Сокулер_Лекции по философии Витгенштейна. Лекция 1 формирование мировоззрения

• Название: Лекция 1 формирование мировоззрения
• Дата: 01.04.2021
• Размер: 1.45 Mb.
• Имя файла: Сокулер_Лекции по философии Витгенштейна.pdf
• Тип: Лекция; #190394
• страница: 15 из 19

формы деятельнос-
ти и обслуживающие ее языковые формы. Поэтому на сомнения фило- софского скептика в существовании физических объектов следует, по мнению Витгенштейна, ответить: «Так устроена наша языковая игра»
1
Здесь невозможны объяснения. Можно лишь дать описания различ-
1
В самых поздних заметках Витгенштейна понятие языковой игры претерпело измене- ния по сравнению с «Философскими исследованиями». Теперь это уже не примитивные использования языка, не упрощенные модели, с которыми удобно сравнивать язык, но понятие, обозначающее неразрывное единство языка и человеческой деятельности. Понятие языковой игры расширяется и постепенно начинает заменяться у Витгенштейна понятием
«формы жизни». Некоторые интерпретаторы передают значение понятия языковой игры в заметках «О достоверности» с помощью понятия «практика», и я думаю, что это оправдано.
150
ных видов научной и практической деятельности, из которых должно быть ясно, что признание существования физических объектов вне и
независимо от нашего сознания неразрывно связано с этими видами
деятельности и с языком, так что если от него отказаться, то и целос-
тность человеческой практики будет нарушена.
Отсюда ясно, насколько ошибочной, с точки зрения Витгенштейна,
является позиция прагматистов и конвенционалистов, считающих, что
Мы выбираем веру в существование физических объектов на основании того, что это более просто, удобно и т.п. Для Витгенштейна здесь нет и не может быть никакого эксплицитного выбора, опирающегося на конвенционально применяемый критерий. Эта сфера так переплетена с деятельностью, поведением, решениями людей, что сомневаться в ней или беспристрастно взвешивать ее преимущества по сравнению с другими позициями невозможно.
2. Достоверность присутствует там,
где не может быть сомнения
Витгенштейн подробно останавливается на проблеме сомнения. В чем вообще можно и в чем нельзя сомневаться? Понятна связь этой про- блемы с проблемой обоснования знания. В чем нельзя сомневаться, для того не нужно и невозможно обоснование.
Витгенштейн неоднократно повторяет, что сомнение не следует про- тивопоставлять вере, потому что сомневаться в чем-то можно только тогда, когда есть допущения, принятые без сомнения. В самом деле,
сомнение осмысленно, серьезно и искренно, только если оно влияет на поведение сомневающегося. Следовательно, оно должно породить соот- ветствующий образ действий (форму жизни). Если же человек сомне- вается во всем, но при этом продолжает обычное существование, зна- ч-ит, его сомнение является ненастоящим. Сомнение поэтому должно быть связано с деятельностью в некоторой языковой игре. Значит, со- мнение предполагает правила данной «игры». Оно является ходом в
«игре», т.е. поступком в рамках социально принятой формы деятель- ности. Но каждая такая деятельность основывается на некоторых убеж- дениях, которые нельзя подвергать сомнению, продолжая участвовать в этой форме деятельности. «Сомнение без конца — это даже и не сомнение» [6, §625].
То же самое можно сказать и об ошибках. «Чтобы ошибаться, чело-
151

век уже должен судить согласно с человечеством» [б, §156]. Например,
маленький ребенок, передвигающий фигурки по поверхности шахмат- ной доски, не совершает ошибки — он просто не играет в шахматы.
