ч. 1) «Отрывка путешествия в *** И*** Т***». Заканчивается этот отрывок выражением нетерпения автора увидеть — после тяжелых картин жизни деревни разоренной — «жителей благополучныя деревни». Автору было рассказано столько Доброго «о помещике тоя деревни», что он «наперед уже возымел к нему почтение и чувствовал удовольствие, что увидит крестьян благополучных». Нет необходимости подробно останавливаться на стиле и идеологической направленности этого «Отрывка путешествия», на вопросе о том, кто является его автором. В настоящее время эта проблема сведена к дилемме: Радищев или Новиков. Отсутствие явственных примет радищевского стиля склоняет к мнению, что это — не сочинение Радищева. На малом знании культуры и литературы эпохи основано утверждение, что если не Радищев — автор, то, следовательно, остается один — Новиков. Положительных, веских, во всяком случае — бесспорных доводов в пользу этого решения вопроса об авторстве «Отрывка путешествия» пока еще нет.

«Отрывок путешествия в *** И*** Т***» привлекал большой внимание и вызывал горячее сочувствие у передового читателя начала XIX века. В первые годы XIX века произведения писателей XVIII века еще входили в фонд активного чтения. В 1816 году Н. И. Тургенев, читая новиковский «Живописец», отметил, что «и тогда осмеивали ужасным образом рабство». Из всего материала журнала Н. И. Тургеневу, видимо, более всего запомнился «Отрывок путешествия в *** И*** Т***». В марте 1821 года, побывав в Тургеневе, он писал (брату) Сергею Ивановичу: «Мое присутствие было нужно... Ребятишки не только от меня не бегали; напротив, все за мною бегали»². Ср. в «Отрывке путеше-
¹ Г. В. Вернадский, Русское масонство в царствование Екатерины II, Пг. 1917, стр. 173 — 174.

² Ю. М. Лотман, Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени, Тарту, 1958, стр. 11. Ср. «Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу», изд. АН СССР, М. — Л. 1936, стр. 327
351

ствия»: «Ребятишки, подведены будучи близко к моей коляске, вдруг побежали назад, крича: «Ай, ай! берите все, что есть, только не бейте нас!» Характерно, что С. И. Тургенев не нуждался в разъяснении намека, — очевидно, «Отрывок путешествия» и ему был хорошо известен и памятен.

Ю. М. Лотман отметил, что в диссертации А. С. Кайсарова «О необходимости освобождения рабов в России» (Andreas de Kaisarov, Dissertatio inauguralis philosophico-politica de manumittendis per Russiam servis) «описание судьбы крестьянского младенца живо напоминает соответствующее место «Отрывка путешествия в *** И*** Т***». В диссертации читаем: «Пока родители подобно скоту выгнаны в поле для несения тяжелейших трудов, дети остаются дома, ползая в соломе среди скота, крича от голода (потому что мать, которая могла бы дать им молоко, отсутствует чуть не весь день), призывая мать, которая, когда наконец возвращается, изнуренная долгим трудом и обессиленная, домой, прикладывает их к груди, иссушенной зноем и горем. Близость хода рассуждения чувствуется и в других местах у Кайсарова»¹. Впрочем, здесь, вероятно, и совпадение общих мотивов антикрепостнической публицистики. В этой связи Ю. М. Лотман указывает и следующую параллель: «В анонимной книжке «Путешествие моего двоюродного братца в Карманы, вольный перевод», М., в губернской типографии у А. Решетникова, 1803, находим следующую картину: «Не плачь, не страдай, сын вельможи, есть ли ты можешь это сделать, не заставляй же плакать и подобно тебе рождающихся! Не забудь, что в дымной избе поселянина часто один-одинехонек барахтается в люльке младенец, плачет-вопит и на крик его отвечают другие малютки своим криком. Не забудь, что не матернее небрежение и не отцовское хладнокровие тому причиною, но ты, ты сам... Они работают на тебя» (стр. 73). Влияние «Отрывка» проявилось здесь не только в общей теме и общем отрицательном отношении к крепостному праву, но и в характерной детали: в «Отрывке» говорится о трех грудных младенцах в одной избе — случай очень редкий, но необходимый автору для доказательства трех неотъемлемых прав человека — в «Путешествии моего братца...» «на вопль младенца отвечают другие малютки»².

Письмо к другу Карамзина не содержит прямой полемики ни с радищевским, ни с новиковским освещением наиболее трагических форм крепостного деревенского быта. Здесь нет даже попытки представить изображаемый случай как случай типический. Это — картина индивидуального и вместе с тем идеального быта деревни. Крестьяне так оповещают об этом: «Уж нам ли не житье! Иные там не смеют взглянуть на барина; а мы кричим: барин! вели нам пожаловать пива! Иных заря вгонит, а другая
¹ Ю. М. Лотман, Андрей Сергеевич Кайсаров..., стр. 97.

