Барт - SZ. Статья Г. К. Косикова Издание второе, исправленное урсс, Москва 2001
 Скачать 1.55 Mb.
|
|
данного текста; мы хотим предоставить в распоряжение разных типов критики (психологической, психоаналитической, тематической, исторической, 40 структуральной) семантический материал (разделенный, но не распределенный) с тем, чтобы каждая из них, если захочет, сама вступила в игру, позволила услышать собственный голос, рождающийся из вслушивания в один из голосов текста. Мы намереваемся очертить стереографическое пространство письма (в данном случае — письма классического, читаемого). Поэтому комментарий, стремящийся утвердить идею множественности, просто не способен функционировать в атмосфере «уважения» к тексту: мы будем непрестанно дробить, прерывать этот текст, не испытывая ни малейшего почтения к его естественному (синтаксическому, риторическому, сюжетному) членению; всякого рода наблюдения, объяснения и отступления будут возникать в точках напряжения читательского ожидания, отрывать глагол от его дополнения, имя — от определения; работа комментатора, которому удалось наконец освободиться от власти идеологии целостности, как раз и будет состоять в том, чтобы проявлять к тексту всяческую непочтительность, перебивать его на каждом шагу. Вместе с тем предметом критики станет не качество (в данном случае изумительное) текста, а его «естественность». IX. Сколько прочтений? Следует, наконец, допустить еще одну, последнюю, вольность — право читать текст так, словно он уже был прочитан. Любители увлекательных историй могут, конечно, начать с конца, первым делом прочитав новеллу Бальзака, помещенную в приложении, во всей ее непосредственности и цельности — такой, какой она была опубликована, такой, какой ее обычно читают. Однако, коль скоро мы стремимся к постижению множественности, то не можем оставить эту множественность за порогом чтения; чтение само должно быть множественным, не соблюдающим правил вхождения в текст, так что «первое» прочтение вполне может оказаться и последним, словно сама реконструкция текста осуществляется лишь затем, чтобы вернуть нас к его изощренной связности; в этом случае означающему даруется еще одна, добавочная риторическая фигура — скольжение. Перечитывание — это занятие, претящее торгашеским привычкам и идеологическим нравам нашего общества, которое рекомендует, прочитав ту или иную историю, немедленно ее «выбросить» и взяться за новую, купить себе другую книгу; право на перечитывание признается у нас лишь за некоторыми маргинальными категориями читателей (детьми, стариками и преподавателями); мы же предлагаем рассматривать перечитывание как исходный принцип, ибо только оно способно уберечь текст от повторения (люди, пренебрегающие перечитыванием, вынуждены из любого текста вычитывать одну и ту же историю), повысить степень 41 его разнообразия и множественности: перечитывание выводит текст за рамки внутренней хронологии («это произошло до или после того»), приобщая его к мифическому времени (где нет ни до, ни после); оно отвергает всякую попытку убедить нас, будто первое прочтение есть не что иное, как первичное прочтение — наивное, непосредственное, нуждающееся лишь в последующем «объяснении», интеллектуализации (так, словно существует некое первоначало чтения, так, словно до нас никто не читал: не бывает первого прочтения, не бывает даже тогда, когда текст, пользуясь известными приемами задержки ожидания, рассчитанными не столько на убедительность, сколько на зрелищный эффект, пытается вызвать у нас такую иллюзию); перечитывание — это вовсе не потребление текста, это игра (игра как повторение несходных комбинаций). Если, таким образом, мы немедленно перечитываем текст (я намеренно допускаю противоречие в терминах), то делаем это затем, чтобы обрести — как под воздействием наркотика (эффект возобновления, эффект несходства) — не «истинный», но множественный текст: тот же, что и прежде, и вместе с тем обновленный. X. Сарразин Что касается выбранного нами текста (из каких соображений мы на нем остановились? Я знаю только, что мне уже давно хотелось проанализировать какой-нибудь короткий рассказ целиком и что к новелле Бальзака мое внимание было привлечено исследованием Жана Ребуля1); по словам автора, на его собственный выбор повлияло одно место у Жоржа Батайя; вот так я и оказался вовлечен в затею, всю необъятность которой — взявшись за сам текст — мне еще только предстояло уразуметь), то это — бальзаковский «Сарразин»2). (1) САРРАЗИН *Заглавие ставит вопрос: Сарразин — что это? Имя нарицательное? имя собственное? вещь? мужчина? женщина? Ответ будет получен лишь много позднее — в жизнеописании скульптора по имени Сарразин. Будем называть герменевтическим кодом (для простоты обозначим его при помощи сокращения ГЕРМ.) такую совокупность единиц, функция которых — тем или иным способом сформулировать вопрос, а затем и ответ на него, равно как и указать на различные обстоятельства, способные либо подготовить вопрос, либо отсрочить ответ; или еще так: сформулировать загадку и дать ее разгадку. Таким образом, заглавие «Сарразин» вводит первый член некоторой последовательности, которая будет закрыта только в лексии № 153 (ГЕРМ. Загадка I (ведь в новелле возникнут и другие загадки) : вопрос). **Слово Сарразин (Sarrasine) 1) Jean Reboul: Sarrasine ou la castration personnifiée // Cahiers pour l'Analyse, mars-avril 1967. 