Все эти соображения приводят Витгенштейна к выводу, что досто- верность реально присутствует там, где разыгрывается языковая игра. Достоверность — это не некая предельная точка, к которой можно стремиться, увеличивая количество подтверждающих свидетельств,
усиливая обоснования и уменьшая вероятность ошибки. Идея Витген- штейна состоит в том, что достоверность никак не связана с количес- твом аргументов и верификаций или с возможностью ошибки. Оши- баться можно в чем угодно: в арифметических выкладках; в том, что я в настоящий момент не сплю и не имею галлюцинаций; что у меня нет провалов памяти и пр. Но все эти допущения о возможностях ошибок лежат в психологическом плане, а вопрос о достоверности ставится Витгенштейном в плане логическом, что на его языке озна- чает — в плане описания языковых игр. Достоверность присутствует там, Где нельзя ошибаться. Нельзя не потому, что исключена возмож- ность ошибки, а потому, что иначе пришлось бы приостановить опре- деленные виды деятельности. «Надежно то свидетельство, которое мы принимаем за безусловно надежное, следуя которому мы с полной уверенностью и без сомнения действуем» [6, §196]. Например, чело- век не может получать письма, расписываться в ведомости за за- рплату или предъявлять справки — и в то же время сомневаться в своем имени. (Хотя теоретически здесь не исключена возможность ошибки: человека могли подменить в детстве, у него может быть провал памяти или раздвоение личности и т.д.) Витгенштейн неоднок- ратно отмечает, что убеждения, принимаемые как достоверное осно- вание, маркируются не словами типа «я знаю, что...», «я совершенно уверен, что...», но принятым образом действий.
Таким образом, если традиционная теория познания придавала ста- тус достоверных и неподверженных сомнению только особым видам предложений, например, предложениям логики и математики, или же утверждениям о чувственном опыте, то Витгенштейн распространяет его на предложения, которые по виду можно принять за обычные кон- статации фактов. Отсюда следует, что достоверность, как и значение,
не есть свойство, присущее предложениям самим по себе, но опреде- ляется их употреблением. У Витгенштейна есть интересная мысль,
связанная с идеей употребления: обсуждая вопрос о самоочевидности
/52
аксиом, например, аксиом евклидовой геометрии, он замечает, что дело не в их действительной или кажущейся самоочевидности, а в том, что мы, принимая их в качестве аксиом, употребляем их как самоочевид- ные, придавая им тем самым особый статус по сравнению с эмпири- ческими предложениями [41, с.113-114].
В чем специфика использования достоверных предложений? Лак- мусовой бумажкой будет выступать реакция на неожиданное расхож- дение реального течения событий и предсказаний, сделанных на основе таких предложений. Например, если мы, сложив два яблока и еще два яблока, замечаем, что у нас всего три яблока, мы не расстаемся с убеждением, что 2 + 2 = 4, но приходим к выводу, что одно яблоко незаметно пропало. Точно так же, существуют и эмпирические п© фор- ме предложения, которые мы не подвергнем сомнению ни при каком течении событий, но скорее будем использовать их как критерии нали- чия или отсутствия галлюцинаций, правильности и неправильности описания событий и т.п. Например, убеждение в том, что если человеку отрубить голову, то она не вырастает снова, связано, конечно, с тем, что никто никогда не слышал и не был сам свидетелем примеров обратно- го. Поэтому данное убеждение можно было бы счесть индуктивным обобщением опытных свидетельств. Но это породило бы совершенно неадекватное представление о его статусе. В самом деле, сравним его с индуктивным обобщением «Все лебеди белы». Путешественники,
впервые увидевшие в Австралии черных лебедей, вряд ли испугались,
что они сошли с ума и бредят. Во всяком случае, у них не было осно- ваний для таких страхов, даже если бы они и верили ранее, что все лебеди являются белыми. Однако если бы некий человек увидел что-то,
противоречащее убеждению, что потеря головы непоправима, он дей- ствительно испугался бы за свое психическое состояние. Любого чело- века, уверяющего, что он видел такое своими глазами, мы сочли бы сумасшедшим или заподозрили, что он плохо владеет языком и сам не понимает, что говорит.
Наше рассуждение непосредственно затронуло проблему индукции и индуктивного принципа. Эта тема занимает слишком значительное место в истории философии и в методологических дискуссиях, чтобы можно было удовольствоваться беглым упоминанием.
153

3. Нужно ли специальное обоснование
индуктивного принципа?
Проблема индукции занимает одно из центральных мест в комплексе проблем, связанных с обоснованием научного знания. Под индукцией понимается вывод от частного к общему (или от следствий — к причи- нам). Поэтому если признать, что наука опирается на результаты на- блюдений и экспериментов и приходит к общим законам, то обращение к проблеме индукции неизбежно.
