Книга имеет полемический характер и предназначена всем, кто стремится понять политику как нечто более возвышенное и трагическое, чем пиар, политтехнологии и, по выражению Гарольда Лассвелла, определение того, кто получит что, когда и как 978 5 91129 059 7

• Название: Книга имеет полемический характер и предназначена всем, кто стремится понять политику как нечто более возвышенное и трагическое, чем пиар, политтехнологии и, по выражению Гарольда Лассвелла, определение того, кто получит что, когда и как 978 5 91129 059 7
• Дата: 13.09.2022
• Размер: 1.94 Mb.
• Имя файла: Kapustin.pdf
• Тип: Книга; #674274
• страница: 8 из 40

ratio конкретных форм и явлений насилия.
Пожалуй, общим знаменателем определений насилия этого типа можно считать то, что оно рассматривается как сообщение, как то, что некоторым образом говорит. Нужно сразу подчеркнуть именно это отличает данный подход оттого классического рационалистического понимания насилия, которое столь афористически было представлено Ханной Арендт — насилие — это действия без аргументации и речи и без расчета следствий. Именно такая рационалистическая трактовка насилия позволяла представить его как фиксированную противоположность Разуму (у самой Арендт — власти, даже если он понимался не в качестве трансцендентного морального разума в духе кантовской теории, а «экзистенциально» — как коммуникативный разуму Арендт). В культурных определениях насилия как способа коммуникации эта противоположность упразднялась.
Несомненным, намой взгляд, достоинством таких определений является категориальное разведение насилия как символического
³⁰ Насилие — отличное коммуникативное средство, пишет Дэвид Ричс. Riches, D.
The Phenomenon of Violence.., p. 12.
³¹
Arendt, H. On Violence.., p. 64.
Kapustin.indb 64
Kapustin.indb 64 25.01.2010 20:04:50 25.01.2010 20:04:50

65
\ ^Xa¹`Z¿ ^XbZ`Zde[\X¯X и культурного акта, с одной стороны, и явления физической деструкции, возможно, сопровождающей его, — с другой. В некоторых случаях такое разведение подчеркивается тем, что статусом этического и политического понятия наделяется принуждение, отражающее смысловую игру вовлеченных в данное отношение сторон, тогда как за насилием закрепляется философски малоинтересное значение технических средств и методов, используемых в такой игре против жертвы. Поясним сказанное примером.
В чем смысл террористического акта, и кто его подлинные объекты Ясно, что смысл его — не нанести физический урон (вплоть до убийства) его непосредственным жертвами не они — объекты такого акта. Смысл — некоторое сообщение (требование, которое доносится до тех, кто обычно пребывает в полнейшей физической безопасности, но от кого ожидается соответствующая, те. осмысленная, понимающая реакция на это сообщение — будь то правительство или какие-то его органы или широкая общественность (обычно сообщение доносится до первого посредством реакции второй. Именно поэтому террор сейчас все более становится явлением
9
и без
9
вообще был бы невозможен.
Но тоже самое в решающей степени можно сказать и о такой крайней форме насилия, как война. Яне имею ввиду только такую откровенно телевизионную войну, какой является англо-американ- ская интервенция в Ирак 2003 года, смысл которой по сути столь же мало исчерпывается прямым воздействием на Ирак, как и террористического акта — воздействием на захваченных заложников. Я говорю почти о любой войне, которая ставитпротивнику условия — будь то даже полная капитуляция, тем самым в конечном счете имея цель образумить его. Чисто физическое устранение жертв — будь то геноцид индейцев в
5
, устроенный нацистами Холокост или те нашествия кочевников прошлых веков, которые расчищали под пастбища окультуренные оседлыми народами территории — не имеют смысла послания кому-либо (хотя он может быть вложен в эти явления другими — потомками или наблюдающими их современниками, подобно тому как в нашествии Атиллы христиане увидели бич божий, что вряд ли входило в его собственный замысел. В таких событиях нет постановки условий и нет ожидания реакции на них от объектов воздействия. В этом смысле они — ненасилие, а деструкция, подобная той, какая происходит в природе. Поэтому они и порождают у остаю-
³² См. Geuss, R. History and Illusion in Politics. Cambridge: Cambridge University
Press, 2001, p. 21; O’Neill, O. Op. cit., p. 172.
Kapustin.indb 65
Kapustin.indb 65 25.01.2010 20:04:51 25.01.2010 20:04:51

66
WXYZ[ \]^_[`Za. \YZ`Z\] ^XbZ`Zde[\Xf hZbX[XhZZ
щегося культурным человечества совершенно специфический ужас, не сопоставимый ни с чем, что может вызвать самая кровавая, но обладающая понятным культурным смыслом война.
Настороженность в отношении этого подхода к пониманию насилия (или принуждения) возникает тогда, когда мы замечаем, что собственно определений насилия он не дает. В некоторых случаях его сторонники признают это открыто (я приводил примеры таких суждений вначале статьи. В других случаях пытаются выйти из затруднения путем перечисления признаков или элементов насилия, нередко весьма эклектично подобранных, что никак не равносильно формулировке определения.
Положение еще более осложняется в результате того, что насилие перестает отождествляться только стем, что препятствует и подавляет. Напротив, за насилием признается творческая способность. Все, что нарушает статус-кво, что принуждает людей делать нечто новое, к чему они небыли готовы в их прежнем состоянии, есть в известном смысле насилие над ними. В этой перспективе становится явным, что самая невинная, как казалось бы, фраза заставить думать несет в себе очевидный заряд насилия. Ведь что-то принуждает нас потрудиться в чем-то переосмыслить себя или окружающий мир (в действительности эти два переосмысления едва ли полностью разделимы), а труд всегда есть бремя, по своему определению предполагающее некий элемент недобровольности. Можно очень логично, как это делает Теодор Адорно в его интерпретации духа и смысла гегелевской философии, выстроить уравнение мысль = трудна- силие»
³⁴
. А можно — вслед за Людвигом Витгенштейном и Робертом
Нозиком — прийти к выводу о том, что любая логически строгая (осо-
³³ Так, авторы одной из новейших работ, выполненных в русле рассматриваемого подхода, перечисляют в ряду характерных элементов насилия злой умысел насильника в отношении жертвы, подчинение ее агрессору в качестве цели насильственного действия, роль угрозы в структуре символической коммуникации, а вместе с этим — не вполне логично, намой взгляд — применение физической силы, законность которого спорна с противоположных точек зрения сторон насильственного действия. Этот перечень завершается следующей формулировкой Насилие — это всегда по своей природе двусмысленная интер- акция. См. Abbink, J. Preface: Violation and Violence as Cultural Phenomena k
Meanings of Violence: A Cross-Cultural Perspective. Ed. G. Aijmer and J. Abbink.
Oxford: Berg, 2000, p. xi
– xii
³⁴ См. Adorno, T. Aspects of Hegel’s Philosophy k
Adorno, T. Hegel: Three Studies.
Tr. S. W. Nicholsen. Cambridge (
ma
): mit
Press, 1993, p. 21.
Kapustin.indb 66
Kapustin.indb 66 25.01.2010 20:04:51 25.01.2010 20:04:51