² Там же, примечание.
352

выгонит, и все на барщину; а у нас так, слава богу! день на барина да день на себя. Придет праздник, лежим на печи».

Трехдневная барщина, которую изображает Карамзин как идеал крестьянского благополучия, была позднее при императоре Павле рекомендована государственным манифестом 5 апреля 1797 года. Этот манифест — основная тема позднего очерка А. Н. Радищева «Описание моего владения». Радищев здесь так оценивал новый закон о барщине: «Ныне только запрещено работать по воскресеньям и советом сказано, что довольно трех дней на господскую работу, но на нынешнее время законоположение сие невеликое будет иметь действие, ибо состояние ни земледельца, ни дворового не определено»¹.

Любопытно в связи с этим вспомнить, что в «Путешествии из Петербурга в Москву», в главе «Любань», Радищев воспроизводит такой разговор путешественника с пашущим ниву крестьянином: «Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенью не спускаешь, да еще и в самый жар. — В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину; да под вечером возим оставшее в лесу сено на господской двор, коли погода хороша; — а бабы и девки для прогулки ходят по праздникам в лес по грибы да по ягоды».

Таким образом, в статье «Сельский праздник и свадьба» изображение благополучной жизни крепостного крестьянства сопровождается указанием на трехдневную барщину. Известно, что до манифеста Павла 1797 года не было закона, регулирующего барщину. В манифесте Павла также не заключалось точного ограничения крепостной барщинной работы тремя днями недели. Здесь лишь указывалось, что «для сельских издельев остающиеся в неделю шесть дней, по ровному числу оных вообще разделяемые, как для крестьян собственно, так и для работ их в пользу помещиков следующих, при добром распоряжении достаточны будут на удовлетворение всяким хозяйственным надобностям»². Практика же была весьма разнообразна. Крестьяне во второй половине XVIII века работали на барщине и два, и три, и четыре дня в неделю, в зависимости от местных условий и воли помещика. Нередко барщина доходила до пятидневной и шестидневной работы, а некоторые помещики понуждали крестьян к барщине повседневной, не исключая воскресных и праздничных дней. Впрочем, В. И. Семевский в исследовании своем «Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II» утверждает, что «наиболее обычной была трехдневная
¹ А. Н. Радищев, Полн. собр. соч. под редакцией проф. А. К. Бороздина, проф. И. И. Лапшина и П. Е. Щеголева, СПб. 1907, т. II, стр. 265. Ср. также Я. Л. Барсков, А. Н. Радищев. Жизнь и личность. «Материалы к изучению «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева», «Асаdemia», М. — Л. 1935, т. II, стр. 168,

² См. М. Клочков, Манифест 1797 года о трехдневной барщине. Сб. «С. Ф. Платонову ученики, друзья и почитатели», СПб. 1911, стр, 135.
353

барщина»¹. И. Болтин, в «Примечаниях на «Историю древней и нынешней России» Леклерка» заявляет: «Пахотных крестьян повинность состоит работать на помещика в каждой неделе три дня через весь год»; впрочем, добавляет: «таковая работа признается от крестьян умеренной; другие помещики заставляют работать на себя 4 дня в неделю, но таковых меньше»².

В. Малиновский в записке 1802 года «О освобождении рабов» писал: «В самое трепетное царствование императоров Павла I в окрестностях столицы крестьяне работали на господина не по три дня, как он указать соизволил, а по целой неделе; мужику с боярином далеко тягаться»³. В записке Н. И. Тургенева, поданной императору Александру I в 1819 году, сообщается: «Не все помещики довольствуются тремя днями работы крестьян своих»; «многие, сверх 3 дней работы, берут с крестьян другие подати в натуре и деньгами», «некоторые заставляют работать не три, а четыре, пять и даже шесть дней в неделю, и в сем последнем случае дают крестьянам так называемую месячину»⁴.

Л. Черепнин и П. Зайончковский (в рецензии на учебник «Истории СССР» М. Н. Тихомирова и С. С. Дмитриева) так характеризуют назначение «Манифеста о трехдневной барщине», изданного Павлом I: Павел «проводил линию на усиление крепостничества. «Манифест» носил явно демагогический характер, и издание его было связано со значительным ростом (крестьянского. — В. В.) движения»⁵.

5
Статья «Сельский праздник и свадьба» находится в тесной связи с написанным больше чем через десять лет «Письмом сельского жителя»⁶, тоже принадлежащим перу Карамзина. И здесь та же форма письма к другу, отголоски тех же идей, но с иными, более сложными и новыми вариациями. После руссоистского противопоставления города и деревни, с ироническими оттенками, после восхваления земледельческой работы сначала рисуется картина разорения и обнищания деревни, в отсутствие помещика, деревни, переведенной на оброк и наделенной самоуправлением. «...Будучи, смею сказать, напитан духом филантропических авторов, то есть Ненавистью ко злоупотреблениям вла-
¹ В. И. Семевский. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II, т. I, 2-е изд., СПб. 1903, стр. 63 и след.