Основное затруднение, связанное с индуктивным выводом, можно проиллюстрировать таким, например, образом: представим себе кури- цу, которая на основе своего опыта формулирует обобщение, что птич- ница приходит к ней в курятник, чтобы дать ей корм. Соответственно,
она всегда прибегает на зов птичницы, и такое поведение до. поры до времени оказывается для нее вполне целесообразным, — пока в один прекрасный день она не попадает в суповую кастрюлю.
Принято .считать, что «индуктивный вывод» нашей курицы был бы оправдан, еслн бы у нее были основания считать, что птичница всегда будет вести себя одинаково, что ее поведение будет неизменно едино- образным. На более философском языке это формулируется таким образом, что для обоснования индуктивных выводов необходим при- нцип единообразия природы. Однако сам он является источником серь- езнейших философских затруднений. В самом деле, обосновывая индук- цию с его помощью, мы оказываемся перед необходимостью обосновать этот принцип. Однако он не является самоочевидным, и в то же время его уже нельзя обосновать ни опытом, ни индукцией (получится круг в обосновании). Подобная ситуация порождает неразрешимую проблему обоснования индукции, над которой бились Дж.Ст. Милль, Дж. Венн, Б.
Рассел, логические позитивисты. Принципиальную неразрешимость этой проблемы доказывал К. Поппер. Неразрешенная Проблема индукции создает почву для скептических сомнений во всей совокупности челове- ческих з н а н и й и представлений. Ни научные теории, ни положения здравого смысла не могут устоять перед напоминанием о печальной участи курицы, так недальновидно полагавшейся на свой прошлый опыт.
Для Витгенштейна, как мы уже имели возможность видеть, тоталь- ное сомнение во всем лишено смысла. Сама задача обоснования при- нципа единообразия природы или индуктивных выводов представляет- ся ему неправильно поставленной.
154
Так, научные гипотезы и теории вовсе не являются, в его глазах,
логическими следствиями из предшествующего опыта, которые долж- ны отбрасываться, как только появляется новое, опровергающее свиде- тельство. Любое предложение, гипотеза, теория опутаны многообраз- ными связями с элементами некоторого целого, в которое они входят.
Научные гипотезы и теории имеют как бы «подпорки» в виде явлений,
в объяснении которых они используются, смежных теорий, обосновыва- ющихся с их помощью, и пр. Чтобы теория или гипотеза была отбро- шена, недостаточно одного опровергающего свидетельства. Требуется что-то такое, что могло бы перевесить всю систему «подпорок». Для обозначения этого свойства теорий и гипотез Витгенштейн употребляет термин «вероятность», но очевидно, что она не подчиняется аксиомам теории вероятностей: «Вероятность гипотезы измеряется тем, как много данных требуется для того, чтобы было предпочтительнее отбросить ее.
И только в этом смысле мы можем говорить о том, что повторяющийся в. прошлом единообразный опыт делает более вероятным продолжение этого единообразия в будущем» [43, с.286]. Витгенштейн показывает,
что гипотеза не обосновывается принципом единообразия природы, но,
напротив, сама служит основой для него. Дело просто в том, что она начинает функционировать как правило для формирования конкрет- ных научных утверждений и ожиданий. Таким образом, она сама в каком-то смысле формирует то единообразие, которое придает ей ус- тойчивость. Витгенштейн здесь фактически отказывается ставить во- просы обоснования принципа единообразия природы, или какого-то иного принципа, на который могла бы опираться индукция. Такой принцип есть просто черта организации человеческой теоретической деятельности, а не ее априорное основание. По этому руслу и движется мысль Витгенштейна в его поздних рукописях.
В «Философских исследованиях» он выделяет причину и основание
индуктивного вывода. Так, причиной веры в единообразие природы является в первую очередь страх, например, перед тем огнем, который некогда обжег, т.е. страх, что огонь обожжет снова. Когда у человека есть такой страх, то бесполезно доказывать ему, что для соответствую- щего индуктивного вывода нет основания, что он якобы неубедителен.