2) Сцены парижской жизни. См.: Balzac H. Comédie humaine. T. IV. F: Seuil. P. 263-272, présentation et notes de Pierre Citron. 42 несет в себе и другую коннотацию — коннотацию женскости, ощущаемую любым французом, коль скоро для него нормально воспринимать конечное е как специальную морфему женского рода — в особенности когда речь идет об имени собственном, мужская форма которого (Sarrazin) также установлена французской ономасиологией. Женскость (коннотированная) — это такое означаемое, которое будет неоднократно возникать в различных местах текста; это подвижная единица, способная вступать в сочетания с другими единицами того же типа, создавая характеры, атмосферу, образы, символы. Хотя все выявляемые нами единицы представляют собой означаемые, «женскость» принадлежит к классу образцовых означаемых, это — означаемое как таковое, означаемое, возникающее за счет коннотации почти в общепринятом смысле этого слова. Будем (без дальнейших уточнений) называть эту единицу означаемым, или семой (в семантике сема — это единица плана содержания) и обозначим подобные единицы при помощи сокращения СЕМ., довольствуясь в каждом случае фиксацией коннотативного означаемого, к которому отсылает лексия, при помощи какого-нибудь (пусть даже приблизительного) слова (СЕМ. Женскость). (2) Я был погружен в глубокую задумчивость, *В анонсированной здесь задумчивости нет ничего зыбкого; со всей определенностью она будет выражена при помощи одной из наиболее известных риторических фигур — антитезы с ее по следовательно появляющимися членами — садом и залом, смертью и жизнью, холодом и теплом, внешним и внутренним. Лексия, таким образом, анонсирует некую большую символическую форму, объемлющую все пространство субституций и вариаций, которые поведут нас от сада к кастрату, от зала — к молодой женщине, возлюбленной повествователя, не говоря уже о загадочном старце, роскошной мадам де Ланти или лунном Адонисе на картине Виена. Итак, в пределах символического поля выделяется некая обширная область — область Антитезы; поначалу возникает такая единица («задумчивость»), которая позволяет вступить в эту область, соединяя два противоположных члена Антитезы (А/В) (все единицы этого символического поля мы станем обозначать буквами СИMB. Здесь: СИМВ. Антитеза : АВ). **Состояние поглощенности («Я был погружен...») заранее предполагает (по крайней мере в читаемом дискурсе) некоторое событие, которое положит ему конец («...когда я был пробужден разговором», № 14). Подобного рода последовательности предполагают мотивированность человеческого поведения. Пользуясь аристотелевской терминологией, устанавливающей зависимость между праксисом и проайресисом, т.е. способностью человека обдумывать результаты своего поведения, мы станем называть этот код действий и поступков проайретическим (правда, в повествовательном тексте «обдумывает» действие не персонаж, а сам дискурс). Обозначим этот акциональный код, код действий буквами АКЦ.; кроме того, коль скоро все эти действия организуются в ряды, выделим каждый такой ряд с помощью родового названия, подобного названиям последовательностей, и — по мере появления его членов — станем их нумеровать (АКЦ. «Быть погруженным» : 1 : быть поглощенным). (3) как это случается подчас со всяким, даже самым легкомысленным человеком, в разгар шумного празднества. *Информация о том, что «происходит празднество», данная здесь косвенно (к ней вскоре добавятся другие информативные сообщения — некий особняк в предместье Сент-Оноре), является составной частью релевантного означаемого: богатство семейства Ланти (СЕМ. 43 Богатство). **Фраза представляет собой не что иное, как трансформацию возможной пословицы: «На шумном празднестве глубокая печаль». Она произнесена неким коллективным, анонимным голосом, исходящим из недр универсальной человеческой мудрости. Данная единица принадлежит, стало быть, гномическому коду, и это — один из многочисленных кодов знания или мудрости, к которым текст непрестанно отсылает; обобщенно назовем их культурными кодами (хотя, по правде сказать; любой код является культурным), или же, коль скоро они позволяют дискурсу опереться на авторитет науки и морали, кодами референций (РЕФ. Гномический код). XI. Пять кодов По воле случая (но случая ли?) уже в первых трех лексиях (в заглавии новеллы и в ее первой фразе) мы встречаемся с пятью большими кодами, к которым отныне будут тяготеть все означаемые нашего текста, причем для этого не придется прибегать ни к каким натяжкам: мы не встретим ни одного кода помимо пяти упомянутых и ни одной