² И. Болтин, Примечаний на «Историю древней и нынешней России» г. Леклерка, т. II, 1788, стр. 216 — 217.

³ Цит. по сб. «С. Ф. Платонову ученики, друзья и почитатели», стр. 172,

⁴ Там же, стр. 173

⁵ «Вопросы истории». 1949, № 2, стр. 139.

⁶ «Вестник Европы», 1803, № 17, стр. 42 — 59. Ср. Н. М. Карамзин, Сочинения, 1803 — 1804, т.VII, стр. 253 — 276.
354

сти, я желал быть заочно благодетелем поселян моих: отдал им всю землю, довольствовался самым умеренным оброком, не хотел иметь в деревне ни управителя, ни прикащика, которые нередко бывают хуже самых худых господ, и с удовольствием искреннего человеколюбия написал к крестьянам: «Добрые земледельцы! Сами изберите себе начальника для порядка, живите мирно, будьте трудолюбивы и считайте меня своим верным заступником во всяком притеснении». Герой думал, что. после этой реформы он, вернувшись к «пенатам родины», «найдет деревню свою в цветущем состоянии», и «сочинял уже в голове своей письмо к какому-нибудь Русскому Журналисту о счастливых плодах свободы, данной мною крестьянам... Приезжаю и нахожу бедность, поля весьма дурно обработанные, житницы пустые, хижины гниющие». Оказалось, что крестьяне изменились и стали яростными поклонниками «русского неопрятного Ба-хуса». «Воля, мною им данная, обратилась для них в величайшее зло: то есть в волю лениться и предаваться гнусному порока пьянства, дошедшему с некоторого времени до ужасной крайности как в нашей, так и в других губерниях». Тогда автор письма, став «сельским жителем», превратился в усердного помещика ч энергичного хозяина. «Я возобновил господскую пашню, сделался самым усердным экономом, начал входить во все подробности, наделил бедных всем нужным для хозяйства, объявил. войну ленивым, но войну не кровопролитную; вместе с ними, на полях, встречал и провожал солнце; хотел, чтобы они и для себя так же старательно трудились, вовремя пахали и сеяли; требовал от них строго отчета и в нерабочих днях». В результате этих мер в деревне воцарилось благополучие, крестьяне сделались зажиточными. Герой видит в этом доказательство вреда и несвоевременности освобождения крестьян от крепостной неволи. «У нас много вольных крестьян: но лучше ли господских они обрабатывают землю? по большей части напротив». «Время подвигает вперед разум народов, но тихо и медленно: беда законодателю облететь его!» «Для истинного благополучия земледельцев наших желаю единственно того, чтобы они имели добрых господ и средство просвещения, которое одно, одно сделает все хорошее возможным». Необходимо просвещение деревни, необходимы деревенские школы. И в заключение рисуется картин» благополучной деревенской жизни, очень близкая к той, которая изображена в раннем письме о «Сельском празднике и свадьбе»:

«Мы три раза в год целою деревнею веселимся, празднуя весну, окончание полевых работ и день рождения моей дочери. Широкой господской двор обращается тогда в залу пиршества и храм изобилия; даем обед, какие описываются в старинных русских сказках и в Гомеровых поэмах; сажаем земледельцев с их семьями за столы дубовые и не жалеем плодов земных для угощения. После обеда является русский, трубадур, слепой украинский скоморох с волынкою, и. начинаются пляски. Между
355

тем из рогов мифологической козы Амальтеи льется пиво и мед для шумного собрания; и есть ли пословица всех народов говорит правду, что хмель обнаруживает сердце, то крестьяне любят меня душевно: ибо они, в Бахусовых восторгах, хотят беспрестанно целовать руки мои и называют меня самыми ласковыми именами... Да и в самом деле, за что им не любить господина, которой старается быть добрым и главное свое удовольствие находит в их пользе? Они люди и, следственно, имеют чувство справедливости. Злая неблагодарность не так обыкновенна, как думают...» Автор письма объявляет себя противником превращения деревни в фабрику или завод, а крестьян — в рабочих. «Крестьяне мои знают, что я, подобно другим, мог бы завести винный завод, приставить их к огромным кубам, палить огнем неугасаемым, взять винную поставку и нажиться скорее, нежели от земледелия. Я требую от них работы, но единственно той, для которой человек создан и которая нужна для самого их счастия. Они ленились, пили и терпели недостаток: ныне работают весело, пьют только в гостях у своего помещика и не знают нужды. Сверх того обхождение мое с ними показывает им, что я считаю их людьми и братьями по человечеству и христианству... Нет, не могу сомневаться в любви их!»