67
\ ^Xa¹`Z¿ ^XbZ`Zde[\X¯X a][ZbZ¹
бенно — философская) аргументация имеет насильственный характер. Ведь она принуждает нас принять ту точку зрения, которой мы не только противостояли до начала дискуссии, но которой, возможно, противится все наше экзистенциальное нутро, подавляемое логической силой разума. Необычайно яркие примеры такого противостояния и такого экзистенциального неприятия дают многие беседы Сократа сего оппонентами в более ранних платоновских диалогах (что и позволяет некоторым комментаторам говорить о систематическом насилии Сократа над собеседниками
³⁶
).
Как обобщенно представить все эти сопряжения насилия с мыслью и трудом (а не только с репрессиями и преступлениями Видимо, только так, как это делает выдающийся французский философ Поль
Рикер в его формуле история есть насилие. Коли таки коли мы не хотим больше моралистически рассуждать о ненасилии как об императиве и содержании трансцендентного Разума, тонам придется принять и обратную сторону этой формулы ненасилие есть требование конца истории»
³⁷
Мы еще вернемся к значению этого требования в философии Ри- кера, а пока отметим следующее. Если история есть насилие, то это означает невозможность определения насилия как специфического исторического акта, отличного от других исторических актов. Ведь
³⁵ См. Wittgenstein, L. W. Remarks on the Foundations of Mathematics. Tr. G. E.
M. Anscombe. Oxford: Basil Blackwell, 1964, p. 193; Nozick, R. Philosophical
Explanations. Cambridge (
ma
): Harvard University Press, 1981, p. 4. В свете этого, кстати, и нужно оценивать степень серьезности рассуждений Хабермаса о ненасильственной коммуникации, в которой признается исключительно сила лучшего аргумента, и всех этических и политических выводов, вытекающих у него изданной концепции, о чем мы подробно рассуждали во второй части книги.
³⁶ Блестящий анализ этого аспекта сократических диалогов см. Irwin, T. H.
Coercion and Objectivity in Plato’s Dialectic k
Socrates: Critical Assessments. Vol. ii
. Ed. W. J. Prior. L. — N. Y.: Routledge, 1996.
³⁷
Ricoeur, P. History and Truth. Tr. C. A. Kelbley. Evanston (
il
): Northwestern
University Press, 1965, p. 228. Примечательно, что, как показывает Рикер, это означает принятие Марксовой концепции классовой борьбы в качестве описания универсальной логики истории, даже если не соглашаться стем, каким эмпирическим содержанием Маркс и его последователи наполняют это описание (к примеру, как борьбы определенным образом понятых пролетариата и буржуазии, ведущей или долженствующей привести к определенным последствиям. См. указ соч, с. 226.
Kapustin.indb 67
Kapustin.indb 67 25.01.2010 20:04:51 25.01.2010 20:04:51

68
WXYZ[ \]^_[`Za. \YZ`Z\] ^XbZ`Zde[\Xf определить значит ограничить. Ограничить насилие в рамках истории оказывается невозможным. Его можно ограничить лишь по отношению к природе, где, как мы уже говорили, есть внекультурная и внеисторическая деструкция, нонет насилия как истории (уса- мого Рикера формула история есть насилие конвертируется втер- рор становится историей. Здесь мы получаем самое фундаментальное объяснение того, почему рассматриваемый культурный подход к насилию оказывается не в состоянии дать определение насилия. Равным образом мы понимаем, почему подмена такого определения любым перечнем признаков или элементов насилия (типа того, который был воспроизведен в сноске 36), оказывается несостоятельной такой перечень, сколь бы широк он ни был, всегда относится к какой-то специфической группе явлений насилия, тогда как оно само покрывает всю совокупность явлений истории.
Чисто логически можно сказать, что этот четвертый тип концепций насилия сталкивается стой же трудностью, что и рассмотренный выше второй тип. Это — трудность, рожденная всеохватностью концепций насилия и неспособностью указать его differentia specifi ca. Но содержательно концепции второго и четвертого типов не имеют между собою почти ничего общего. Логический изъян первых был вызван их стремлением опереться в определении насилия на некие внеисторические константы, трансцендентные или имманентные (автономию воли или фундаментальные потребности. Тот же логический изъян последних вызван прямо противоположным радикально историцистской трактовкой насилия. Речь идет даже не столько о его релятивизации (что характерно скорее для антропологов, чем для философов, работающих в русле культурного подхода, сколько об утрате точки отсчета и стандарта, относительно которых насилие можно было бы опознать, отличить от других исторических актов и явлений и благодаря этому — определить. Вероятно, трактовка насилия Эммануэлем Левинасом, отождествившим его с любым действием, которое осуществляется без нашего эксплицитного сотрудничества в каждом его (действия) пункте, вследствие чего насилием оказывается любая причинность, страсть и даже вдохновение, можно считать экстравагантной крайностью. Но эта крайность есть доведение до конца того понимания насилия, который характерен для рассматриваемого подхода в целом ³⁸ См. Levinas, E. Diffi cult Freedom: Essays on Judaism. Tr. S. Hand. L.: Athlone Press,
1990, p. 6, 16.
Kapustin.indb 68
Kapustin.indb 68 25.01.2010 20:04:51 25.01.2010 20:04:51