Напротив, он предельно убедителен. Это образцовый пример убеди- тельности [36, §472-473].
Когда говорят об основании индуктивного вывода, имеют в виду посылку, логически достаточную для вывода от прошлого опыта к бу-
155

дущему. Но, утверждает Витгенштейн, в основе индуктивного рассуж- дения лежит не логический вывод, и вообще это не логическая пробле- ма. Многие философы и логики считают, что должен существовать общий принцип индукции, который якобы является основанием для многообразных индуктивных выводов. Они озабочены тем, что никак не могут найти обоснование для этого общего принципа. Витгенштейн показывает, что многообразные «индуктивные выводы», совершаемые в реальных ситуациях, вообще не нуждаются в обосновании особым принципом индукции. Скорее наоборот — общий принцип обосновыва- ется реальными ситуациями: «Белка не заключает с помощью индук- ции, что ей понадобятся припасы и на следующую зиму. И мы столь же мало нуждаемся в законе индукции для определения наших пос- тупков и предсказаний» [б, §287]. «... Если бы ученик усомнился в единообразии природы, а значит, и в оправданности индуктивных выводов, — учитель почувствовал бы, что такое сомнение лишь задер- живает их, что из-за этого учеба только застопоривается и не продви- гается. — И он был бы прав. Это похоже на то, словно кто-то ищет в комнате какой-то предмет; он выдвигает ящик и не находит искомого;
тогда он снова его закрывает, ждет и снова открывает, чтобы посмот- реть, не появилось ли там что-нибудь, и продолжает в том же духе. Он еще не научился искать. Так и тот ученик еще не научился задавать вопросы. Не научился той игре, которой его пытаются обучить» [б,
§315].
Таким образом, неявный и неосознанный (сравнение с белкой, гото- вящей к зиме запасы) «индуктивный вывод» постоянно присутствует в нашей практической деятельности. Без него субъект просто не мог бы действовать так, как действуют все нормальные люди. Не имеет смыс- ла искать логическое обоснование «общего закона индукции»,.потому что этот закон сам является не логическим обоснованием, а подытожи- ванием нашего образа действий. Конечное оправдание индуктивных выводов — в действии, в практике.
Вера в единообразие природы не есть какой-то особый принцип вне и над действиями и реакциями людей в многообразных реальных си- туациях. Напротив, этот «принцип» и есть сам принятый образ действий, которому мы выучиваемся, овладевая всем тем, что обязательно должен знать и уметь человек.
Не выучившись этому, мы не могли бы участвовать в принятых видах деятельности, например, не могли бы вести научные исследова- ния, проверять гипотезы.
156
Страх перед тем, что огонь может обжечь, вера в то, что Солнце завтра снова взойдет и т.д., не имеют рационального обоснования. Но это не значит, что они не рациональны. Они не имеют рационального обоснования, потому что сами являются основой любого обоснования.
При попытке обоснования будет возникатЕ логический круг. Обоснова- ние приходит к тому, что наша деятельность организована таким обра- зом, потому что... она организована таким образом. Такова наша фор- ма жизни. А форма жизни не может иметь ни логического, ни эмпири- ческого обоснования. Или, иначе, ее обосновывает сам тот факт, что она существует, что она есть форма жизни людей.
Можно ли сказать, что Витгенштейн тем самым развивает некий
«деятельностный подход», позволяющий решить проблему обоснования индукции и индуктивного принципа?. Нет. Ибо он как раз не ставит перед собой задачу обоснования. Он показывает, что практика, описы- ваемая как «индуктивный вывод», существует независимо от какого бы то ни было обоснования. Обоснование может требоваться для предло- жений, суждений, утверждений и т.п. Витгенштейн же показывает нам
«индуктивный вывод» как составной элемент принятых форм жизни. А
формы жизни не нуждаются в логическом или гносеологическом обос- новании. Поэтому не имеют смысла сомнения в том, насколько надежно их обоснование.
Но разве все это помогает нам гарантировать себя от индуктивных выводов, подобных выводу той курицы, которая всегда прибегала на зов птичницы и в конце концов угодила в суп? Никоим образом. И
Витгенштейн к этому совсем не стремится.