Письмо заканчивается лейтмотивом: «Главное право русского дворянина быть помещиком, главная должность его быть добрым помещиком; кто исполняет ее, тот служит отечеству как верный сын».

6
В статье «Сельский праздник и свадьба» едва ли не впервые — на основе личных впечатлений наблюдателя — реалистически изображен обряд русской свадьбы с очень интересными деталями. Такого подбора черт свадебного ритуала, как в этой статье, нельзя найти в ближайших по времени этнографических сообщениях.

Правда, И. М. Снегирев в своем описании «Деревенских свадеб» указывает много деталей, общих с теми, что содержится в статье «Московского журнала». Таков, например, обряд купли-продажи косы. Он наблюдался в Нерехте (Костромск. обл.) — в иной форме. «В Нерехте, — пишет И. М. Снегирев, — в вечеру накануне же брака, прежде нежели жених с сродниками придет в дом невестин на пир, называемый девишник, дружка приносит от жениха невесте зеркало, покрытое салфеткою, и сундучок, в который кладут чулки с башмаками, гребенку, ленты, белила с мазилами и разные гостинцы. В ето время за невестою сидит девочка, тогда называемая заседщицею, которой дружка подносит стакан меду или пива; когда она выпьет, то подает ей на подносе деньги, приговаривая: «просим место опорожнить». Этот
356

обряд называется: продать косу»¹. Отмечается также обряд сжигания соломы. «Поутру перед браком сродники и знакомые присылают как к жениху, так и к невесте хлеб-соль — калачи и мясо, а некоторые водку. От жениха к невесте посылаются также калачи и солонка с солью. Такую же хлеб-соль с солонкою посылают взаимно от невесты к жениху. С этою солонкою новобрачных встречают от венца. Около Солей Галичских, Кологрива и Галича, как скоро обвенчают, дружка едет верхом в некотором расстоянии от поезда и при встрече всем кланяется, а в деревнях приветствуют встречных словами: «Милости просим к нашему князьку и княгине сегодни хлеба есть!» В той же стороне, по местам, когда поезд едет вечером, пред каждою деревнею жгут солому»². Более или менее общим был обычай заплетания косы на две после брака. «Как скоро молодую приведут от венца в дом: то прежде всего ее крутят, что делается следующим образом: венчальные зажженные свечи прилепляют к стене, подле них сажают новобрачных на овчину, сваха женихова заплетает косу с одной, а невестина с другой стороны; косы же в то время плетут вниз под руку; наконец, заплетши волосы в две косы, надевают на молодую оповойник или кокуй (то же почти кика); с того времени женщина почитает за грех показывать непокрытую голову, даже при родных она стыдится снять свой оповойник, или опростоволоситься»³. Так и в Нерехте. Описывается, наконец, обычай встречи новобрачных в вывороченном шубе. «В некоторых деревнях женихова мать встречает ново брачных в шубе шерстью навыворот, а инде свекровь, надев шубу шерстью вверх, старается испугать молодую для того, чтобы она ее боялась и почитала»⁴.

В «Карманной книжке для любителей отечественного» на 1825 год, изданной А. Корниловичем под заглавием: «Русская старина», в отделении втором напечатан ряд очерков, посвященных изображению «Общежития Донских казаков в XVII и XVIII столетиях». Один из очерков описывает свадебные обряды — смотр невесты, сватовство, рукобитье, сговор, «сиденье на подушках», девичник и день свадьбы. Стиль описания дня свадьбы — менее реалистический, менее богатый этнографическими красками и — вместе с тем — более риторический, литературно обезличенный, чем в очерке Карамзина. «С наступлением дни свадьбы (это бывало всегда в воскресенье) в домах жениха и невесты все было в движении. Девицы убирали невесту в брачную одежду: богатый парчовый кубилек и такую же рубаху; на голову надевали ту самую шапку, которую она имела на девичнике, и косу заплетали по-девичьи; самые лучшие украшения из
¹ «Русские простонародные праздники и суеверные обряды», М. 1839, вып. IV, стр. 145.

² Там же, стр. 147.

³ Там же, стр. 148 — 149.