69
\ ^Xa¹`Z¿ ^XbZ`Zde[\X¯X Однако вернемся к рикеровскому пониманию ненасилия как конца истории, ибо это может помочь нам в дальнейшем исследовании.
В этом понимании нет ничего эсхатологического, мистического и тем более трансцендентного. Ненасилие трактуется как этическая установка реальных деятелей истории, которая реализуется и формируется) целиком в лоне истории и потому неизбежно насильственным образом. Но это — установка на то, чтобы отменить ту историческую каузальность, которая действовала до сих пори которая привела, в том числе, к появлению и существованию конкретного явления насилия, вызвавшего деятельное сопротивление носителей установки на ненасилие. Поскольку политическое действие, вдохновляемое такой установкой, оказывается успешными объект борьбы и производимое им насилие устраняются, можно сказать, что такое действие прерывает логику истории, какой она конкретно была до сих пор. Так актуализирует ценности, которым в действительности место только после истории. Прерывание логики истории и есть свобода, те. единственно возможный способ ее прихода в реальный исторический мир — через сопротивление его неподатливой, а нередко и свинцовой тяжести, вместо воспарения от нее в безвоздушное пространство трансцендентного.
Вместе стем действие, руководимое ненасилием — уже вследствие неопределенности, непредсказуемости его результатов — размыкает историю, устраняет детерминированность будущего прошлым, в котором воплотилась отменяемая историческая каузальность. Только это и сохраняет историю в качестве истории — как творчества и качественного обновления политики и культуры — и предотвращает ее дегенерацию в эволюцию как детерминированный процесс количественного увеличения-уменьшения одного итого же в качественном отношении социального вещества. Таким образом, ненасилие как конец истории оказывается необходимым для самого сохранения истории.
Отметим попутно, что тоже самое, но переставляя знаки, можно сказать о демократии. Она широко понимается как форма ненасильственного разрешения или регулирования тех конфликтов, которые в противном случае разрешались бы насилием. Но без насильственного (необязательно вооруженного) сопротивления окостенению демократии как суммы процедур и технологий она сама вырождается в форму воспроизводства статус-кво, своими методами глушащая те голоса недовольства, которые могут потревожить ее самодовольное спокойствие. Именно поэтому один из отцов-основателей
5
Томас Джефферсон когда-то писал Какая страна в прошлом существовала хотя бы полтора века без восстания И какая страна может уберечь свои свободы, если ее правителям время от времени не напоминают, что народ сохраняет дух сопротивления Пусть люди возьмут оружие Что значит потеря нескольких жизней в масштабе одного- двух веков Древо свободы должно подпитываться время от времени кровью патриотов и тиранов. Это — его естественное удобрение»
³⁹
Но само прерывание исторической каузальности не может быть чем-либо иным, кроме насильственного акта, направленного против насилия, ив тоже время выковывающего новую цепочку исторической каузальности, которая вновь скреплена насилием. Осознание этого обстоятельства может вызвать консервативно-благоразумное неприятие революции и прогресса вообще, поскольку последний всякий раз осуществляет насилие над имеющимся в данный момент статус-кво. Историческая игра предстает нестоящей свеч, коли одно насилие может смениться лишь другим. Или же осознание не- устранимости насилия может вызвать ту усталость и ту левую разочарованность в борьбе, которые столь сочно выразил Фуко Нет постепенного прогресса человечества, идущего от одного сражения к другому, пока оно не достигнет универсальной взаимности аллюзия к гегелевской диалектике раба и господина. — Б. Кв которой закон, наконец-то, заменит войну человечество вводит каждое из своих насилий в систему правили таким образом переходит от одного вида господства к другому»
⁴⁰
Действительно, пока не проведено этическое различие между разными видами насилия, не говоря уже об отличении политического насилия от любовных страстей или поэтического вдохновения, любая освободительная борьба предстанет, по Шекспиру, историей, рассказанной идиотом Но как провести такое различие До тех пор пока мы остаемся на уровне формулы история есть насилие, сделать это невозможно ³⁹
Jefferson, T. Letter to William Stevens Smith, November 13, 1787 k
The Papers of
Thomas Jefferson. Vol. 12. Ed. J. P. Boyd. Princeton (N. J.): Princeton University
Press, 1955, p. 356 – 357. Очень показательно и поучительно то, как при всем пиетете к отцам-основателям современная апологетическая демократическая теория пытается найти смысл в этих словах Джефферсона. См. Le Vine, V. T.
Violence and the Paradox of Democratic Renewal: A Preliminary Assessment k
The
Democratic Experience and Political Violence. Ed. D. C. Rapoport, et al. L.: Frank
Cass, 2001.
⁴⁰
Foucault, M. Nietzsche, Genealogy, History k
The Foucault Reader. Ed. P. Rabinow.
N. Y.: Pantheon Books, 1984, p. 85.
Kapustin.indb 70
Kapustin.indb 70 25.01.2010 20:04:51 25.01.2010 20:04:51

71
\ ^Xa¹`Z¿ ^XbZ`Zde[\X¯X a][ZbZ¹
. У Фуко сведение истории к смене одной формы господства другой это то, что и делает невозможным проведение этических различий между разными видами насилия. Да, он готов описывать никогда не кончающуюся игру власти и контрвласти, ноне готов наделять ее каким-либо этическим значением, те. показать то, чем контрвласть лучше власти (или наоборот) и почему нам, его читателям, следует принять сторону той или другой. Именно поэтому Фуко не оперирует понятиями не только ненасилия, но и насилия. Именно поэтому власть у него — в этически бессмысленной игре с контрвластью — течет по капиллярам социальных тел подобно природному процессу
⁴¹
Иначе и быть не может, ибо автору Фуко «умер».
Представление истории как череды форм господства явным образом направлено против гегелевско-марксистского обоснования этического различия между разными видами насилия, строящегося на идее исторического прогресса. Гегельянцы и марксисты готовы оправдать насилие со стороны той исторической силы, как бы она ни понималась, которая способна продвинуть общество на более высокую ступень развития. Мы не будем обсуждать сейчас разные — до противоположности — понимания критериев прогресса. Нас больше занимает другой вопрос действительно ли (какое-то) прогрес- систское представление об истории необходимо для того, чтобы обосновать этические различия между видами насилия Не являются ли такие представления не только избыточными для этой цели, но и опасными в нравственном отношении — вследствие их доступно ⁴¹ Комментаторы справедливо отмечают, что у Фуко и власть, и контрвласть не допускают никаких нормативных оценок, поскольку напрочь лишены нормативной составляющей, и потому нравственно бессмысленны. По существу, они допускают не этико-политическое, а лишь, так сказать, физикалистское описание согласно принципу действие — противодействие (см. Neocleous, M.
Administering Civil Society: Towards a Theory of State Power. Basingstoke — L.:
Macmillan, 1996, p. 79). Иного и не дано, коли сам Фуко говорит Ведут борьбу для того, чтобы победить, а не потому, что это справедливо. Согласно данной формуле они рассматривает сопротивление рабочего класса власть имущим (см. Foucault, M. Human Nature: Justice versus Power k
Refl exive Waters:
The Basic Concepts of Mankind. Ed. F. Elders. L.: Souvenir, 1974, p. 85).
⁴² Аргументацию, более философски искушенную, чем в советском марксизме или марксизме ii
Интернационала, нов сущности воспроизводящую туже логику, можно найти, к примеру, у Герберта Маркузе. См. Marcuse, H. Ethics and
Revolution k
Ethics and Society: Original Essays on Contemporary Moral Problems.
Ed. R. de George. Garden City (N. Y.): Anchor Books, 1966, p. 133 – 147.
Kapustin.indb 71
Kapustin.indb 71 25.01.2010 20:04:52 25.01.2010 20:04:52

