Программа формирование установок толерантного сознания и профилактика экстремизма в российском обществе (20012005 гг.)
 Скачать 3.01 Mb.
|
|
ТРАВМИРОВАННОЕ «Я»* В данном реферате мы приводим фрагменты статьи Роберта Дж. Лифтона, американского психиатра, одного из самых авторитетных исследователей психологических последствий экст- ремальных событий, таких как атомная бомбардировка и опыт вьетнамской войны. Он автор книг «Смерть в жизни: выжившие в Хиросиме» (1967), «Домой с войны» (1973), «Жизнь Я» (1976), «Нацистские доктора»(1986). Статья «Травмированное Я» открывает сборник работ американских психиатров и психологов «Адаптация человека к экстремальному стрессу». Обобщив свой богатый опыт, Р. Лифтон разработал «психоформационную теорию» травматических расстройств, раскрывающую механизмы травматизации как нарушения про- цессов психического формообразования, символизации. Одна * Lifton R.J. Understanding the traumatized self: Imagery, symbolization, and transformation // Wilson J.P., Harel Z. & Kahana B. (Eds.) Human adaptation to extreme stress. N.Y. & L.: Plenun Press, 1988. P. 7-31. Травмированное «Я» 79 из основных идеи автора состоит в том, что травма вызывает психическую трансформацию, которая может протекать как в направлении расстройства психических функций, так и в направлении развития глубинных способностей к личностному росту. Последнее возможно, если произойдет новое формообретение — воссоздание жизни на новой основе, не исключающей травматический опыт, а включающей его как часть жизненной истории. Общие принципы психоформационной теории посттравматических стрессовых реакций: Парадигма жизни/смерти и символизация «Я». Тема смерти, которую традиционно опускают при исследовании посттравматического стресса, должна быть одной из централь- ных, как в теоретическом, так и в практическом аспектах. Наша задача — повернуться к этой теме, личностно и концептуально: от того, насколько мы справимся с такой задачей, зависит эффективность нашей работы. Концепция пережившего травму. Второй принцип непосредственно следует из первого, и опять же ключевым моментом здесь является смерть. Не вызывает сомнения положение, что выживание есть достижение. Кроме того, выживание диалектично по своей природе. Переживший травму стоит перед такой альтернативой: он может оставаться погруженным в оцепенение, а может использовать свой опыт переживания и выживания как источник понимания и развития. Мы в нашей работе ищем путь ко второй альтернативе. Принцип переживания травмы следует рассматривать в контексте нормы: само переживание — это не патология. Чувство общности с человечеством у переживших травму. Это Лифтон считает основным аспектом. Мы знаем о том, с какими мучительными переживаниями сопряжена травма, хорошо известны симптомы ПТСР. Но есть и еще одна особенность ПТСР, которую мы можем видеть, общаясь с ветеранами войны во Вьетнаме и другими людьми, пережившими сильную травму: их стремление воссоздать чувство общности с человечеством, чувство своей принадлежности к «великой цепочке поколений людей». Это наиболее мучительная и трудная борьба, сопровождающая процесс восстановления. С символической точки зрения мы обладаем бес- 80 Миграция как переживание жизненных ситуаций смертием, поскольку исторически и биологически связаны с теми, кто был до нас, и теми, кто последует за нами. Мы продолжаем эту цепочку в течение отведенного нам срока: воспитывая детей, оказывая влияние на мир через свою работу, материальную и духовную деятельность. Когда мы переживаем потерю преемственности, непрерывности, «Я» теряет свою форму, делается уязвимым и подверженным расщеплению. Конечно, исходные качества «Я» влияют на последствия посттравматических стрессовых реакций. Однако важно понимать, что потеря преемственности приводит к диссоциации, которая может наступить у любого пережившего травму. Кроме того, сильный стресс может актуализировать имевшуюся до того склонность к рас- щеплению, которая в определенной степени свойственна каждому из нас. ПТСР — нормальная реакция на экстремальный стресс. Понимание того, что ПТСР является нормальным адаптивным реагированием на ненормальную ситуацию, определяет возможность более широкого взгляда на ситуацию, как со стороны психотерапевта, так и со стороны пережившего травму. Вина выжившего и самоосуждение. Парадоксально, но факт, что переживший травму чаще всего обвиняет себя как выжившего или как жертву. Самоосуждение связано с предельным ощущением своей беспомощности в травматической ситуации и с тем, что Лифтон называет неудачным ис- полнением. Под этим автор понимает следующее: непосредственно вслед за травматическим событием возникает ощущение, что ты должен был действовать в соответствии с обычными стандартами, четко и конструктивно, остановив ход травмы, предотвратив зло, оказав помощь другим людям. Ничего этого невозможно сделать в экстремальной ситуации. Формируется бесплодный образ позитивного способа разрешения ситуации и возникает схема исполнения, ко- торая