⁴ Там же, стр. 153.
357

жемчуга и золота блистали на ней. С благовестом к обедни, отец и мать благословляли святою иконою невесту, которая, положив перед иконою три земных поклона, целовала святой лик, кланяясь в ноги плачущим отцу и матери, и прощалась со всеми родными и домашними, сама заливаясь слезами. Между тем жених, получив от своих родителей благословение, отправлялся к невесте: впереди шел священник со крестом; потом мальчики несли благословенные образа с пеленами; за ними жених между дружкою и свахами в парчовом кафтане, в алой суконной черкеске, обшитой серебряными позументами, в красных сапогах, шитых золотом, держа под рукою высокую шапку из серых смушек с красным бархатным верхом. Рядом с ним храбрый поезд, или поезжаные, т. е. холостые друзья жениха, отдающие ему последний молодеческий долг; они сопутствовали ему к невесте, в церковь и назад домой, иногда верхом на борзых конях в серебряном уборе. Впереди или подле жениха шел ведун (збережатый), которого дружка обязан был приискать заблаговременно и который не отлучался от жениха до окончания брака, наблюдая, чтобы на порогах и притопках, где ему надлежало проходить, не было чародейства и чтобы в пищу и питье не примешал кто порчи. Обыкновение наряжать жениха и невесту в богатые платья было всеобщее...Жених находил невесту уже на посаде, в переднем месте под святыми. Подле нее один или два мальчика, братья ее с державою, т. е. с простою или шелковою плеткою, шитою золотом и убранною серебряными бляшками и снурками. Малютки, грозя плетью, не допускали жениха к невесте; дружко должен был купить у них место. Отсюда юная чета в большом торжестве отправлялась в церковь. В церковном притворе приготовляли невесту к венцу: снимали шапку, расплетали косу, разделяли надвое длинные, волосы. По окончании духовного обряда, у новобрачной заплетали косу. уже по-женски надвое, обвивали ими голову, надевали ей соболью шапку или повойник, и прежним порядком все отправлялись в дом жениха. Тут на крыльце встречали молодых родители с хлебом и солью, под которою вся процессия должна была пройти; когда проходили молодые, сыпали на них пшеницу или другие хлебные зерна, перемешанные с хмелем, орехами, пряниками, мелкою монетою и проч., дабы новая чета жила в избытке и счастии. Угостив свиту молодых, отводили последних на брачное ложе»¹.

В «Истории моей жизни» Ник. Шилова — бывшего крепостного Нижегородского края — описывается обряд свадьбы (1820 г.), отчасти близкий к тому, что изображается в статье «Сельский праздник и свадьба», но более богатый, с купеческим уклоном (если можно так выразиться). И здесь невеста должна
¹ «Русская старина. Карманная книжка для любителей отечественного на 1825 год, изданная А. Корниловичем», СПб. 1824, стр. 323 — 328.
358

принести рубашку жениху. «На другой день, 5 ноября, — рассказывает Н. Шипов, — мы ожидали к себе рубашенницу, женщину из дома отца невесты, за моей рубашкой, по образцу которой у невесты должны были нашиваться для меня рубашки. Этой женщиной бывала обыкновенно одна из близких родственниц невесты».

«Эта новая сваха взяла мою рубашку... Дорогою она непременно должна петь песни».

В день свадьбы «сваха и дружка с хлебом и солью поехали за невестой. Здесь на столе находился также хлеб и соль. Сваха взяла эту соль и высыпала себе, а свою отдала; хлебами же поменялись. Потом невесту, покрытую платком, посадили за стол». Невеста в сарафане и в белой как снег рубашке. После свадьбы «сваха убрала голову молодой так, как это бывает у замужних». «К концу стола подали сладкий пирог, который должны были подносить гостям мы, молодые. Перед этим на мою молодую надели жемчужный кокошник»¹.

Гораздо раньше стали появляться и привлекать внимание широких кругов читающего русского общества исторические сведения о древнерусских свадебных обрядах. Они помещались в исторических трудах. Описания многих старинных свадеб были изданы Н. И. Новиковым в XIII томе «Древней Российской Вивлиофики» (1775). Позднее Г. Успенский в свой «Опыт повествования о древностях русских» включил и главу о браках и супружествах². Интересовались не только обрядами крестьянских свадеб, но и обстановкой, одеждой. В частности, привлекали внимание многих писателей этнографические черты женского наряда, как, например, высокие кички, сарафан и т. п.

Слово кичка как название головного убора женщины-крестьянки встречается в произведениях русской художественной литературы первых десятилетий XIX века чаще, чем все другие этнографические термины этого рода (напр., сорока и даже — кокошник). У Жуковского, Пушкина (ср. в стихотворении «Всеволожскому»: «В почтенной кичке, шушуне Москва — премилая старушка»), у Гоголя (в «Мертвых душах»: «кички у женщия были все в золоте»), у Тургенева (в описании орловских крестьян; например, в рассказе «Собака»: «баба в кичке необыкно венных размеров» и др. под.), у А. К. Толстого и других писателей кичка является одной из типичных примет крестьянки, крестьянского женского наряда³. Д. К. Зеленин склонен считать
¹ Николай Шипов, История моей жизни и моих странствований. Рассказ бывшего крепостного крестьянина (1802 — 1862), в кн.: В. Н. Карпов, Воспоминания, Ник. Шипов, История моей жизни, «Academia», 1933, стр. 380 — 386.