72
WXYZ[ \]^_[`Za. \YZ`Z\] ^XbZ`Zde[\Xf hZbX[XhZZ
сти всяческим мерзавцам, стремящимся вещать от имени объективных законов истории и совести человечества и превращать их в дешевую индульгенцию для себя.
Примечательно следующее. Я взял рассуждение об истории как череде форм господства из того эссе Фуко, которое представляет собой своего рода развернутый комментарий к Ницше. Совершенно ясно, что многие ключевые темы Фуко — от смерти автора доне- устранимости господства и отождествления социальной жизни сне- прекращающейся войной — являются переработанными заимствованиями у Ницше. Но между Ницше и Фуко в плане понимания насилия есть кардинальное различие, которое французский философ то лине замечает, то ли замалчивает. Оно состоит в том, что Ниц- ше, которому всяческие идеи прогресса столь же чужды, как и Фуко, все же находит основания для оправдания и даже экзальтированного восхваления одних видов насилия и осуждения других. В этом смысле (и только в этом) насилие у него этически дифференцируется. Как это делается?
По Ницше, как известно, чернь, включая Сократа, отточившего кинжал диалектики, успешно воевала с аристократией (духа, нанеся ей в конце концов поражение. Либеральное общество во всех его проявлениях — от господствующей кантианско-утилитаристской морали ив качестве ее оборотной стороны) нигилизма до парламентаризма, машинного производства и национально-государственно- го устроения Европы — и есть материализация этой победы. Против этого рутинного, анонимного, механического, измельчившего человека мира должны подняться мы — имморалисты». Такое восстание, конечно, будет насилием и разрушением (в грандиозных масштабах большой политики, и приведет оно к новой форме господства моя философия направлена в сторону иерархии, а не индивидуализма, подчеркивал Ницше
⁴⁴
). Но это насилие и это господство — во благо, причем в смысле восстановления не только здоровой животности человека, с брутально-зоологическими метафорами которой
Ницше особенно часто играет в Воле к власти, но и, между прочим, высшего вида морали. Он сохраняется именно нами (им- моралистами и критиками) — теми, кому приходится подстрели ⁴³ Именно это Ницше именует победоносным восстанием рабов в морали. См.
Ницше. Ф. К генеалогии морали k
Ницше, Ф. Сочинения в х томах. Т. 2. М Мысль, 1990, с. 422.
⁴⁴
Ницше, Ф. Воля к власти k
Ницше, Ф. Сочинения в х томах. Т. 1. Мс a][ZbZ¹
вать» мораль, чтобы она жила (подобно тому как подстреливают монархов террористы, тем самым оживляющие монархию)
⁴⁵
Как можно этико-политически резюмировать ницшеанскую дифференциацию видов насилия — того, который осуществляется господствующей чернью, и другого, к которому Ницше призывает нас, характеризуемых в качестве «имморалистов», безродных, критиков, активных нигилистов или как-то иначе Причем такое резюмирование должно — в противовес мысли Фуко — отвечать установке Ницше на оправдание истории»
⁴⁶
В чем главная миссия нас, имморалистов» ив чем оправдание нашего насилия По словам Заратустры, они — в том, что мы из себя создаем новые ценности как цели для человека. Мы делаем это в том мире и против того мира, который утратил их со смертью Бога, стер их до пруденциальных пошлостей презренных последних человеков», населяющих либеральное общество и своей жалкой удовлетворенностью, своей неспособностью к творчеству и са- мопониманию представляющих плен воли. Мы впервые создаем добро и зло после того, как выяснилось, что у них нет непреходящих значений, и мы несем освобождение воли из «плена»
⁴⁷
В этом суть дела ив этом — отличие Ницше от Фуко. «Имморали- сты» Ницше в первую очередь — творцы, авторы новых ценностей. У Фуко же автора вместе сними творчество) основательно умер, как выразился Ницше о Боге, те. острое будто бы непреходящей нравственности, а отнюдь не о творцах. И их насилие — в отличие от бессмысленных проявлений контрвласти у Фуко — есть именно освобождение. Оно наделяет насилие смыслом, точнее, делает его собственно насилием.
Конечно, об этическом значении насилия у Ницше можно говорить только в том специфическом и ограниченном смысле, какой мы только что выявили. Этот смысл — восстановление высшего человека (можно сказать — высших творческих начал в человеке, подавлен ⁴⁵ Эти формулировки и их развертывание Ницше см. Ницше, Ф. Сочинения в х томах. Т. 2, с. 320 – 321, 561; Ницше, Ф. Утренняя заря. Минск — М Харвест —

,
2000, сидр См. Ницше, Ф. Воля к власти, с. 70 (курсив мой. — Б. К ⁴⁷ См. Ницше, Ф. Так говорил Заратустра k
Сочинения в х томах. Т. 2, сидр. В Воле к власти Ницше прямо призывает «имморалистов» смотреть на себя как на творцов ценностей в мире, редуцированном к функциям питания и усвоения пищик реагированию на среду обитания. См. Ницше, Ф. Воля к власти, с. 43, 70.
Kapustin.indb 73
Kapustin.indb 73 25.01.2010 20:04:52 25.01.2010 20:04:52