никогда не может получить завершения, порождая постоянное самоосуждение. Когда мы говорим, что переживший травму человек «нападает» на самого себя, нужно понимать, что за этим стоит скорее не чувство вины, а самоосуждение, связанное с тем, что человек застрял на неудач- ном исполнении и остался в неизменном травмированном Травмированное «Я» 81 «Я», до сих пор пребывающем в состоянии беспомощности. Восстановление достижимо через выход за пределы этого травмированного «Я». Эмоциональная энергия. Этот принцип имеет отношение к наличию чувств. Для объяснения этого состояния не очень подходят описываемые в психоанализе защитные механизмы. В случае травмы мы имеем дело с полной потерей чувствования. Психическое оцепенение: разрыв непрерывности «Я». Психическое оцепенение останавливает процесс символизации и развития. Для своего нормального функционирования психика нуждается в «питании», которое предоставляет ей непрерывный процесс порождения образов и форм. При психическом оцепенении процесс символизации прерывается и нарушается. Таким образом, психическое оцепенение становится ключом или, по крайней мере, рычагом для подхода к характерному для ПТСР прерыванию психических процессов. Поиск смысла. О смысле нужно говорить на двух уровнях. На конкретном уровне человек сталкивается с такими вопросами, как чувство общности с другими людьми и ощущение своей отдельности. На всеобщем же уровне, как было упомянуто, мы имеем дело с общностью со всем человечеством. Мы видим, что человек, прошедший через сильный стресс, переоценивает смысл таких явлений, как хорошее и плохое в человеке, человеческая солидарность и доверие людям. Мы не можем в нашей работе игнорировать эту основную проблему переживших травму. Моральная дилемма травмы. Военный невроз порождает отказ умирать и, одновременно, отказ убивать. Этот двойной отказ был началом понимания многими ветеранами вьетнамской войны того, что поступки имеют нравственный контекст. Лифтон полагает, что одной из функций тех, кто работает с пережившими травму, является отстаивание права иметь такого рода симптомы в контексте травмы. И одновременно мы должны признать незаконными те деструктивные и травмирующие ситуации, которые породили эти симптомы. Эффективность и гуманность работы с пережившими травму напрямую связана с нашей нравственной позицией по отношению к деструктивному поведению. Сказанное 82 Миграция как переживание жизненных ситуаций больше применимо к экстремальной травме, чем к другим типам травмы, переживаемым человеком в различные периоды его развития, таким как потеря родителей или других близких. В последнем случае мы должны легитимизировать симптомы и реакции человека без признания самой травмы как незаконной. Трансформация Я. Здесь мы возвращаемся к альтернативе пережившего травму: оставаться в оцепенении или достичь понимания и особых форм озарения, которые не доступны другим, не прошедшим через такой опыт. Далее Р. Лифтон излагает психоаналитический взгляд на природу посттравматических стрессовых синдромов, анализирует взгляды Фрейда и его последователей и предлагает свое видение синтеза психоаналитических и психиатрических интерпретаций ПТСР. Мы все обучены искать модели для взрослого поведения в раннем детском опыте. В психиатрии, однако, издавна бытует мнение, что не менее полезно проводить поиск и в про- тивоположном направлении. Сильная травма взрослого может дать модель для понимания скрытых и непроявленных травм раннего детства. Эта реверсия не была чужда и Фрейду. Это основа для представления о человеке как о постоянно переживающем и выживающем — начиная с самого рождения и позднее в череде «холокостов», больших и малых, личных и коллективных, характерных для большей части человеческого существования — переживающем травмы, но способном развиваться и изменяться, особенно тогда, когда человек находит возможность противостоять этим «холокостам» и преодолевать их и их последствия. Особое внимание уделяет Р. Лифтон теме смерти и ее значению для понимания психологии пережившего травму. Автор подчеркивает, что эта, казалось бы, очевидная тема выпадала из внимания большинства исследователей. Этот факт объясняется действием механизмов психологической защиты, тенденцией к вытеснению столь ранящей темы. Этого не могут избежать и сами психологи. Другое объяснение феномена игнорирования этой темы — отношение к идее смерти в современных западных культурах (см., например: С. Граф, Д. Хэлифакс. Человек перед лицом смерти. М.