² Г. Л. Успенский, Опыт повествования о древностях российских. Харьков, 1811 — 1812, ч. I — II

³ См, Словарь русского языка, составленный Вторым отделением Ими. Акад. наук. 1906 — 1907, т. IV, стp. 897 — 898
359

кичку скорее южновеликорусским головным убором¹. В своей книге «Великорусские говоры» Д. К. Зеленин так характеризует местные различия в костюме великорусской крестьянки: «По костюму великоруссы делятся на две большие половины — точно так же, как они делятся по языку и жилищу: север и юг. Главная отличительная черта южного костюма — женская понева, северного — сарафан. Что до головных женских уборов, которым этнографы придают обычно очень большое значение, то в них далеко нет той правильности... Впрочем, некоторая правильность намечается и тут: поневе сопутствует чаще рогатая кичка (с сорокой и другими принадлежностями), сарафану — кокошник с его видоизменениями и суррогатами (будничная замена кокошника — повойник, почепешник и др., а также простой головной платок)»². Распространение сарафана шло не только с севера, но и через Москву и через барскую дворню.

7
В описании свадьбы и деревенского праздника используются некоторые слова фольклорного обихода и некоторые простонародные выражения. Этот факт нисколько не противоречит основным принципам стилистики Карамзина, как это можно видеть хотя бы по его рецензии на травестирированную «Энеиду» Н. Осипова.

Непосредственно отражает фольклорную фразеологию речь отца невесты: «она будет в нашей семье челышком; мы не дадим на нее ветру дунуть; будем беречь ее как очи свои». Форма челышко не приведена в «Словарях Академии Российской». Для слова же чело здесь указаны два значения: 1) лоб и 2) верхняя часть устья черной печи. Кроме того, по свидетельству толкового словаря Даля, слово чело могло выражать и общее, отвлеченное значение: глава, голова чего-либо, начало или верх, перед. Внутренняя форма этого значения, то есть связь его с значениями — лоб или верхняя часть устья черной печи, — остается неясной. Однако слова «мы не дадим на нее ветру дунуть» помогают ближе воспринять эту связь.

Слова, обозначавшие разных представителей дворни и участников свадебного ритуала, были широко известны в общественном обиходе XVIII века. Они зарегистрированы в «Словарях Академии Российской». Таковы, например, термины:

Нижние люди. Ср. в «Словаре Академии Российской» (1814, ч. III, стр. 1388): «Нижние чины, служители. Последние чины или служители».
¹ Dm. Zelenin, Russische (ostslavische) Volkskunde, Berlin und Leipzig, 1927, S. 230.

² Д. К. Зеленин, Великорусские говоры с неорганическим и непереходным смягчением задненебных согласных…, СПб. 1913, стр. 54.
360

Скотники. Ср. в «Словаре Академии Российской» (1822, ч. VI, стр. 187): «Скотник... Скотница... Слуга, имеющий смотрение, хождение за скотиною».

Вершник. Ср. в «Словаре Академии Российской» (1806, ч. I, стр. 459): Вершник... Служитель, едущий верхом пред запряженною повозкою или подле оной.

В «Словарях Академии Российской» не отмечено слово — поездные (поездной), являющееся нормальным образованием имени прилагательного к поезд (свадебный). Здесь приводятся лишь слова — поезжанин и поезжатой (Словарь Академии Российской, ч. V, 1822, стр. 118).

Глагол кромшить, встречающийся в статье «Сельский праздник и свадьба», не отмечен в «Словарях Академии Российской». Здесь приводится лишь синонимическое слово — кромсать («крошить, резать в куски, как ни попало») и квалифицируется как простонародное¹. Однако уже в «Словаре церковнославянского и русского языка» 1847 года нашли себе место оба глагола — кромсать и кромшить, и притом без всякой стилистической пометы. Слово кромшить не менее употребительное, определяется через посредство кромсать («Кромшить... искромшить, гл. д. То же, что кромсать») ². В один ряд ставятся эти глаголы и «Толковым словарем» В. И. Даля:

«Кромсать или кромшить что, резать, стричь; крошить как ни попало; чакрыжить, комсать»³. В «Словаре русского языка», составленном Вторым отделением Имп. Акад. наук⁴, глагол кромшить не сопровождается никакими литературными цитатами, а его областное употребление иллюстрируется лишь ссылкой на вологодский говор и примером из него. Однако, как видно из лексикографических материалов, нет никаких оснований утверждать, что слово кромшить было несвойственно говорам южновеликорусского наречия.