74
WXYZ[ \]^_[`Za. \YZ`Z\] ^XbZ`Zde[\Xf hZbX[XhZZ
ного пошлой удовлетворенностью средних и нижесредних типов, господство которых над высшим человеком представляется Ницше в либеральном обществе) даже чем-то неизбежным. В более широком и принятом смысле этика предполагает нравственное отношение к другому и прежде всего — такое отношение, в рамках которого Другой выступает свободным существом. Такого отношения к другим, противостоящим нам, у Ницше нет. Грядущее общество иерархии, между прочим, вовсе не предполагает, по Ницше, систематической жестокости по отношению к подчиненным. Более того, он пишет даже о естественном для господ добродушии по отношению к ним. Но то — добродушие презрения. В качестве такового оно не имеет ничего общего с полаганием свободы Другого, а потому — согласно общепринятым критериям — может быть оценено скорее эстетически (как красота духа господ, чем этически (как нравственная взаимность).
Точнее сказать так. Между господами и рабами у Ницше нет генерирующей культуру и этику борьбы, взаимного обусловливания в ней их этической и культурной идентичностей — всего того, что было главным в диалектике господства и рабства Гегеля, насквозь проникнутой насилием, более того — ужасом насилия, но вместе стем обладающей глубочайшим этическим содержанием. Аристократы духа у Ницше самодостаточны ив этом — совершенны. Ницше предельно точно передает эту мысль они не борются, а просто (естественно) исходят из так хочу, а вас пусть черт возьмет!»
⁵⁰
Итак, мы имеем у Ницше этически значимое различение видов насилия, в основе которого лежат критерии авторства и освобождения. При этом под авторством мы договорились понимать творческую способность созидать (ценности, цели, историю в самом широком смысле, неудовлетворенную, а потому протестующую и бунтующую против гнета удовлетворенности статус-кво и требующую освобождения от этого гнета, те. освобождения от насилия.
Действительно, в каждой исторической ситуации, совершенно независимо оттого, как эти ситуации выстраиваются на лестнице прогресса и выстраиваются ли вообще, мы можем различить такую оппозицию удовлетворенности — неудовлетворенности, которая в тоже время является оппозицией господства и рабства. Мы можем также различным образом отнестись к силам, являющимся сторонами этой оппозиции. Этически осмысленным основанием того, с какой из сто ⁴⁸ См. Ницше, Ф. Воля к власти, с. 324.
⁴⁹ См. Ницше, Ф. Утренняя заря, сидр
Ницше, Ф. Воля к власти, с. 151.
Kapustin.indb 74
Kapustin.indb 74 25.01.2010 20:04:52 25.01.2010 20:04:52

75
\ ^Xa¹`Z¿ ^XbZ`Zde[\X¯X a][ZbZ¹
рон этой оппозиции отождествить себя, окажется наше признание или непризнание творческого созидательного начала в качестве определяющей характеристики самого способа быть человеком, угнетение которой не должно терпеть. Ницше отчетливо отождествляет себя со стороной неудовлетворенности. В таком отождествлении нет ни грана логики витальности — вопреки всей его риторике на сей счет ибо такая логика привела бы его к поддержке черни, доказавшей превосходство своей витальности уже фактом триумфа над аристократами духа, но есть не признаваемая им самим этическая подоплека.
Однако, вновь повторю это, если авторство и освобождение — необходимые составляющие полноценного этического различения между видами и проявлениями насилия, то сами по себе они еще недостаточны для него. Это и показала «эстетизация» данного вопроса у Ницше. Нужно, чтобы авторство и освобождение нашли себе место и на противоположной стороне отношения насилия — на той, против которой оно применяется. Только при этом условии мы можем этически отличить насилие неудовлетворенных, восстанавливающее высшего человека и во вчерашних угнетателях, от насилия удовлетворенных, сохраняющего статус-кво. Как можно кон- цептуализировать насилие и различие между его видами и проявлениями с учетом этого этического условия?
Обратимся к произведению другого автора, также испытавшего мощное влияние Ницше (наряду с влиянием Маркса и Анри Бергсо- на) — Размышлениям о насилии Жоржа Сореля, написавшего, пожалуй, самую знаменитую в
33
веке книгу поданной теме.
В философско-методологическом плане главный тезис Сореля заключается в том, что насилие в действительности исполняет функции морали, которые сама она реализовать не в состоянии. Чему,
⁵¹ В контексте политики авторство ненужно понимать сугубо метафорически, как некий троп философской поэзии, малоговорящий о том, что происходит в реальной жизни. Используя несложные приемы перевода, авторство можно представить и социологически. К примеру, когда известный политический социолог Адам Пжеворский пишет о том, что классовая борьба вначале является борьбой за само существование организованного класса, чтобы затем стать борьбой между организованными классами, он по существу языком своей дисциплины рассуждает о том, как и благодаря чему в определенном историческом контексте становится возможным авторство. См. Wright, E. O. Class,
Crisis, and the State. L.: Verso, 1979, p. 101.
⁵² Как пишет Сорель в имеющей ключевое философское значение для всей его книги главе Этическая ценность насилия, зададимся вопросом, не спо-
Kapustin.indb 75
Kapustin.indb 75 25.01.2010 20:04:52 25.01.2010 20:04:52

76
WXYZ[ \]^_[`Za. \YZ`Z\] ^XbZ`Zde[\Xf в самом деле, учит мораль Тому, чтобы поддерживать человеческое достоинство в себе ив других. Поддержка и защита его как практическое социальное отношение и есть Справедливость. Что может быть реальной движущей силой такой поддержки и защиты, учитывая то, что этой силе приходится противостоять колоссальной мощи не только наших внутренних эгоистических побуждений, но и давлению всей внешней среды Ведь она навязывает нам конформистское примирение с бесконечными несправедливостями повседневной жизни и автоматическим попранием достоинства человека ключевыми институтами современного общества, начиная с рынка иго- сударства (они инструментализируют человека, который для них — только средство, идет ли речь о средстве функционирования капитала или о средстве служения — обслуживания государства).
«Внутренние» убеждения человека, остающегося одиночкой, те. его внутренний голос, ассоциируемый с моралью как таковой, слишком слабы в качестве движущей силы, способной противостоять собственному эгоизму и давлению среды. Убеждения, обладающие достаточной силой для этого, могут быть только плодом участия человека в той или иной войне, но никак не его уединенных размышлений или сугубо индивидуального воспитания (см. указ. соч, с. 126). Динамика коллективной жизни, обусловленная конфликтом и обладающая собственной формирующей человека логикой, приходит у Сореля на место кантовского трансцендентного практического разума в качестве источника морали, но морали действующей и действенной, а не созерцательной.
Чем в действительности оборачивается эта действенная идей- ствующая мораль Конечно, насилием. Оно отвергает ту механическую систему современного буржуазного и демократического общества (понимая под демократией процедуры представительства и партийно-парламентского управления обществом, которая своим автоматизмом инструментализирует человека и лишает его достоинства. Происходит насилие над механической системой (см. указ. соч, с. 92). Такое насилие есть практическая мораль не только в негативном смысле отвержения, говоря кантовским языком, гетерономии, но ив очень важном позитивном смысле оно есть реализация авто- собно ли было бы пролетарское насилие достигнуть тех результатов, которых напрасно было бы требовать от каких-либо средств, проникнутых мягкосердечием. Вся данная глава, как, впрочем, и остальные части книги — развернутый утвердительный ответ на этот вопрос. Сорель, Ж. Размышления о насилии. Пер. В. М. Фриче. М изд-во Польза, 1907, с. 123.
Kapustin.indb 76
Kapustin.indb 76 25.01.2010 20:04:52 25.01.2010 20:04:52

