Все о А.С. Пушкине. А.С. Пушкина. Учебник для школ и классов гуманитарного профиля в 2 ч. Ч. Издание 3е. М., Московский Лицей, 2006
 Скачать 466.24 Kb.
|
|
Жанровое своеобразие поэмы — «петербургской повести» «Медный всадник» внутренне связан с другими поэмами Пушкина, определившими в конце 1820 — начале 1830-х годов направление художественных и исторических исканий поэта. Бесспорна внутренняя перекличка «Медного всадника» с одной из первых реалистических поэм, посвященных изображению обычной жизни мелких, незаметных героев — «Домик в Коломне» (1830). Как и ее герои, Евгений в «Медном всаднике» «Живет в Коломне; где-то служит». Его невесту зовут Параша, как дочь бедной старушки из «Домика в Коломне». Связана поэма «Медный всадник» и с художественными замыслами героико-романтической «Полтавы». «Прошло сто лет» — эти слова звучат в финале «Полтавы», и эти же слова повторяются во вступлении к поэме «Медный всадник». Временная дистанция усиливает идею неизбежного хода истории. В финале «Полтавы» Пушкин писал: «В гражданстве северной державы, // В ее воинственной судьбе, // Лишь ты воздвиг, герой Полтавы, // Огромный памятник себе». В «Медном всаднике» памятник Петру («огромный памятник») включен в сюжетное действие. Превращение живого исторического лица — Петра — в холодное изваяние, в «медного всадника» свидетельствует о жестоком историческом парадоксе, согласно которому благие начинания в истории нередко несут с собой холодное, мертвящее начало, разрушая человеческое в человеке, сея вокруг смерть. Реальный памятник Петру и символ российской государственности смыкаются в пушкинском образе «медного всадника», определяя глубину философского смысла заглавия поэмы. В «Полтаве» изображается лишь один эпизод царствования Петра. Значение отдельного эпизода в деятельности великого исторического лица очевидно и бесспорно. В поэме «Медный всадник», рисуя результаты правления Петра, Пушкин углубляется в закономерности исторического бытия, которое заключает в себе противоречивые и трагические явления. Содержание поэмы «Медный всадник» отражает вековую историю Петербурга: замысел Петра, созидание северной столицы, трагические события в день наводнения 7 ноября 1824 года. Пушкин отчасти следует литературной традиции XVIII — начала XIX века. Вступление написано в высоком одическом духе: возникновение города как чуда, которое олицетворяет новую Россию и ее будущее; сопоставление Петербурга и Москвы; прославление «града Петрова». Но Пушкин назвал поэму «петербургской повестью». Жанровая форма объяснена в предисловии: «Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В.Н. Верхом». Таким образом подзаголовок указывает на сюжетную достоверность, уточняет характер событий и тональность повествования. В последней строфе вступления читаем: Была ужасная пора, Об ней свежо воспоминанье... Об ней, друзья мои, для вас Начну свое повествованье. Печален будет мой рассказ. Название поэмы и подзаголовок («Медный всадник», «петербурская повесть») обозначают необычность героев и конфликта, необычность интерпретации петербургской темы, в которой Пушкин впервые соединил высокую оду «граду Петрову» и горький, печальный «рассказ» о трагедиях, развертывающихся в этом таинственном городе. Композиция поэмы Все композиционные элементы, составляющие пушкинскую «петербургскую повесть», глубоко продуманы и значимы, развитие авторской мысли происходит закономерно и постепенно. Поэма состоит из Вступления и двух частей; и каждое из этих композиционных звеньев продолжает тему, начатую в предыдущем; однако это продолжение — не просто рассказ о последующих событиях. Части поэмы контрастны по отношению друг к другу: ведь контрастными, неожиданными поворотами богат сюжет «Медного всадника», резкие скачки настроения характерны для эмоционального тона поэмы; мрачные, трагические картины нередко сменяются в ней изображениями жи- тейской повседневности и наоборот. Внутри каждой части также можно увидеть двойственность, столкновение противоречий. Во Вступлении это происходит благодаря самому изображенному времени: с одной стороны, перед нами далекое, почти легендарное время Петра, с другой же — время настоящего, переход к которому совершается словно по мановению волшебной палочки: Прошло сто лет, и юный град, Полнощных стран краса и диво, Из тьмы лесов, из топи блат Вознесся пышно, горделиво... Двойственно и эмоциональное настроение: вначале гордое ощущение безусловного торжества красоты, гармонии, величия удивительного города (именно эти настроения подчеркивает многоступенчатая пушкинская анафора — единоначатие строк, открывающихся словом «Люблю...», повторенным пять раз); в конце же торжественный гимн Петербургу сменяется ощущением грозной таинственной опасности. Победа над «финскими волнами» вдруг начинает казаться призрачной (может быть, вследствие неожиданной рифмы, скрепляющей переход к последней строфе вступления): ...