Классическая философская традиция видела в подобной ситуации прежде всего «убеждение» курицы и проблему соответствия его реаль- ности. Вставая на позиции витгенштейновской философии, мы, как я думаю, должны увидеть здесь не «убеждения относительно окружаю- щего мира», которые формулирует эта философствующая курица, но форму совместной жизни кур и птичниц. Что касается кур, то, со- бственно, благодаря ей и продолжается существование куриного рода.
Не будем углубляться в проблему того, оправдывает ли себя, с точки зрения кур, подобная форма жизни. Главное, что она есть. Она явля- ется фактом. А гарантии от неожиданных неприятностей... Их нет и не может быть.
Поскольку принцип единообразия природы является предпосылкой весьма многообразных видов человеческой деятельности, люди не могут
157

отказаться от него и даже поставить его под сомнение. У него слишком много «подпорок». Но ни из каких рассуждений Витгенштейна не сле- дует, что наша форма жизни, включающая это принцип, является единственно возможной или даже наиболее адекватной из всех возмож- ных. Для Витгенштейна не встает проблемы адекватности в смысле соответствия реальности. Можно было бы представить себе форму жизни, основанную на постоянном ожидании сюрпризов и организо- ванную по принципу «раз на раз не приходится».
4. Связана ли достоверность с истинностью?
Когда мы придаем предложению статус неопровержимо достоверного,
мы тем самым, как показывает Витгенштейн, начинаем употреблять его как правило (соответствующей языковой игры) и на его основе оцениваем все другие предложения.
В 30-е годы Витгенштейн пришел к выводу, что достоверность и неопровержимость математических теорем объясняется тем, что они суть правила. В них нельзя усомниться, поскольку правила — неподхо- дящий объект для сомнений (см. лекцию 4). Бессмысленно говорить об их истинности, поскольку они не могут быть ложными.
В конце 40-х годов такая трактовка была распространена Витген- штейном и на целые классы предложений другого рода.
Одно и то же предложение может выступать в одних, ситуациях как доступное экспериментальной проверке, а в других — как правило для проверки иных предложений. Но есть предложения, которые настолько закрепились в функции правил, что вошли в структуру некоторой язы- ковой игры и приобрели логический характер. Они не могут быть лож- ными, и потому бессмысленно говорить об их истинности. Они предшес- твуют всякому определению истинности и соответствия реальности. Для пояснения этой мысли Витгенштейна можно привести пример — пре- жде чем говорить о правильных или неправильных результатах изме- рения, следует зафиксировать единицу измерения и измерительную процедуру. Только относительно единицы и процедуры имеет смысл говорить, что результаты измерения соответствуют или не соответству- ют реальности. Однако бессмысленно говорить, что выбранная нами единица (метр или что-то другое) и процедура измерения соответству- ют реальности (или, напротив, не соответствуют ей). Аналогичным об- разом любое утверждение, по мнению Витгенштейна, является как бы
158
оценкой реальности на основе какого-то «масштаба». Роль масштаба и правил приложения его к реальности играют правила языковых игр.
Они определяют, что означает «быть истинным» для предложения того или иного' вида, устанавливая условия его проверки и обоснования. Но прилагать те же условия к самим правилам языковых игр бессмыслен- но. Это было бы подобно измерению линейки. Аналогичным образом бессмысленно говорить и об истинности или неистинности оснований языковых игр, выполняющих в них роль правил. «Если истинным яв- ляется то, что обоснованно, тогда основание не является ни истинным,
ни ложным» [б, §205]. При этом, подчеркну еще раз, под рубрику
«оснований» попадают не только логика, математика, не только анали- тические предложения, правила измерения, таблицы мер и т.п., но и любые утверждения, которые мы употребляем как достоверные и не- опровержимые.
Классическая философия (как в рационалистическом, так и в эмпи- ристском ее вариантах) искала такие основания знания, которые были бы истинны. Важнейшей ее проблемой было как раз обоснование ис- тинности предлагаемых оснований. Витгенштейн же отказывается от рассмотрения вопроса об истинности оснований, перенося центр тяжес- ти рассмотрения на функционирование языковой игры в целом.