77
\ ^Xa¹`Z¿ ^XbZ`Zde[\X¯X a][ZbZ¹
номии как действия в логике свободной причинности. Ведь насилие опрокидывает детерминирующую силу механической системы и выражает спонтанность свободного действия, движимого убеждением относительно достоинства человека и справедливости.
Идеальную модель такого действия синдикалист Сорель видит во всеобщей пролетарской стачке. У нее, разумеется, всегда есть материальные, так сказать, эгоистические причины, обусловленные положением рабочего класса в современной системе производства в этой части своих рассуждений Сорель предстает марксистом. Но такого рода причины Сорелю, строго говоря, не особенно интересны. Важно лишь то, чтобы были какие-то причины, инициирующие конфликт, который в дальнейшем приобретает собственную логику, ведущую к описанному выше спонтанному действию. Мы оставим без рассмотрения сорелевское описание всеобщей стачки как идеальной модели такого действия и сосредоточимся на интересующем нас вопросе об этическом значении насилия.
Это значение вполне очевидно, как мы уже отметили, на той стороне отношения насилия, которая к нему прибегает и его развязывает, те. на стороне пролетариата. Восстание против механической системы, подавляющей субъектность как творческую способность свободного воления, превращает пролетариат в субъект, в того самого автора общественной жизни, о котором мы рассуждали в связи с Ницше. В более глубоком смысле Сорель и определяет пролетариат как авторскую силу истории, по отношению к чему его экономическое определение в качестве класса, занимающего определенную позицию в капиталистической системе производства, выступает не только неполным, но и снимаемым в дальнейшем развитии сорелевской концепции начальным определением.
Равным образом понятийно насилие определяется в качестве действия, восстанавливающего субъектность, а отнюдь не как любое подавляющее, принуждающее или разрушительное применение силы. Такое понимание насилия выражается в том, что оно неразрывно связывается с действием субъекта, автора истории, тогда как противодействие (творческому) насилию, сохраняющее механистичность статус-кво, передается понятием силы. Сила — просто выход некой энергии, будь то объекта физической природы или механической системы, как таковой — свободный от этических характеристик. Противопоставление насилия и силы получает здесь значение противоположности между этическими «внеэтическим». Соответственно, действие пролетариата — насилие, контрдействие буржуазии — проявление силы (см. указ. соч, сидр Однако сказав все это, мы никуда не продвинулись дальше односторонней этики авторского действия Ницше, которая оборачивается лишь эстетизацией насильника. Нов том-то и дело, что Сорель продвигает этику насилия дальше. У него получается так, что становление пролетарита субъектом вынуждает и буржуазию превращаться в субъект. Ведь пока механическая система находится в режиме автоматического воспроизводства, объективирована и буржуазия. Она тоже целиком находится в подчинении у гетерономной причинности механизмов рынка и государственной власти ив этом смысле также лишена человеческого достоинства, как и пролетариат. Хотя для нее такое подчинение и лишенность имеют значение удовлетворенности, тогда как для пролетариата — неудовлетворенности. Необходимость противодействовать выступлению пролетариата вырывает буржуазию из рутины и автоматизма механической системы, заставляет действовать нестандартно, принуждает иметь волю и производить обстоятельства жизни вместо того, чтобы следовать им.
В этом смысле Сорель дает сильнейшую формулировку пролетарского насилия как того, что возвращает хозяев к их роли производителей (какую они играли в период великих революций, заложивших основы современного мира. Более того, достоинство пролетарского насилия видится ив том, что оно способно вдохнуть в буржуазию некоторую долю ее прежней энергии, и именно это обозначается буквально как его великая цель (указ. соч, с. 27, 32. Курсив мой. — Б. К.).
Эти рассуждения Сореля о двустороннем этическом эффекте насилия необычайно многозначительны. Рассмотрим лишь те выводы из них, которые наиболее интересны для нас и которые мы отчасти находим в его книге, а отчасти сделаем сами.
Первое. Строго говоря, этическим эффектом обладает не победа над противником, а борьба с ним, такая, которая превращает в высших человеков» обоих борцов. Победа — по мере ее институционали- зации — восстанавливает в томили ином виде гетерономию механической системы. Этическое значение победы — отраженное. Оно — след, оставленный в ней этикой борьбы. Сореля нередко упрекали в том, что он в отличие от его оппонентов — марксистов ii
Интернационала не имел почти ничего сказать обустройстве будущего общества. Сорель довольно убедительно отвечал на это в духе демократической критики экспертного знания, что спонтанность, каковой является описываемая им борьба, не может быть уложена в формы научного предсказания, по своей природе опирающегося на действие механической, а несвободной причинности. Думаю,
Kapustin.indb 78
Kapustin.indb 78 25.01.2010 20:04:53 25.01.2010 20:04:53