-К., 1996). Травмированное «Я» 83 Сущностные темы переживших травму: отпечаток смерти. Отпечаток смерти означает полное, навязчивое, непреходящее ощущение угрозы жизни или чувство, что жизнь окончена. Такое вторжение может быть внезапным, как в военном опыте или при катастрофе, или может принимать форму постепенно проступающего образа. Очень важна степень неприемлемости смерти, содержащаяся в образе, — ее преждевременности, гротескности и абсурдности. В переживании отпечатка смерти актуализируются образы имеющихся в предшествующем опыте встреч со смертью. В этом смысле любая встреча со смертью сама по себе является реактивацией более ранних «выживаний». Степень тревоги по отношению к отпечатку смерти зависит от возможности его ассимиляции. В случае его внезапности, экстремальности и длительности или при ассоциации с ужасом преждевременного и неприемлемого ухода из жизни, ассимилировать такой опыт очень трудно. Очень важно также то, насколько человек уязвим по отношению к мысленным образам смерти, что основывается на предшествующем конфликтном опыте. Однако, как показал опыт различных катастрофических событий, если угроза или травма достаточно велика, травматический синдром возникнет у любого человека. У пережившего травму сохраняется нестираемый образ, тенденция «цепляться» за отпечаток смерти вследствие продолжающихся попыток ассимилировать угрозу и найти ответы на более широкие вопросы о личностном смысле. Встреча со смертью заново оживляет предшествующий опыт отделения и соответствующих компенсаторных усилий, что поднимает вопрос о начале и конце жизни. Переживший травму может быть настолько привязан к образу, что можно говорить о рабстве у смерти или «зачарованности смертью». Отпечаток смерти может быть связан не только со страданием, но и с особым видом знания и с потенциалом внутреннего развития того, кто «был там и возвратился». Встреча со смертью подрывает наше магическое чувство неуязвимости посредством страшного внутреннего урока, что смерть — это реальность, что ты сам смертен — а это означает, что не нужно больше поддерживать эту иллюзию. Результат может быть схож с озарением. 84 Миграция как переживание жизненных ситуаций Вина смерти. Когда человек внезапно оказывается в травматической ситуации, например когда убивают находящегося рядом с ним товарища, он не только чувствует ужас и жалость, у него тут же возникает импульс что-то сделать — бежать за помощью, облегчить боль, отомстить врагу — или, по крайней мере, реализовать какое-либо психическое замещение одного из этих действий. Но при определенных условиях, практически всегда при массовом приходе смерти (как в Хиросиме или в нацистских концлагерях), и физическое, и психическое действие фактически исключено. Человек неизбежно чувствует свою ответственность за бездействие или неудачное действие, образы вновь и вновь возвращаются, во сне и в бод- рствующем состоянии, и человек вновь и вновь проигрывает ситуацию в попытке найти и осуществить правильное действие, переписать сценарий приемлемым образом: предотвратить гибель людей, совершить более смелый поступок, выразить все сострадание и жалость или, наконец, пострадать и умереть вместо другого. Именно таким образом человек пытается об- легчить бремя самообвинения. На самом же деле восстановление и снятие чувства вины зависят от способности понять и принять природу своей пассивности в этих условиях. С этой точки зрения нужно взглянуть на вину выжившего или вину смерти. Основной внутренний вопрос пережившего травму: «Почему я выжил, но не уберег его, ее или их от смерти?» Отсюда совсем недалеко до чувства, что поскольку я столь неуспешно действовал в то время, «это я убил его» или «если бы я умер вместо него, нее или их, они бы остались в живых». Вина смерти в конечном счете проистекает из чувства, что пока некое правильное исполнение не будет осуществлено, человек не имеет права быть живым. Если такая внутренняя ситуация остается неизменной, травматический синдром может перейти в травматический невроз. Но есть и другая возможность: найти для преследующего образа некое альтернативное исполнение, осуществив личностную трансформацию вокруг этого образа. Здесь видится психологическое объяснение религиозных представлений о реализации и нравственном развитии через страдание. Психическое оцепенение. В центре травматического синдрома, как и вообще любой борьбы человека со страданием, нахо- Травмированное «Я» 85 дится уменьшение до минимума способности чувствовать, или, иначе говоря, — психическое оцепенение. Имеется тесная связь между психическим оцепенением и связанным со смертью отрицанием («Если я не буду ничего чувствовать, смерть не наступит»). Переживший травму прошел через предельное, но временное снижение своего чувства реальности для того, чтобы не потерять этого чувства полностью и навсегда; он проходит через обратимую форму символической смерти, чтобы избежать окончательной физической или психической смерти. Чтобы избежать неприемлемой и абсурдной смерти, психика сама должна прекратить жить, стать омертвевшей и бесчувственной. Наступает внутрипсихическая диссоциация: чувства отсекаются от знания или осознавания того, что происходит. Сказать, что эмоции теряются, в то время как познавательные способности сохраняются, будет более или менее правильным, но это на самом деле не схватывает сути того, что переживает психика. Более существенно то, что «Я» отрезается от своей истории, от своей основы, проявляющейся в сострадании к другим людям, чувстве общности и других