И тщетной злобою не будут Тревожить вечный сон Петра! Была ужасная пора, Об ней свежо воспоминанье... Возникающая благодаря этой контрастности внутренняя напряженность развивается и усиливается в первой части поэмы. Композиция этой части также двойственна. Начало — мрачная картина хмурой ноябрьской ночи, жизнь мелкого петербургского чиновника Евгения, его мечты о милом незаметном счастье, бледное петербургское утро... Но размеренное течение жизни, как и мерное течение повествования, прерывается авторским восклицанием: «Ужасный день!..» Так открывается страшное описание наводнения, безжалостно разрушающего жизнь людей, уничтожающего все, что только есть на пути. Финал первой части — торжество всеобщего хаоса, картина которого заставляет усомниться в самом божественном замысле мира, где возможно подобное: ...Иль во сне Он это видит? Иль вся наша И жизнь ничто, как сон пустой, Насмешка неба над землей? Слово «сон» не случайно повторяется здесь дважды; сама жизнь превратилась в кошмар, который отличается от сонного кошмара лишь тем, что никакое пробуждение не защитит от него; страшный сон обернулся явью, от которой не укрыться. Интенсивность трагических переживаний так высока, что начало второй части неизбежно должно как будто успокоить, «примирить» разбушевавшуюся силу, подобно тому, как успокаивается в конце концов и сама стихия. Но эта передышка лишь временная. Содержание второй части сконцентрировано вокруг двух композиционных эмоциональных центров: сцены сумасшествия Евгения и его бунта против Медного всадника, к этим эмоциональным «пикам» все время стремится повествование. Вот «в надежде, страхе и тоске» Евгений бросается на поиски своих близких, его окаменение в первой части (вспомним эти строки: «И он как будто околдован, // Как будто к мрамору прикован, // Сойти не может...») сменяется быстрой лихорадочной деятельностью — но есть ли в ней какой-то смысл теперь, после совершившейся трагедии? Удивительным открытием Пушкина-психолога становится здесь особая форма стихотворного повествования. Автор почти не говорит прямо о внутреннем состоянии своего героя, о разрывающих его душу переживаниях; его ужас словно олицетворен в образе страшной судьбы, что ждет героя «с неведомым известьем, // Как с запечатанным письмом». Мы лишь видим картину последствия наводнения — но словно глазами Евгения, перед которым стремительно мелькают не фиксируемые сознанием страшные подробности: Что сброшено, что снесено, Скривились домики, другие Совсем обрушились, иные Волнами сдвинуты; кругом Как будто в поле боевом Тела валяются... Границы предложений не совпадают с границами стихотворных строк; этот прием (в литературоведении он называется «перенос») словно передает само сбивчивое дыхание бегущего человека, мелькание прыгающих в его зрачках обрывков изображения. Его взгляд ищет другое: И вот бежит уж он предместьем, И вот залив, и близок дом... Что же это?.. И многоточия, и неожиданные «обрывы» фраз лучше всяких описаний передают ту странную пустоту, в которой оказался герой. Быстрое лихорадочное движение, стремительный бег, все, что видел он, исчезло, все слилось в единой точке: Он остановился. Пошел назад и воротился. Глядит... идет... еще глядит... Множество глаголов — но движения здесь больше нет, ведь для движения необходима цель; здесь же перед нами — словно представшие в человеческих действиях последние судороги болезненного состояния человека, сама попытка понять то, чего понять не в состоянии никто: всего, что составляло его жизнь и счастье, более не существует. Все другое — есть, пусть разрушенное: Вот место, где их дом стоит, Вот ива. Были здесь вороты, Снесло их, видно. Где же дом? Дом здесь — не просто реальный «ветхий домик» вдовы и дочери, для героя это дом в высшем смысле, дом его души. И вот все вокруг есть, а его, дома этого — более нет и никогда не будет. Это открытие и разрушает рассудок героя. Сама картина того, как это происходит, нарисована Пушкиным со страшной последовательностью: Полон сумрачной заботы Все ходит, ходит он кругом, Толкует громко сам с собою — И вдруг, ударя в лоб рукою, Захохотал... Это раскатистое «захохотал», резко обрывающее ритм строки, самим звучанием, как гром, поражающее читателя, призвано передать силу совершившегося потрясения. Город живет по-прежнему («В порядок прежний все вошло»); лишь один человек навсегда остался в том страшном дне. «Смятенный ум» Евгения вечно несет в себе «мятежный шум // Невы и ветров...», сумасшедший герой невольно становится самой стихией, потому-то и бросает он свой трагический вызов «державцу полумира». И столкновение противоречий достигает такого накала, что совершается чудо: символ горделивой власти, поставленный на века, шевельнулся, слетел