79
\ ^Xa¹`Z¿ ^XbZ`Zde[\X¯X не менее важной причиной его молчания о будущем была этическая невозможность для теоретика синдикализма описать обратное превращение этики борьбы в механическую систему. Способом молчать о будущем и был его радикальный анархизм — мечтательная экстраполяция этики борьбы поту сторону победы, в неопределенное будущее. Этим грешна любая теория отмирания государства, включая марксистскую.
Второе. У Сореля насилие — в противоположность представлениям о нем тех, кто отождествляет его с применением физической силы см. рассмотренный нами первый тип определений насилия) — есть не отрицание признания достоинства Другого, а наоброт — само это признание. Вызов насилия бросают тем, кто может на него ответить с честью. В этом, как мы видели, великая цель пролетарского насилия, по Сорелю. Поэтому сорелевское насилие не имеет ничего общего со сметанием противника как класса на мусорную свалку истории, пользуясь печально известным по советской практике выражением. По Сорелю, такое сметание может быть понято только как катастрофическая неудача достичь великую цель — вновь превратить в людей чести буржуа, те. тех, кто стал презренными последними человеками».
Третье. Ясно, что применение насилия само по себе есть отказ руководствоваться общепризнанной кантианско-утилитаристской моралью. Означает ли это, как напишет в 1938 году Лев Троцкий, что есть наша мораль, а есть — их, что у каждого класса имеется собственная мораль, и весь вопрос заключается только в том, кто кому навяжет свою мораль Мне кажется, Сорель с легкостью принял бы крамольную для кафедральной этики формулировку Троцкого о том, что мораль есть функция классовой борьбы, но отверг бы представление о нашей и их морали.
Дело в том, что мораль — одна. Это — мораль достоинства человека как спонтанно (свободно) действующего субъекта истории. По Соре- лю, пролетариат утверждает эту мораль для себя в той же мере, в какой пробуждает (или надеется пробудить) ее у своего противника. Насилие, таким образом, есть не противоборство разных видов морали, а борьба за общую мораль против общей для обеих сторон аморальности механической системы (хотя, как говорилось, эта аморальность воспринимается одной из них с удовлетворением, другой — с возмущением. Разница между Троцким и Сорелем именно в том,
⁵³ См. Троцкий, Л. Д. Их мораль и наша k http:k magister.msk.ru / library / trotsky / trotm436.htm
Kapustin.indb 79
Kapustin.indb 79 25.01.2010 20:04:53 25.01.2010 20:04:53

80
WXYZ[ \]^_[`Za. \YZ`Z\] ^XbZ`Zde[\Xf что у первого этика борьбы является односторонней, те. она присутствует только на стороне пролетариата (этически борьба возвышает только его, и только его возвышение имеет значение, тогда как у второго она предстает двусторонней. Тоже самое можно передать иначе. Для Троцкого мораль — служебный и преходящий продукт классовой борьбы (см. указ. соч. Для Сореля она (как мораль достоинства человека) — самоцель.
Чевертое. Сореля часто обвиняли в культе насилия. Если под этим подразумевается упоение разрушительным действием силы, тов отношении него такое обвинение — вопиющая и, думается, сознательная ложь. Она очевидна каждому хоть немного внимательному читателю его книги, который, конечно жене может пройти мимо прямого разъяснения автором смысла доктрины насилия она призвана объяснить рабочим, что для их борьбы совершенно не представляется необходимым, чтобы значительно развита была жестокость и чтобы кровь лилась ручьями (указ. соч, с. Но теоретически интереснее другое. Если насилие — все жене обнаружение животной витальности (подобно нашествию Атиллы или походам ранних викингов, а этико-политическое явление, то у него не может не быть внутренних границ, которые оно кладет само себе, а не вследствие сопротивления своего объекта. У него должны быть такие границы уже в силу его природы как разумного явления, поскольку разум вообще может существовать, лишь отличая себя от неразумия и тем самым ограничивая себя. Каковы же границы насилия при понимании этики борьбы как односторонней и двусторонней, точнее, какие принципы в томи в другом случаях определяют такие границы?
Для уяснения этого вновь сравним концепции Троцкого и Соре- ля. Для первого это — вопрос о том, какие средства допустимы в классовой борьбе. После достаточно банального высказывания о том, что борьба на жизнь и смерть немыслима без военной хитрости,
Троцкий пишет Допустимы и обязательны те и только те средства которые сплачивают революционный пролетариат, наполняют его душу непримиримой враждой к угнетению, научают презирать официальную мораль и ее демократических подголосков, пропитывают его сознанием собственной исторической миссии, повышают его мужество и самоотверженность в борьбе. Именно из этого вытекает, что не все средства позволены. За этим следует эффектный выпад в сторону сталинизма, те. пример вождизма как недопустимого средства, применение которого подрывает самосознание пролетариата в качестве самодеятельной исторической силы (указ. соч 80
Kapustin.indb 80 25.01.2010 20:04:53 25.01.2010 20:04:53

81
\ ^Xa¹`Z¿ ^XbZ`Zde[\X¯X Таким образом, селекция Троцким допустимых средств проводит границу насилия. Но она полностью соответствует односторонней этике борьбы, выражающей тот убийственный и, как показывает история, самоубийственный классовый эгоизм, который может быть умерен лишь ницшеанским эстетическим добродушным презрением к противнику. К противнику, согласно Троцкому, оправдано применить самые чудовищные средства подавления, если они не подрывают боеспособность пролетариата. Но что понимать подбое- способностью Входит ли в нее уверенность в нравственной правоте своего дела, которая — по определению — возможна лишь тогда, когда оно понимается в качестве общего дела человечества, а не служения собственному эгоизму Противоречие односторонней этики борьбы, незамеченное Троцким, приводит к тому ее слиянию с вопросами революционной стратегии и тактики (указ. соч, которое делает их стратегией и тактикой исторического поражения. Трагическая судьба большевизма — наглядное тому свидетельство ⁵⁴ Этику насилия Троцкого, даже принимая его отвержение общечеловеческой, абсолютистской морали, можно критиковать с иных позиций, чем тес которых критиковал ее я. Сточки зрения прагматизма это показал Джон Дьюи. Для американского философа проблема заключается не в оправдании средств целью (иного оправдания, согласно прагматизму, они не могут иметь, а в абсолютистской, нерефлективной увязке Троцким цели, каковой является освобождение, со средством, понимаемым как классовая борьба. Сточки зрения Дьюи, дефект рассуждений Троцкого состоит, во-первых, в том, что он не показал вариабельность связи освобождения со средствами его достижения, лишь одним из которых (в зависимости от характера ситуации) может быть классовая борьба, тем паче — те ее формы, которые описаны Троцким. Во-вторых, имеет место непонимание взаимозависимости цели и средств цель заставляет искать подходящие средства, нов зависимости оттого, какие из них имеются в наличии, происходит корректировка цели как ориентира действий. См. Dewey, J. Means and Ends: Their Interdependence, and Leon Trotsky’s Essay on «Their Morals and
Ours» k
Dewey, J. The Political Writings. Ed. D. Morris and i
. Shapiro. Indianapolis:
Hackett Publishing Co, 1993, p. 230 – 233. Как таковой подход Дьюи к пониманию связи целей и средств вполне оправдан. Но применение его в полемике с Троц- ким, выражающееся в интерпретации классовой борьбы лишь как одного извоз- можных средств политики, резко снижает степень остроты и значимости дискуссии. Чтобы не девальвировать ее этический смысл, нам следует понимать под классовой борьбой не специфически марксистское ее описание, тем более — неконкретное описание ее Троцким, а конфликтную, «агональную» (от греческого слова, обозначающего борьбу) природу любой политики вообще.
Kapustin.indb 81
Kapustin.indb 81 25.01.2010 20:04:53 25.01.2010 20:04:53