лексии, которая не нашла бы в них своего места, и так — вплоть до самого конца. Вернемся на минуту к этим кодам и взглянем на них по очереди, не пытаясь установить между ними иерархические отношения. Задача герменевтического кода заключается в выделении таких (формальных) единиц, которые позволяют сконцентрировать, загадать, сформулировать, ретардировать и, наконец, разгадать загадку (некоторые из этих единиц иногда отсутствуют, но чаще повторяются; строгий порядок их появления не обязателен). Что касается сем, то мы ограничимся тем, что просто их выделим, но не станем прикреплять к тому или иному персонажу (месту или предмету) или упорядочивать их так, чтобы они образовали какое-либо тематическое поле; мы сохраним за ними право на непостоянство и хаотичность, благодаря чему они начинают напоминать пылинки, мерцающие смыслом. Воздержимся мы и от структурации символического поля — арены поливалентности и обратимости; наша главная цель остается прежней — показать, что доступ к этому полю возможен через многие, причем равноценные входы, и это наводит на размышления о его таинственной глубине. Действия (образующие проайретический код) организуются в последовательности; их можно наметить лишь приблизительно, поскольку любая проайретическая последовательность — это всего лишь результат читательского искусства: всякий читатель, объединяет те или иные единицы информации с помощью обобщающих акциональных названий (Прогулка, Убийство, Свидание), так что именно они формируют последовательность, которая возникает лишь тогда и постольку, когда и поскольку ей можно дать название; последовательность разворачивается в ритме номинации, которая сама себя ищет и сама себя запечатлевает; она, стало быть, опирается не столько на логические, сколько на эмпирические основания, и поэтому бесполезно понуждать ее вступать в узаконенные 44 реляционные связи; ей ведома лишь одна логика — логика уже-сделанного, уже-читанного: отсюда — как разнообразие самих последовательностей (иногда относящихся к области низменного, а иногда — возвышенно-романического), так и разнообразие составляющих их единиц (неважно, много их или мало); в данном случае мы также не будем стремиться к структурации; довольно будет и простого перечня (внешнего и внутреннего) этих последовательностей, чтобы обнаружился множественный смысл их текстуры, образующий плетеный узор. И наконец — культурные коды, которые суть не что иное, как цитации — извлечения из какой-либо области знания или человеческой мудрости; выделяя эти коды, мы ограничимся указанием на тип цитируемого знания (физического, физиологического, медицинского, психологического, литературного, исторического и т. п.), отнюдь не пытаясь сконструировать — или реконструировать — воплощаемую в них культуру. XII. Сплетающиеся голоса Пять кодов образуют своего рода ячеистую сеть, топику, через которую пропускается любой текст (точнее, будучи пропущен через нее, он и становится текстом). Вот почему, не стремясь структурировать ни каждый код в отдельности, ни все пять кодов вместе, мы делаем это сознательно — затем, чтобы утвердить поливалентность и частичную обратимость текста. Речь, в сущности, не о том, чтобы обнаружить ту или иную готовую структуру, а о том, чтобы, по возможности, инициировать процесс структурации. Лакуны и некоторые недосказанности в анализе предстанут как своего рода следы, свидетельствующие о текучести текста; ведь если текст и подчиняется какой-либо форме, то эта форма отнюдь не единообразна, не архитектонична, не завершена: она подобна обломку, обрывку, разорванной и разметанной сети, она воплощает внутренние движения и модуляции, происходящие при том колоссальном процессе затухания, который сопровождается интерференцией глохнущих сообщений. Итак, то, что мы называем здесь Кодом, — это не реестр и не парадигма, которую следует реконструировать любой ценой; код — это перспектива цитации, мираж, сотканный из структур; он откуда-то возникает и куда-то исчезает — вот все, что о нем известно; порождаемые им единицы (как раз и подлежащие анализу) сами суть не что иное, как текстовые выходы, отмеченные указателями, знаками того, что здесь допустимо отступление во все прочие области каталога (любое конкретное Похищение с неизбежностью отсылает нас ко всем ранее описанным похищениям); все это осколки чего-то, что уже было читано, видено, совершено, пережито: код и есть след этого уже. Отсылая к написанному ранее, иначе говоря, к Книге (к книге культуры, жизни, жизни как культуры), он превращает текст в проспект этой Книги. Или так: каждый код воплощает одну из сил, 45 способных завладеть текстом (в тексте все они пересекаются), олицетворяет один из Голосов, сплетающихся в текст. Возникает ощущение, что, наряду с непосредственными сообщениями, до нас доносятся еще и какие-то голоса издалека; это и есть коды: их происхождение «затеряно» в непроницаемой перспективе уже-написанного и потому, переплетаясь между собой, они лишают происхождения