со своего пьедестала и устремился за героем. Мотив «ожившей статуи», статуи, грозящей человеку или подчиняющей его себе, нередко встречается у Пушкина (таковы Аполлон и Дионис, статуи царскосельского парка, изображенные в стихотворении «В начале жизни школу помню я...», или статуя Командора в «Каменном госте»), но нигде столкновение человека и статуи не предстает столь трагичным и страшным, как в «Медном всаднике». Оживание статуи здесь — и бред больного сознания Евгения, и странное откровение о чудесном событии, которое действительно могло случиться зыбкой петербургской ночью. Реальность чуда утверждается самим звучанием строк поэмы: Как будто грома грохотанье — Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой... Звуковые повторы (аллитерации), словно давящий составной эпитет («тяжело-звонкое»), все это — воплощение того «тяжелого топота», страшного движения, в которое пришла изначально беспокойная статуя (вспомним авторское предвидение: «Куда ты скачешь, гордый конь, // И где опустишь ты копыта...»). И пусть в финале поэмы все придет к прежнему спокойствию — в любой момент оно может разрушиться снова. Внутренне двойственная композиция поэмы, как и памятник Петру, парадоксально совместивший в себе идею устойчивости и неостановимого движения, становятся у Пушкина символом непредсказуемости и катастрофичности самого «петербургского периода» русской истории. Герои и характер конфликта В поэме нет традиционного деления на главных и второстепенных героев, исторические и личные конфликты. По названию поэмы, главный герой — Петр, царь-реформатор, основатель Петербурга. Однако главный герой в историко-символическом плане рисуется во вступлении, затем — представляется через образ-замещение («Медный всадник», «кумир на бронзовом коне») и через восприятие, казалось бы, второстепенного героя, Евгения. Но Евгений ведет события, и по ходу именно он оказывается в центре поэмы. В таком смещении персонажей заключен важный идейный смысл: судьба обычного человека оценивается в исторической перспективе. Евгений, житель Коломны, мелкий чиновник из обедневшего дворянского рода, потерпел крушение личных надежд. Личный крах он осознал как результат деятельности Петра I, как результат строительства «града Петра» на болоте. Петр I, Медный всадник — великан, вознесшийся среди гибели и разрушения, символизирует несокрушимость своего творения. Определяя участь государства и народа, «кумир на бронзовом коне» не пощадил отдельного человека. В повседневной жизни Евгений незаметен («где-то служит»), ничтожен перед «горделивым истуканом», однако в контексте бытия равен ему. Преобразователи (Петр) и страдающие люди (Евгений) сосуществуют в трагическом противостоянии. Не случайно в поэме возникают параллельные описания и ситуации: Петр — «Стоял Он, дум великих полн»; Евгений — «Ужасных дум // Безмолвно полон, он скитался»; Петр — «И тщетной злобою не будут // Тревожить вечный сон Петра»; Евгений — «Его терзал какой-то сон». Идея трагического сосуществования «творца истории» и «жертвы» зафиксирована и в описании их жестов. У Медного всадника выделяется деталь: «стоит с простертою рукою», «простерши руку в вышине»; у Евгения — «руки сжав крестом», «...к сердцу своему // Он прижимал поспешно руку, // Как бы его смиряя муку, // Картуз изношенный сымал, // Смущенных глаз не подымал // И шел сторонкой». Подобные параллельные описания и ситуации отражают историю в ее многоплановости. Медный всадник и Евгений воплощают трагические противоречия истории, в которой государственные и личные интересы сосуществуют в противостоянии. Именно в этом историко-философском аспекте становится понятной фантастическая ситуация: реплика Евгения, обращенная к Медному всаднику, — «Ужо тебе!», и реакция Медного всадника, который преследует несчастного героя. Символика «петербургской повести» Фантастические и символические элементы сюжета открывают петербургский мир, всю историю в динамическом движении. Во вступлении Петр рисуется как созидатель нового града своею «волей роковой». Характерно, что имя царя-реформатора не названо: На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн, И вдаль глядел. <...> И думал он... Умолчание придает торжественность и создает символический план. Петр становится символом созидательной воли, которая побеждает «супротивление стихий»: Вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут И тщетной злобою не будут Тревожить вечный сон Петра! Символический план становится поэтической доминантой текста. Например, Нева превращается в сквозной, символический образ, который определяет развитие главной философской проблемы в поэме: непредсказуемость истории, неизбежность столкновения разумного начала и стихии. Образ реки постоянно олицетворяется; то она — «больной в своей постели беспокойной», то «неприятель», «вор», то «с битвы прибежавший конь». Она — не просто фон, но участник конфликта, та страшная стихийная сила, в действиях которой и проявляются таинственные закономерности бытия. В описании наводнения акцентируется библейский контекст. При первой вести о наводнении 7 ноября 1824 года Пушкин писал брату из Михайловского: «Что это у вас? Потоп! Ничто проклятому Петербургу». 