Утверждения и убеждения, функционирующие как правила языко- вой игры, — их еще можно было бы назвать «концептуальным карка- сом»
2
соответствующей игры, — не являются априорными. Бессмыслен- но также говорить о том, что они якобы являются «отражением» реаль- ности. Но это бессмысленно не потому, что они не являются отражени- ем реальности. Скептические утверждения, что концептуальные карка- сы языковых игр не соответствуют реальности, столь же бессмысленны.
Ибо речь тут идет о таких утверждениях и убеждениях, которые явля- ются условием сопоставления с реальностью других утверждений и убеждений. Витгенштейн при этом постоянно указывает на множес- твенность возможных «концептуальных каркасов». Это делается для того, чтобы мы не принимали устройство нашего «каркаса» за реаль- ность как она есть сама по себе.
Но можно ли тем не менее в рамках витгенштейновской концепции каким-то образом оценивать соответствие или несоответствие многооб- разных концептуальных каркасов и реальности?
2
Этого термина нет у самого Витгенштейна, но он часто употребляется в современной философской литературе.
159

Как уже говорилось, Витгенштейн считал возможным сомнение, про- верку и обоснование только в рамках определенной языковой игры и при условии следования ее правилам. Но объяснить или обосновать саму «игру» невозможно. Здесь все объяснения превращаются в про- стые описания: это так, потому что так принято в нашей «игре»; если вы попрактикуетесь в ней, то поймете, что иначе в нее «играть» нельзя.
Витгенштейн специально предупреждает против попыток обосновать то, для чего не может быть обоснования: «Опасность состоит, я пола- гаю, в том, что пытаются дать обоснование нашей процедуры, тогда как здесь не может быть такой вещи, как обоснование, и мы должны просто сказать: так мы это делаем» [41, с.98]. В чем именно он видит опасность? В том, что, пытаясь дать обоснование для того, что такового не имеет, мы попадаем в логический круг, либо можем погрязнуть в метафизических мудрствованиях худшего толка.
Однако у Витгенштейна можно выделить два ряда аргументов, на- правленных на возможность внешней оценки языковых игр и объясне- ние того, почему некоторые языковые игры передаются из поколения в поколение.
Первый ряд аргументов связан с темой целостности и системности.
Как разъясняет Витгенштейн, основные убеждения и правила языко- вых игр образуют систему: «И освещается для меня не единичная аксиома, а система, в которой следствия и посылки взаимно поддержи- вают друг друга» [6, §142]. Это очень существенный для концепции
Витгенштейна момент. На роль основания годится не отдельное пред- ложение, но только целая система. « Если у человека ампутирована рука, она уже не вырастет... Тот, кому отрубили голову, мертв и никог- да не оживет... Можно сказать, что опыт научил нас этим предложени- ям. Однако он научил нас не изолированным предложениям, но мно- жеству взаимосвязанных предложений. Будь они разрозненны, я мог бы в них сомневаться, поскольку у меня не было бы подходящего для них опыта» [6, §274]. Таким образом, и опыт, с точки зрения Витген- штейна, является основанием для некоторых убеждений только постоль- ку, поскольку он входит в определенную систему убеждений и видов деятельности.
Очень важным, далее, является замечание Витгенштейна, что ос- нования системы убеждений не поддерживают эту систему, но сами поддерживаются ею. Это значит, что надежность оснований лежит не в них самих по себе, а в том, что на их основе может существовать
160
целая языковая игра [6, §248]. То есть в понимании Витгенштейна
«фундамент» знания оказывается как бы висящим в воздухе до тех пор, пока на нем не построено устойчивое здание. На первый взгляд,
система с подобным «фундаментом» должна обрушиться, но этого не происходит. Получается, что базисные убеждения, принадлежащие фундаменту, держатся, как люди в переполненном автобусе, когда их подпирают со всех сторон и они не падают, потому что некуда упасть.
Так и языковые игры оказываются подобными переполненному автобу- су; они «плотны», и все в них взаимно переплетено и поддерживает друг друга.