базовых ценностях. Следствием такого отторжения являются чувства вины и неверного исполнения, которые обсуждались выше. Этот процесс еще до Фрейда описал Жане в своей концепции диссоциации. Понятие диссоциации включает не только подавление активности, но и дезинтеграцию — разъединение ключевых компонентов «Я». Конечно, эта дезинтеграция, как и потеря активности, не является полной и постоянной, и на самом деле служит для предотвращения более полной и окончательной формы дезинтеграции. Диссоциативное нарушение является сущностью психического оцепенения при травматическом синдроме. Следствие диссоциативной дезинтеграции — фактическое приостановление психической деятельности по формированию и символизации. Наступает десимволизация — психическое оцепенение прерывает наиболее фундаментальный психический процесс. Поэтому мы и говорим о психическом оцепенении как о наиболее существенном механизме психического расстройства. Проблемы близости и подозрение в поддельности. Проявления психического оцепенения ответственны еще за два86 Миграция как переживание жизненных ситуаций стремления пережившего травму, связанных с подозрением окружающих в неискренности и с поиском смысла. Переживший травму стремится вновь ощутить себя живым и, в то же время, в определенном смысле препятствует этому. Конфликты развиваются вокруг собственной слабости и отношений опеки и заботы, которые требуются человеку для возрождения. Человек чувствует свою уязвимость, чувствует, что нуждается в особом отношении, но обижается, когда ему предлагают помощь, воспринимая это как напоминание о его слабости. Любая такая помощь вероятнее всего будет воспринята как неискренняя: не только потому, что ассоциируется со слабостью, но и потому, что любые человеческие взаимоотношения представляются ненадежными. Существовавшие у человека связи с другими людьми слишком легко оказались разорваны, и, восстанавливаясь, человек опасается обмана в обещаниях защиты и помощи. Он отвергает предложения любви и помощи. Частично это сопротивление межличностным контактам связано с тем, что человек затронут смертью, как бы несет на себе психический знак уничто- женное™. Будучи уничтоженным и «убитым», человек начинает ощущать себя частью самого небытия и разрушения, идентифицироваться со смертью и распадом, начинает жить в царстве смерти. Все это, в свою очередь, усиливается страхами других перед «клеймом смерти» пережившего травму, который начинает ассоциироваться для них с образами убийства и умирания: если подпустишь такого человека слишком близко, это может быть опасным для «обычного здорового человека». То есть ассоциации с опытом пережившего травму могут активировать у других людей скрытый страх смерти. У людей, переживших травму, часто отмечаются сильные чувства гнева и ненависти, непосредственно связанные с ощущением смерти внутри себя и с отчаянными попытками вновь обратиться к жизни. Эти чувства, а очень часто и насилие, нужны им, по-видимому, как альтернатива жизни в царстве смерти. Многие отмечали, что гнев — относительно более комфортное для них чувство, чем вина и другие формы сильной тревоги. Задача воссоздания: трансформация и возвращение к жизни. В случае сильной травмы происходит существенный разрыв линии жизни, в результате чего человек оказывается вовле- Травмированное «Я» 87 чен в постоянный процесс воссоздания или обретения новой нити жизни. И здесь мы подходим к существу основной задачи пережившего травму — задачи формообретения, развития новых внутренних форм, включающих травматическое событие, что, в свою очередь, требует, чтобы человек нашел смысл в этом событии. Формообретение означает установление линии жизни на новой основе. Переживший травму ищет жизненность как в непосредственных взаимоотно- шениях, так и в конечном смысле; одно невозможно без другого. Например, некоторые из выживших в Хиросиме смогли обрести вновь смысл своего существования, включившись в борьбу за мир: эта деятельность давала им как ощущение непосредственной вовлеченности в работу группы единомышленников, так и обретение предельного смысла, в котором их опыт, иначе бы оставшийся неассимилированным, мог быть понят. То же можно сказать о борьбе пере- живших нацистские лагеря за основание государства Израиль. Более типичен поиск жизненности в биологическом продолжении себя — у многих переживших травму наблюдается тенденция к воссозданию семейных связей, стремление оставить потомство и, таким образом, обрести символическое бессмертие. Не решив задачу формообретения, человек, переживший травму, остается погруженным в неразрешимые конфликты во всех областях, которые мы обсуждали выше, — захваченным отпечатком смерти, подавленным виной смерти, погруженным в психическое оцепенение и неконструктивный гнев, переживает подозрения в неискренности. Особенным упорством отличается оцепенение — десимволизирующий центр травматического синдрома. Для того чтобы преодолеть оцепенение, нужно обрести новые психические образования, утверждающие жизненность. |