4 декабря в письме брату и сестре поэт также называет наводнение «потопом»: «Этот потоп с ума мне нейдет». Мотив потопа является сквозным в характеристике разбушевавшейся Невы: «Над омраченным Петроградом // Дышал ноябрь осенним хладом». Поэтическую экспозицию первой части («омраченный Петроград» и «дышал ноябрь») следует трактовать как библейскую реминисценцию. «Омраченный Петроград» соотносится со временами Всемирного потопа, когда из-за повсеместного растления нравов Бог навел на землю водный поток, чтобы истребить все живое. Характерны хронологические совпадения. Известно, что библейский потоп начался в «конце ноября нашего юлианского года»: «В шестисотый год жизни Ноевой, во второй месяц, в семнадцатый день месяца, в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей» (Бытие VII: 11—12). Нева устремилась на город, «как зверь остервенясь», на своем пути лишая жизни все: «...пред нею // Все побежало, все вокруг // Вдруг опустело...» В первой части поэмы торжество водной стихии рисуется как Всемирный потоп: «...воды вдруг // Втекли в подземные подвалы, // К решеткам хлынули каналы», «Стояли стогны озерами, //Ив них широкими реками // Вливались улицы», «Словно горы, // Из возмущенной глубины // Вставали волны там и злились», «Вкруг него // Вода и больше ничего!». В исторической ретроспекции наводнение 1824 года оценивается в библейском смысле: Народ Зрит Божий гнев и казни ждет. Увы! все гибнет: кров и пища! Где будет взять? Разрушаются привычные формы жизни, связи между людьми. Земная власть не в силах противостоять высшей каре; печальным контрастом могущественной силе хаоса предстает в поэме образ бессильного задумчивого императора, слова которого («С Божией стихией // Царям не совладеть...») — горькое пророчество о тщете земной власти, не способной защитить свой народ от страшных испытаний. Наводнение в поэме уничтожает все живое вокруг, поднимает из могил мертвецов (одна из жутких деталей описания: «гроба с размытого кладбища // Плывут по улицам...»), оно подобно Страшному суду над миром людей, позабывших о тайных силах первозданного хаоса, которые не преодолеть человеку. Медный всадник возвышается посреди залитого водой города как символ одновременно жесткой государственной воли (по отношению к Евгению, он «Обращен к нему спиною, // В неколебимой вышине») и — парадоксально — бессилия. Стихия, которую он победил своей «волей роковой», в любое мгновение способна воскреснуть и разрушить все то, что казалось незыблемым. Величественное могущество олицетворяемого Медным всадником и самим Петербургом государства оказывается уязвимым именно тогда, когда, кажется, победа его бесспорна. Пушкин размышляет в поэме не просто о земной судьбе государства, но и о высших, философских закономерностях: отношениях природно-стихийного и человеческого. И в свете этой высшей философии истории судьба отдельного человека неминуемо оказывается трагична: И так он свой несчастный век Влачил, ни зверь, ни человек, Ни то ни се, ни житель света Ни призрак мертвый... Трагизм судьбы Евгения усиливается в контексте петербургской темы. Образ Петербурга в поэме приобретает символический смысл. С одной стороны, Петербург — символ новой России, России периода реформ Петра I. С другой, Петербург — город-призрак, город-мираж. Контуры великого города («громады стройные дворцов и башен», «строгий, стройный вид», «береговой гранит» Невы, ее «оград узор чугунный») растворяются в белых ночах («Твоих задумчивых ночей // Прозрачный сумрак, блеск безлунный», «И ясны спящие громады // Пустынных улиц, и светла // Адмиралтейская игла»). Город-мираж олицетворяет призрачность исторического бытия человека. За мощью и величием имперского Петербурга открывается иной мир, таинственный и мистический. В этом — загадка самой петербургской атмосферы; словно здесь вечно идут изначальные битвы гармонии и хаоса, воли человека и стихии, оживают статуй, никогда не исчезает память о прошлом, а живущий ныне обычный человек словно вытесняется этими тенями; они и есть настоящие хозяева города. В петербургском мотиве «Медного всадника» появляется трагически-пророческая суть «петербургского мифа» русской литературы XIX—XX веков, развивать который будут Гоголь и Достоевский, писатели и поэты Серебряного века, в том числе прямо отталкивавшиеся от образов пушкинской поэмы А. Белый (роман «Петербург») и В. Маяковский (стихотворение «Последняя петербургская сказка»). |