Еще интереснее и показательнее другое областное слово, несколько раз употребленное в статье о сельском празднике и свадьбе — слово половник (ср. «мальчик лет четырнадцати, родственник невестин, стал против жениха с большим железным половником»; «дружка бросил в половник пять копеек»). В «Словаре Академии Российской» это слово отмечено лишь в форме уполовник.

«Уполовник, ка, с. м. 2 скл. Большая ложка с длинною рукояткою, служащая к отбавливанию из сосуда влажности кипячей. Железный, деревянный уполовник»⁵.

Рядом помещено и то слово, с которым этимологически связывается уполовник:
¹ Словарь Академии Российской, 1814, ч. III, стр. 424.

² Словарь церковнославянского и русского языка, 1847, т. II, стр. 225.

³ В. И. Даль, Толковый словарь, т. II, стр. 201.

⁴ Т. IV, вып. VI, редакция Д. К. Зеленина, 1912, стр. 3000.

⁵ Словарь Академии Российской, 1822, ч. VI, стр. 999.
361

«Упóл, ла, с. м. 2 скл. Влажность, каковая снимается из сосудов во время приготовления кушания и доливается опять оною.» когда выкипит»¹.

Те же слова приводятся и в «Словаре церковнославянского и русского языка» 1847 года с некоторыми изменениями в определении (ср. упол, а, с. м. Влажность, снимаемая из сосудов уполовником)².

Слово половник в том и в другом словаре помещается лишь со значением лица, обрабатывающего чью-либо землю из половинной прибыли (следовательно, это омоним областного уполовник — половник).

В лексикографической традиции областная форма — половник впервые зарегистрирована «Опытом областного великорусского словаря»:

Половник, а, с.м. Уполовник — ковш с длинною ручкою. Волог. Нижегор. Семен. Псков. Тороп. Тамб. Тул.

Половница, ы, с. ж. То же, что половник. Твер. Ржев. Стариц³.

Ср. также: уполовня, и, с. ж. Чумичка, уполовник. Новгор. Тихв. Твер. Вышневолоц.

Уполье, ов., с. м. мн. Убавление вполовину варева, «остр. (стр. 239).

Употребление просторечных выражений в статье «Сельский праздник и свадьба» находит себе параллели в языке других ранних сочинений Карамзина, особенно в языке «Писем русского путешественника». В описании «Деревенского праздника и свадьбы» встречаются такие просторечные выражения: «тянуть» в значении: петь («мы с хозяином тянули на крилосе от всего сердца»; «сваха тянула свадебные песни»);

«и дело было с концом»;

«молодые пошли трястись и вертеться» (примеры из языка сочинений Карамзина приведены выше);

«прытко примчалась свадьба».

Необходимо, впрочем, отметить, что слова — прыткий, прытко, прыткость, прыть — в «Словарях Академии Российской» не сопровождаются никакой пометою. Простонародным признается лишь глагол — прытковать (сов. в. запрытковать) в значении: вольничать; смелу, дерзку быть⁴.

8
Естественно, что для окончательного решения вопроса об авторстве Карамзина по отношению к статье «Сельский праздник и свадьба» приобретает особенно важное значение задача
¹ Словарь Академии Российской, 1822, ч. VI, стр. 999. Ср. также глагол: «Уполовлять, уполовить. — Отнимать от чего половину».

² Словарь церковнославянского и русского языка, 1847, т. IV, стр. 353.

³ «Опыт областного великорусского словаря», СПб. 1852, стр. 168

⁴ Словарь Академии Российской, 1822, ч, V, стр. 703 — 704
362

выделения в стиле этого произведения наиболее ярких и типических особенностей карамзинского слога.

Чрезвычайно важная для характеристики лингвистического вкуса и этнографических интересов молодого Карамзина статья «Сельский праздник и свадьба» получает более широкий историко-стилистический интерес. Статья облечена в форму дружеского письма. Она написана простым слогом. Это — своеобразный эпистолярно-этнографический очерк. Стиль этого очерка близок стилю «Писем русского путешественника» Карамзина, особенно в первой редакции их. Легко отыскать здесь словоупотребление и фразеологические обороты, родственные стилю молодого Карамзина.

Например, применение уже укоренившихся иностранных слов и связанных с ними образов, типичных для карамзинского языка:

натуральный: «везде дерево в натуральном своем цвете, выделанное чисто и гладко»;

религия: «Сей сельский храм прост, как наша святая религия, как сердце невинности»;

моральный: «Тут любезный мой приятель говорил с ними около часа как отец с детьми, простым, сердечным языком, преподавая им некоторые удобопонятные и нужные для них моральные истины»;

оригинальный: «молодые пошли трястись и вертеться не так приятно, как Вестрис, когда он будто бы пляшет по-русски, не зато оригинальнее его».