Второй род аргументации связан с тем, что языковая игра понима- ется как определенный вид деятельности. Поэтому и основания языко- вых игр поддерживаются в конечном счете деятельностью. «Однако обоснование, оправдание свидетельства приходит к какому-то концу; но этот конец не в том, что определенные предложения выявляются в качестве непосредственно истинных для нас; то есть не в некоторого рода усмотрении с нашей стороны, а в нашем действии, которое лежит в основе языковой игры» [6, §204]. И Витгенштейн повторяет слова
Гете: «В начале было дело».
Поэтому в+птенштейновское отношение к проблеме оснований зна- ния нельзя просто оценить как скептическое или идеалистическое. Он пытается доказать ту мысль, что систему з н а н и я нельзя обосновать исключительно аргументами. В самом деле, если одни утверждения обосновываются через другие, то процесс уходит в бесконечность. Рег- ресс в бесконечность избегается только тем, что процесс обоснования где-то переходит в другой план: «Как будто процесс обоснования ког- да-нибудь не приходит к концу? Но таким концом служит не голослов- ное предположение, а необоснованный образ действия» [6, §110].
Витгенштейн различает обоснование и причину принятия языковой игры. Когда он говорит, что бессмысленно искать основания языковой игры, он прав, поскольку в контексте его рассуждений это означает:
бессмысленно искать обоснованные и логически достаточные посылки,
из которых можно было бы вывести все п р и н ц и п ы данной языковой игры или формы жизни. Но в то же время ее принятие, тот факт, что она передается от поколения к поколению, имеет причины. Они лежат в сфере практики, а не априорных принципов: «Эта игра находит применение. Это может быть причиной того, что в нее играют, но не основанием» [б, §474]. «Языковая игра... не обосновала. Она не разумна
161

(или неразумна). Она пребывает — как наша жизнь» [6, §559]. Пытаясь связать устройство языковых игр с объективной реальностью, Витген- штейн утверждает: «Если мы представляем себе факты иными, чем они есть, то одни языковые игры что-то теряют в своей значимости,
тогда как другие становятся важными. И таким образом постепенно изменяется употребление словарного состава языка» [6, §63]. Обсуж- дая вопрос об основаниях языковых игр и «форм жизни», Витгенштейн дает формулировку, которая как бы предупреждает возможное недо- понимание: «Ты говоришь, таким образом, что согласие людей решает,
что является истинным, а что — ложным?» И тут же разъясняет:
«Истинным или ложным может быть только то, что люди говорят; а в языке люди согласны. Но это — не согласие мнений, а согласие форм жизни» [36, §241].
Таким образом, достоверные утверждения характеризуются не тем,
что они имеют бесспорное, не допускающее сомнения обоснование (та- кового они не имеют), но тем, что они принимаются как правила наших языковых игр. А конечной инстанцией в обосновании языковых игр является сама жизнедеятельность людей. Она так или иначе связана с объективным устройством мира. Но в то же время подобное «обосно- вание» не может придать смысл утверждениям о том, что такие-то суждения сами по себе являются «отражениями реальности». При этом
Витгенштейн отмечает, что эмпирические предложения и предложе- ния, играющие роль правил (ситуативных правил и правил «игры» в целом), с течением времени могут переходить из одной группы в дру- гую. Для описания этого процесса он использует образ реки и ее бе- регов. Текучие изменчивые воды — это эмпирические предложения,
которые подвергаются проверкам в опыте и исправлению. Берега —
это предложения, за которые мы «крепко держимся», т.е. используем их как правила для проверки других предложений. Берега, конечно, не текут вслед за водами, но и они подвергаются постепенным изменени- ям. Витгенштейн отмечает при этом, что предложения, описывающие нашу картину мира, «могут быть своего рода мифологией». Тогда их роль будет аналогична роли правил языковой игры. В то же время:
«Мифология может снова прийти в состояние непрерывного изменения,
русло, по которому текут мысли, может смещаться» [6, §97]. Но подо- бные замечания не получают у Витгенштейна развития. Для него просто представлялось ясным, что изменения языковых игр должны быть связаны в конечном счете с изменениями образа жизни и дея- тельности человеческих обществ.
162