само высказывание: вот это-то скопление голосов (кодов) и становится письмом, стереографическим пространством, где пересекаются пять кодов, пять голосов — Голос Эмпирии (проайретизмы), Голос Личности (семы), Голос Знания (культурные коды), Голос Истины (герменевтизмы) и Голос Символа. (4) Часы Елисейского дворца Бурбонов только что пробили полночь. *Логика метонимии ведет нас от Елисейского дворца Бурбонов к семе Богатство, потому что предместье Сент-Оноре — это богатый квартал. Это богатство само коннотировано: будучи кварталом нуворишей, предместье Сент-Оноре отсылает — посредством синекдохи — к Парижу времен Реставрации — к мифическому месту быстро сколоченных состояний сомнительного происхождения, где золото дьявольским образом возникает неизвестно откуда (это символическое определение спекуляции) (СЕМ. Богатство). (5) Сидя в проеме окна *'Развитие антитезы обычно предполагает раскрытие каждой из частей (А, В). Существует и третья возможность — их совместное появление. Эта возможность может быть чисто риторической, если речь идет о том, чтобы анонсировать или резюмировать антитезу; однако она может приобрести буквальный смысл, коль скоро вопрос встанет о вещественном объединении антитетически противопоставленных элементов: эта функция достается здесь проему — промежуточному рубежу между садом и залом, смертью и жизнью (СИМВ. Антитеза : срединность). (6) и скрытый волнистыми складками муаровой портьеры, *АКЦ. «Укромное место» : 1 : быть скрытым. (7) я без помехи мог созерцать сад особняка, где проводил этот вечер. *Я мог созерцать значит: я собирался описать. Первый член антитезы анонсируется здесь с риторической точки зрения (по правилам риторического кода): манипулирует дискурс, а не рассказываемая история (СИМВ. Антитеза : А : анонс). Сразу же заметим (ниже мы возвратимся к этой теме), что созерцание (contemplum), предполагающее позицию наблюдателя, который произвольно очерчивает границы собственного поля зрения (templum авгуров), позволяет соотнести все описание с моделью живописного полотна. **СЕМ. Богатство (празднество, предместье Сент-Оноре, частный особняк). XIII. Citar Празднество. Предместье. Особняк. — В этих словах содержится вполне нейтральная — словно бы растворенная в естественном течении дискурса — информация; в действительности же мы имеем дело со своего рода живописными мазками, с помощью которых на 46 подмалеванном фоне «задумчивости» возникает образ Богатства. Таким образом, одна и та же сема «цитируется» несколько раз кряду; нам хотелось бы придать здесь слову «цитация» тавромахический смысл: citar — это щелчок каблуками, когда изогнувшийся тореро заставляет быка броситься на бандерильи. Подобным же образом нужное означаемое (богатство), «цитируясь», вместе с тем избегает вплетения в дискурсивную нить. Вот такая, вскользь промелькнувшая, цитация, прием скрытой и прерывистой тематизации, чередование плавной текучести и взрывной резкости как раз и характерны для коннотативного поведения; создается впечатление, что семы плавают совершенно свободно, сбиваясь в некие галактики, образованные мельчайшими, причем никак не упорядоченными, единицами информации: повествовательная техника импрессионистична: с ее помощью означающее дробится на частицы вербальной материи, и только сплавившись воедино, эти частицы порождают смысл: в основе такой техники лежит принцип членения континуума (на этом принципе, кстати сказать, строятся «характеры» персонажей); чем больше синтагматическая дистанция, разделяющая две конвергентных единицы, тем искуснее рассказ; все зависит от степени запечатленности: та или иная черточка должна проскальзывать как бы между прочим, так, словно совершенно неважно, позабудется она или нет, а между тем, повторно, в видоизмененной форме возникнув где-нибудь в другом месте, она уже — воспоминание; эффект, производимый текстом-чтением, основан на принципе солидарности (текст-чтение «склеивает»); и однако чем больше зазор между солидарными единицами, тем искуснее выглядит искусство. Цель (идеологическая) подобной техники заключается в том, чтобы натурализовать смысл и, стало быть, удостоверить реальность рассказываемой истории; ведь принято считать, что (на Западе) смысл (система) антитетичен природе и истории. Поэтому натурализация становится возможной лишь потому, что единицы значимой информации, отпускаемой — или предлагаемой — в гомеопатических дозах, вкраплены в материал, который считается «естественным», — в материал языка; парадокс в том, что функция языка, этой целостной смысловой системы, состоит именно в десистематизации вторичных смыслов, в натурализации процесса их производства и удостоверении вымысла: коннотация глохнет в ровном шуме, издаваемом «фразами», «богатство» растворяется в потоке совершенно «естественного» синтаксиса (подлежащее плюс обстоятельственное дополнение), с помощью которого нам сообщается, что празднество происходит в особняке, расположенном в одном из парижских кварталов. (8) |