82
WXYZ[ \]^_[`Za. \YZ`Z\] ^XbZ`Zde[\Xf hZbX[XhZZ
Сорель тоже ограничивает насилие оно может быть опасно для нравственности, если переходить известную границу (указ. соч, с. 99). Что делает эту границу известной Все то, что было сказано ранее о великой цели субъектного возрождения на обеих сторонах отношения насилия. Ведь само оно есть, в конце концов, вмешательство разумной воли в действия механических причин (указ. соч, с. 92. Курсив мой. — Б. К. Разумная воля, чтобы не отрицать себя, не должна переходить через границу, отделяющую ее от неразумия. Применение всех тех методов и средств насилия, которые могут воспрепятствовать обретению буржуазией свойств спонтанно действующего субъекта, не допустимы.
Да, такая формулировка принципа ограничения насилия не содержит точных и неизменных предписаний относительно того, что можно, а что нельзя делать, и уж совершенно ясно, что она не исключает априори физического насилия. На все вопросы можно ответить лишь в контексте конкретной ситуации. Это кажется слишком ненадежным ограничением насилия Это смущает отсутствием гарантий от его чрезмерности Это слишком туманно Нов истории вообще нет гарантий, и единственной надеждой, что насилие все же будет эффективно ограничено является сама разумность воли, его применяющей. Или разум способен справиться с конкретной ситуацией, в которой ему приходится действовать, и тогда насилие останется подконтрольным, или он бежит от нее в моралистическую болтовню о неизменно-абсолютных «разрешено-запрещено», и тогда насилие превратится в ничем необузданную чистую деструкцию. С осознанием этой дилеммы Сорель и работает с проблемой насилия.
В заключение попытаемся подытожить ответ на поставленный в самом начале вопрос почему получается так, что политическая философия вроде бы постоянно говорит о насилии ив тоже время (как считают многие, в том числе сами политические философы) все никак не может сказать о нем что-то дельное, во всяком случае — создать его развитую теорию?
Если проделанная нами работа может дать какой-то внятный вывод, то он состоит в том, что оппозиция Разум — Насилие — это не выдумка моралистов, хотя моралисты могут превратить ее в ту выдумку, которую мы рассмотрели, разбирая третий тип определений насилия. Разум, понятый в смысле гегелевского объективного духа, те. как рациональная организация жизни людей в обществе, есть подавление насилия — преступлений, незаконных вожделений, необоснованных притязаний, словом, хаоса, который несет необузданная стихия частных эгоизмов. Философия как артикуляция Разума
Kapustin.indb 82
Kapustin.indb 82 25.01.2010 20:04:54 25.01.2010 20:04:54

83
\ ^Xa¹`Z¿ ^XbZ`Zde[\X¯X способна дать (стой или иной степенью достоверности) теорию его развития и строения, те. того, как происходит подавление насилия. Нов этой теории подавления насилие всегда будет лишь чем-то вытесняемым, предполагаемыми в тоже время ускользающим.
Жак Деррида придумал очень удачное выражение, чтобы уловить этот феномен — «конституирующее Другое. Без подавляемого насилия само существование Разума не оправдано и непонятно, ив этом смысле Разум зависит от насилия и конституируется им. Но Разум может существовать только так, что насилие оказывается его Другим, находящимся поту сторону от него. Хотя поту сторону означает не разграниченную рядоположенность, а скорее обратную сторону или изнанку. Если же посмотреть на взаимоотношение Разума и его Другого в его динамике, те. в истории, тонам понадобится иной образ — что-то вроде петли Мебиуса, двигаясь по которому Разум и Другое будут меняться местами, чередуясь в плане положений «вверху-внизу». Нов истории к тому же будет еще меняться и их содержание.
Однако всякий раз Другое, те. насилие, будет чем-то вытесняемыми ускользающим относительно того, что в данный момент вверху, и потому оказывающимся Разумом. Говорить — не только посредством философской артикуляции, но через право, устройство экономики, легальную политику и т. д. — может только Разум. В этом смысле
Ханна Арендт права, обозначая насилие как молчание, как действие силы без слов. Ее книга о насилии — тоже не о насилии, а о том, как насилие разрушает то, что она отождествляет с политикой. В этом смысле Арендт строго воспроизводит модальность репрезентации насилия всей классической философией оно обозревается не само по себе, а через косвенные признаки его присутствия в другом — в политике ли, как у нее самой, вправе ли (в форме неправа, как у Гегеля в Философии права, или в чем-то другом. Таки современная физика обозревает неуловимый электрон по признакам его прохождения через действительно наблюдаемые объекты.
Но все же возможно ли как-то иметь с насилием дело напрямую, как-то теоретически ухватить его То, что с достойной постмодернизма неопределенностью называется постмодернизмом, кажется, только этими занимается. Способом достичь улавливания насилия выступает деконструкция самого Разума (под какими бы наименованиями он не выступал в тех или иных версиях постмодернизма. Таким образом удается, конечно, открыть всеприсутствие насилия и его конституирующую роль в отношении всего — от языка до любого общественного института, но эффект вытеснения и ускользания
Kapustin.indb 83
Kapustin.indb 83 25.01.2010 20:04:54 25.01.2010 20:04:54

WXYZ[ \]^_[`Za. \YZ`Z\] ^XbZ`Zde[\Xf остается и даже, так сказать, удваивается. Не только насилие оказывается трансцендентным по отношению ко всему актуально сущему, но и ранее обозримый и теоретически описываемый Разум как ненасилие превращается из сущности всего лишь в «телос насилия»
⁵⁵
Последнее, впрочем, было ясно и до постмодернизма и даже неплохо описано в историзированных версиях связи Разума и Неразумия будь то у Гегеля или Ницше).