трактат: «я не намерен писать трактата о пляске».

копия: «Петербургский житель, думал я, живет по-французски или по-английски; Московский перенимает у Петербургского и служит в свою очередь образцом для Провинциалов; наконец, слуга перенимает у господина, и так далее — сколько копий!»

минует: «пошли танцевать минует»;

церемония: «Я имел любопытство видеть свадебную церемонию»;

фрак, конфедератка: «Один из плотников... явился в Английском фраке и в шапке конфедератке»;

партия: «Они разделились на разные партии»;

идея: «могу сообщить любезному Л* некоторые идеи касательно сего предмета»; «сими идеями обязан я плясунам села ...ского»;

роля: «они прекрасно играли ролю господ»;

сцена: «тут сцена переменилась»;

бонмо: «говорили бонмо».

Употребление архитектурных терминов: «Четыре столпа Дорического Ордена возвышаются подле царских дверей».

Характерно употребление таких слов и выражений:

тронут, тронутый: «иные были до слез тронуты»; «сказала тронутая госпожа»;
363

«сообщить любезному Л* некоторые идеи касательно сего предмета»;

«прост... как сердца невинности»;

«говорил с ними... простым сердечным языком»;

«луч радости блеснул в глазах ее»;

«ты бы, мой друг, то же чувствовал, есть ли бы увидал их приятные лица, их цветущую юность».

Явные галлицизмы:

«Чтобы не было никакого принуждения со стороны невест», то есть в отношении невест; по-французски: a part;

«Я имел удовольствие видеть свадебную церемонию»;

«мы имели еще время осветить всю церковь»;

«какое участие все мы, брали в судьбе их» и нек. др.

Для стиля Карамзина характерны и такие фразеологические сочетания:

«нет ничего ни раскрашенного, ни раззолоченного». Ср.: «Не увидите вы здесь ничего гниющего, непочиненного»¹;

«увещевая их быть трудолюбивыми и жить между собою в братском мире»;

«слушали... с великим вниманием»;

«покраснев и потупя глаза в землю»;

«они были равных лет и равной приятности»;

«о! как приятно видеть соединение тех, которые любят друг друга!»

«кички... некоторым из них придавали удивительную приятность»;

«невеста скромным поклоном изъявила свою благодарность». Ср.: «Мы имели еще время осветить всю церковь, хотя изъявить тем радость свою о соединении славных любовников»;

«находить затруднения»;

«фонари, расставленные в некотором порядке, производили прекрасное действие»;

«тут любезный мой приятель говорил с ними около часа, как отец с детьми, простым сердечным языком».

Ср.: «Как нежно чувство в Альпийских пастушках! Как хорошо понимают оне язык сердца!»²

«Душа его столь хороша, столь чиста и непосредственна, что все учтивые слова кажутся ему языком сердца, он не сомневается в их искренности»³.

«Невеста скромным поклоном изъявила свою благодарность и согласие» и др. под.

Ироническая манера словесно-художественного изображения и воспроизведения пира крестьян:
¹ «Письма русского путешественника». И. М. Карамзин, Сочинения, 1820, т. II, стр. 103.

² Там же, т. III, стр. 133.

³ Там же, стр. 198.
364

«Ели так, что с них пот тек ручьями, и по своему обыкновению разговаривали с криком»; ср. «и в поте лица своего — кромшили мясо»;

«пошли танцевать минует, или расхаживать как индейские петухи» и нек. др.

Историко-филологический и историко-стилистический анализ письма к другу, помещенного в «Московском журнале» за 1791 год и посвященного изображению «Деревенского праздника и свадьбы», не оставляет никакого сомнения в том, что это письмо написано Н. М. Карамзиным. Оно представляет собою не обобщенно-художественное изображение того, что, по оценке автора, являлось типичным в жизни и быте крепостной деревни, а ярко написанную картину сельской жизни в поместье идеального помещика (надо думать, просвещенного и возвышенно настроенного масона). Можно предполагать, что это произведение в какой-то степени соотнесено с предшествовавшими революционно-разоблачительными изображениями крепостной деревни и помещичьего произвола в сочинениях Новикова, Радищева и других прогрессивных писателей и в известной мере противопоставлено им. Но был бы ошибочным и односторонним вывод, что Н. М. Карамзин в этом письме выступает как защитник крепостного права и идеализатор, идиллический фальсификатор отношений между крепостными крестьянами и помещиками. Письмо Карамзина — это своеобразная инструкция масонам-гуманистам, как следовало бы на основе масонских принципов этического, духовного равноправия людей — при неравенстве социальных взаимоотношений между классами и сословиями, на основе высоких принципов гуманистической морали — вносить мир и идеальную гармонию в современный им несовершенный общественный строй.

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ. ПУШКИН И „ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА” 1830 — 1831 гг.